Книги стихов

пустоту пути переживет.

Песнь о море

Капри. Пиккола Марина

Веянье волн морских

старше ночной темноты,

бессонница для других,

чьи выветрились черты,

а ветер еще не стих,

только преодолел

веянье волн морских,

когда предел

средь горных первопород,

где льнет к пластам

дальний простор-оплот,

и выше за годом год

смоковница там,

где лунный свет с высот.

Езда ночью

Санкт-Петербург

В час, когда в ночи на резвых, гладких

вороных орловских рысаках

в череде часов тревожно кратких

с канделябрами при облаках,

чающих рассветной синевы,

мы, как облака, летели тоже,

и когда был дар дворцов дороже

с набережными Невы,

и заметить было невозможно,

где земля, где небеса, где свет,

и, казалось, видимое ложно,

даже Летний сад в броженьи лет,

предоставлен каменным фигурам,

так что мы тогда в пейзаже хмуром,

бешеным захвачены аллюром,

убедились: больше нет

города, признавшегося вдруг:

не было его, и недосуг

быть ему; веками бред бредет,

брезжущий среди могильных плит,

мысль свою извечную, больную,

неизменно ту же, не иную

мыслить не обязанный: гранит,

в мозг пустой давно запавший гнет,

так небытие свое таит.

Парк попугаев

Jardin des Plantes, Paris

Под турецкими липами, над пыльным газоном

колеблют свои насесты вздохом или же стоном,

ара томятся по далеким родимым зонам,

где жизнь порождается невидимым, но все тем же лоном.

Прихорашиваются как будто для парада

в зелени деловитой неуютного сада;

клювы у них на вид из яшмы или из жада,

а серый корм для них что-то вроде яда.

Тусклому голубю уступают без драки

свои объедки. Тоже нашелся любитель!

Над полупустыми корытцами делают знаки,

насмешливо осматривая свою обитель.

Темные язычки на любые готовы враки.

Кольца на лапах. Лишь бы нашелся зритель!

Парки

I

Высятся неудержимо парки,

чья природа мягкая – распад,

вместе с небесами, как подарки,

выстояв среди утрат,

суживаясь, ширясь в неизменном

царстве стриженых кустов и трав,

лишь в своем размахе суверенном

сохраняя свой устав,

так что не без прибыли они,

в царственном величии любезны,

строги, снисходительны, помпезны

в пурпуре, как в собственной тени.

II

Где в сумраке аллеи

слышнее каждый шаг,

где тишина целее,

там завлекает знак

в тень, где аллея шире

для каменной семьи

и чаша, и четыре

из камня там скамьи;

за веками век в моменте,

как за чертой черта;

на каждом постаменте

всего лишь пустота;

сопутствующий шагу

глубокий вздох или всхлип;

серебристую влагу

темный роняет сгиб;

избрав себя, переча,

когда тебя в тишине

камням уподобит встреча

с камнями наедине.

III

Секретничать приходится с прудами:

был вынесен монарху приговор,

но делать вид они должны годами,

как будто может мимо монсеньор

пройти, пока смягчить пруды хотят

гнев короля, души его движенья,

и, мрамором притягивая взгляд,

коврами расстилают отраженья

былого; каждое из них – покров,

где зелено, где розы в серебре,

где синева, знакомая заре,

король и дама, словно при дворе:

ковер с каймой волнистой из цветов.

IV

И природа просветленным фоном

исправляет смутную игру,

королевским присягнув законам,

верная зеленому ковру,

сну, преувеличенному в мощи

зелени, набухшей на корню,

чтобы вечер предпочел и рощи

бывший живописец авеню,

запечатлевающий неврозы,

чтобы насладиться ясным лоском

и улыбкой, вспыхнувшей на миг,

чтоб сначала в образе неброском

для природы меньший свет возник

и на острове любви, где розы,

вырос тот, кто более велик.

V

Чтимы не совсем в смущеньи странном

божества беседок и аллей,

старятся в пути своем туманном,

преданы охотницам Дианам

и охоте псовой королей,

утром по волнующему кличу

мчавшейся, деля потом добычу,

улыбающемуся милей,

не молящемуся, ибо мнимы

боги-франты, чающие чар,

для чрезмерно пылких псевдонимы,

боги-доброхоты, боги-мимы,

чей прелестный и поныне дар —

нам дарованная вновь отрада,

так как на заре в цветеньи сада

холодок их лишь на первый взгляд;

близки, но при этом отдаленны,

безграничны, неопределенны:

что сулишь им, то они сулят.

VI

Ни широки, ни узки

пути, куда ни взгляни,

с лестниц крутые спуски,

даже в ничто впадая,

тихо длятся они

с террасы на террасу,

век уподобив часу

среди веков других

там, где прудами славен,

тому, кто ему равен,

парк щедро дарит их

миру, который светом

и отсветом при этом

его пронизать успел,

чтобы не покидали

дали его предел

и над прудом попутчик

вечерних праздничных тучек,

парк был и в небе цел.

VII

Но сосуды есть, где отраженья —

не наяды ли в миг погруженья,

глубиной уже искажены,

дали и аллеи для круженья

в балюстрадах тишины.

Листьев облетающих мотив

на ступенях лестниц и в беседках

обесславил певчих птиц на ветках,

соловья прощаньем отравив.

И весна среди руин руина.

Верить не хотят в нее кусты;

разве только затхлый дух жасмина

душным веяньем тщеты

примешался к тлену прошлых лет

с комарами за тобою следом;

и не счесть бы остальное бредом:

было или не было и нет.

Портрет

Чтоб лицо себя не отвергало

и своей не расточало боли,

для нее трагические роли —

блекнущий букет, к черте черта,

средь которых тоже под угрозой

кажется улыбка туберозой,

опадающая красота.

Жест ее слепых прекрасных рук

движет ею, только осторожно,

в поисках того, что невозможно,

ей внушив поэзию, чей звук

выдает судьбу, в которой ново

из глубин прорвавшееся вдруг

то, что душу высказать готово:

с криком камня схоже слово,

но она не гнется средь разлук,

хоть в отчаяньи слова опали,

и она одним из них едва ли

жизнь спасет, больную жертву смут,

к жизни приговорена,

но, как неустойчивый сосуд,

выше славы держится она,

хоть и к ней крадется темнота.

Венецианское утро

Посвящено Рихарду Бер-Гофману

Как свет в окне вельможно-прихотливом

средь будничных волнений и забот,

сияя, с неба город переливом

в теченье чувств и зыблющихся вод

нисходит, брезжит всюду и нигде,

успев явить опаловым рассветом

вчерашнее изменчивой воде

каналов, где заманчивым секретом

таящаяся даль, по всем приметам,

как нимфа в чутком трепетном стыде,

поскольку с нею Зевс в такую рань

под звон серьги, тогда как на просторе

возносится San Giorgio Maggiore,

прекрасному платя улыбкой дань.

Поздняя осень в Венеции

Дни всплывшие ловить себе дороже,

хоть город ценит свой улов.

Стеклянные дворцы звучней и строже

в твоих глазах. На нитях средь садов

свисает лето, чьи марионетки

устали двигаться бегом;

леса-скелеты простирают ветки,

откуда ночь в подъеме волевом

морского побуждает генерала

галерами пополнить арсенал,

весь воздух просмолив, чтоб не застала

заря врасплох, и в море рулевые

держали курс, и флаги боевые

большой попутный ветер колыхал.

San Marco

Собор в Венеции

Свод этот вырастает изнутри

и в золоте сияет мозаичном

подобьем круглосуточной зари,

а государство в сумраке первичном,

где образуется противовес

живого света, новое начало,

чтобы вещей обманчивых не стало,

и ты в сомненьи: кто уже исчез?

И галерея для тебя – рудник,

где ближе к своду лишь сиянье дня,

и видишь ты яснеющие дали,

и доли нет священней в этот миг,

но кони так до времени устали,

что навсегда недвижна четверня.

Дож

Взглянуть могли послы, как, зависть множа,

теснились присные вокруг

кумира золотого или дожа,

нашпиговав шпиками сонмы слуг,

чтоб, нанося ему тайком урон,

робко урезывать его права,

при этом же (так в клетке кормят льва)

питая власть его, а он

едва ли видел в полусне стихию,

которая смиряет синьорию;

он большего, пожалуй, бы достиг,

но, горделивому противясь бреду,

уже не верил дряхлый мозг в победу,

что выдавал его поблекший лик.

Лютня

Я лютня. Если хочешь, опиши

мое прелестно сводчатое тело,

сказав: как смоква, и оно созрело,

а темнота не без души

моя, как сам ты видеть можешь. Вот

тьма Туллии. Как у нее в срамной

ложбинке; были волосы, как свод

над залом светлым там, где мной

играла, звуки все мои присвоив,

и пела, пела все нежней,

пока, слаба, среди своих покоев,

не догадалась, что таюсь я в ней.

Охотник до приключений

I

Там, где были ввергнутые в ясность,

примерещившийся вдруг

появлялся и при нем опасность

с блеском угрожающим вокруг,

и вступил он в эту сферу тоже,

подавая веер герцогине,

только что упавший по причине

тайного желания его же,

так что в нише мешкал он оконной,

где виднелись парки далью сонной,

а за карточным столом успех

выпадает воле непреклонной;

выиграл и, взоры всех

привлекая, держит их упорно,

нежность и сомненье лучше зная

в зеркале, где чувство непритворно,

так что ночь без сна очередная

длится, не давая отдохнуть,

будто розы в сумерках прозрачных —

матери его детей внебрачных,

и растить их нужно где-нибудь.

II

Вместо дней не наступивших воды

в подземелье хлынули к нему

через угрожающие ходы,

чтобы он ударился о своды,

вечно погруженные во тьму;

и припомнил он свое былое

имя, именам теряя счет

в беге жизней, в сумеречном рое,

ускоряющем полет

в приближеньи жизней со смертями,

и, такими грозными гостями

окруженный, он один

среди жизней, пусть неутоленных,

теплых до сих пор, уже продленных

над скоплением руин,

и хоть он, дрожа, страшился гнева

оживающих картин,

мнилось, любит его королева,

он в ее объятьях властелин.

И в который раз прельщала сложность,

отроческая неосторожность,

отрекающаяся потом

от шагов, суливших лишь надлом,

и всегдашний был таков зачин,

потому что дальше склеп и прах,

но, не чуждый веяньям тревожным,

продолженьем все-таки возможным

тот же воздух снова пах.

Выучка сокола

Государю тайн привычных мало.

В башне, где давно померк закат,

видел канцлер: кесарь тороват

на труды; стремглав перо писало

смелый царственный трактат,

через каллиграфа возвещая,

как ходил ночами кесарь в зале,

тварь, настороженную вначале,

к будущему действу приобщая,

чтобы хищник превозмог испуг,