Книги стихов

куда войти могла бы я одна.

Моим устам скорбящим не дано

изведать наконец Твой рот усталый.

Исус, Исус! Где час наш небывалый?

Лишь в смерти я с Тобою заодно.

Песнь женщин, обращенная к поэту

Открылось все; открывшись, мы твердим

о том, как наша участь хороша

блаженством нескрываемым своим;

что в звере кровь и тьма, то в нас душа,

зовущая тебя; необходим

ей ты, но твой в ней различает взор

пейзаж всего лишь; ты невозмутим,

и тот ли ты, кого мы до сих пор

зовем, томясь? Но разве ты не тот,

в ком затеряться рады мы всецело?

И не в тебе ли главный наш оплот?

Проходит бесконечность в нас, как весть,

но то, что в честь нас, преходящих, пело,

нас возвещающий, не ты ли есть?

Смерть поэта

Лежал он. Лик его был вознесен

подушками, непоправимо бледен;

с тех пор, как он познаньем снова беден,

поскольку здешний мир бесследен

в привычной безучастности времен.

Кто знал его, покуда был он жив,

тот не заметил, что давно совпали

с его лицом застенчивые дали

озер, лесов, лугов, полей и нив.

Его лицо всемирною долиной

могло бы нам представиться тогда,

а маска после смерти не горда,

нежна и схожа с терпкой сердцевиной

гниющего на воздухе плода.

Будда

Он слушатель молчанья мирового.

Каких прозрений он бы ни таил,

ему в ночи сопутствовать готово

все множество невидимых светил.

Он все. Так, значит, нет ему нужды

нас видеть, и простерлись бы напрасно

мы перед ним, зовя его всечасно?

Он словно зверь, чьи глубоки следы.

Что в нем вращалось миллионы лет

к стопам его влечет нас временами.

Он помнит, как расстался с нами,

забыв наш опыт или бред.

L’Ange du Méridien

Шартр

Когда грозит враждебный вихрь собору,

как бы в раздумьи свой прервав полет,

вверяемся мы ангельскому взору,

который нас улыбкою влечет.

Ангел улыбчивый, ты знаешь сам:

сто уст уста твои образовали,

но чувствуешь капель часов едва ли

ты, солнечным приверженный часам,

где все часы видны, к числу число,

исчислено, в глубоком равновесьи,

как будто время там произросло.

Но разве, Каменный, ты нас постиг,

держа скрижаль веками в поднебесьи,

когда во тьме блаженнее твой лик?

Кафедральный собор

В тех небольших, но людных городах,

где сгрудились дома как будто в давке,

вдруг закрывались мелочные лавки,

и нападал неизъяснимый страх

на торговавших розничным товаром,

так что смолкал разноголосый хор

лишь потому, что возвышался в старом

плаще контрфорсов тамошний собор,

домов не замечая и лачуг.

Ты в городах подобных видеть мог:

перерастали свой привычный круг

соборы, возникая под шумок

над бывшим и над будущим, как взгляд

преодолен бывает приближеньем

к врожденной жизни, то есть продвиженьем

в глубь неизбежного, когда таят

безмерную судьбу под гнетом свода,

срастаясь, камни; прочность в них видна,

в отличие от уличного сброда,

чьи в толчее случайны имена,

когда зеленый или красный цвет,

как фартуки, флажки рядов торговых,

сменяются среди рождений новых

под натиском все тех же сил суровых,

там, где вино и хлеб, любовь и свет,

и слышался с твердынь средневековых

над суетою сделок пустяковых

лишь бой часов, предупреждать готовых,

что, кроме смерти, будущего нет.

Портал

I

Как брег, обточенный волнами, крут,

так до сих пор хранят следы прибоя

и эти камни, из которых строя

уберегло искусство атрибут

минувшего, и терпеливый труд,

хоть вновь к несокрушимому причальте,

заметнее в податливом базальте;

различье изваяньям придают

нимб, митра или некая улыбка

на лике, чья немыслима ошибка,

поскольку сей незыблем циферблат;

но то, что кажется вратами духа,

когда-то было раковиной уха,

молящий этот слушавшего град.

II

Такую даль являет этот вход,

что кажется кулисами со сценой,

являя мир, когда в Своей вселенной

плащом деяния окутан Тот,

Кто, словно мрак, вступает в эти дали,

всемирную трагедию играя,

Сам Бог Отец, нисшедший к нам из рая,

как Божий Сын, Которого не ждали,

который поделил Себя на всех,

ролей немых и маленьких Носитель,

в Себя вобравший нищих и блудниц,

содеяв то, чего не знать нам грех:

Он всех слепых, всех страждущих Спаситель,

Единственный из действующих лиц.

III

Здесь для сердец отвесные препоны,

и, покидая вечный свой насест,

порой сквозь эти складчатые склоны

вдруг пробивается редчайший жест,

чтобы на полушаге вновь застыть;

пусть бег столетий более успешен,

здесь на консолях он уравновешен;

лишь слепота смиряет эту прыть,

и быть раздавлен мог бы хаос цепкий

громадами, когда бы их наката

не выдержали полчища калек

и звери, но, и в судорогах крепкий,

сей мир напоминает акробата,

который держит шест на лбу весь век.

Окно-роза

Как поступь мягких лап во мраке ночи

едва слышна, хоть не видать ни зги,

как светится кошачий глаз, охочий

улавливать, чьи это там шаги,

как этот глаз в себя вбирает вид

скрывающегося во тьме ночной,

как смерч всосать навеки норовит

пловца своей воронкой водяной,

как этот же моргает хищный глаз,

чтобы краснела кровь от новой дозы

увиденного и на этот раз,

так, темноту соборов обыскав,

там сердце находили окна-розы,

чтоб ввергнуть в Бога тайный сей состав.

Капитель

Как предстоящий день из карусели

снов-чудищ, неотвязных чересчур,

вознесся; так, ветвясь от капители,

под сводом вьется множество нервюр,

и существо к другому существу

льнет среди них, по-своему крылатых,

с внезапностью голов замысловатых,

и пронизал могучую листву

ток, в ярости грозящий небу взрывом,

так что при этом набухает гроздь,

заряжен заразительным призывом

расти, хоть разрастается погост,

и, нисходя в наитьи терпеливом,

дождь, как издревле, вызывает рост.

Бог в Средневековье

Божьему суду вверяли ширь

грешных душ в надежде на спасенье,

и, предотвращая вознесенье,

Богу навязали вместо гирь

гнет соборов, чей размах превысил

тяготы земные, так что Сам

Бог средь безграничных этих чисел

верным уподобился часам

ради человеческого рода,

но по-своему пошел Он вдруг,

ужасая чаяньем утрат;

и напал на горожан испуг,

а Часы не требуют завода,

и страшит прохожих циферблат.

Морг

Они лежат, как будто наготове

для действия последней заморозки,

один с другим, но друг для друга внове,

хоть личные приметы их не броски,

и жизнью ни один из них не сыт;

в карманах имена искали тщетно.

След раздраженья с губ у них не смыт,

хотя попытка смыть его заметна;

от этого стал только чище след.

Расчесывал им бороды служитель,

чтоб невзначай не испугался зритель;

посмертной удостоившись опеки,

закрыты веками глаза навеки

и смотрят внутрь теперь, а не на свет.

Заключенный

I

Одно у меня движенье:

рукою тьму отстранять.

По мокрым камням скольженье,

и его не унять.

Стук – подобие трели.

Сердце мое давно

вторит этой капели

и смолкнет с ней заодно.

Капли все тяжелее.

Зверек ли в этой воде?

Где-то было светлее,

но позабыл я где.

II

Представь, что мир окаменел вокруг,

все, чем дышал ты, что тебе светило,

а в этом камне даже не могила,

дыра для сердца твоего и рук.

А то, что будущим привык ты звать,

пульсацией сочти бесперебойной,

внутри тебя осталось раной гнойной,

упорно продолжая нарывать.

А прошлое как жалкий сумасброд,

над ним невольно твой смеется рот,

хоть раньше не смеялся недотрога.

Тюремный надзиратель вместо Бога

свой грязный глаз вперил к тебе в глазок.

И все же ты живешь. Твой длится срок.

Пантера

Jardin des Plantes, Paris

Зверь ходит и не видит небосклона.

Не светит в клетке ни один предмет.

Везде для глаз препона миллиона

стальных полос, а дальше мира нет.

О вкрадчиво грозящая наружность,

вселенной безысходной теснота!

Танцует сила, вычертив окружность,

где в центре воля грезой занята.

Порой приподнимается завеса,

и некий образ, пойманный зрачком,

блуждает в дебрях мышечного леса,

где сердце съест его тайком.

Газель

Gazelle Dorcas

Не рифма ли в магическом созвучье

двух слов ты вся, какой покорна вести

ты, безответная, когда на круче

лба твоего листва и лира вместе;

все прелести твои для нежных строк,

в которых слово – только лепесток

пугливой розы, и глаза смежить

приходится, чтобы могла ожить

ты перед ними; выстрелят вот-вот

четыре все твои ствола прыжками;

но слушает пока еще и ждет

твоя головка, поводя зрачками;

так, обернувшись озером лесным,

купальщица страшится вместе с ним.

Единорог

Упасть со лба на землю, словно шлем,

была молитва вечная готова,

когда средь леса сказочно густого,

на лань похожий, посетил святого

сей странный зверь, являвшийся не всем.

У оставлявших чуть заметный след

проворных ног был цвет слоновой кости;

зверь был в сиянье белое одет,

охотничьей не опасался злости;

как башня, рог на лбу – лучистый свет;

шел тихим шагом свет к святому в гости.

У рта пушок был розовато-сер;

едва блестя, под верхнею губой

белеющие зубы обнажались;

тревожил зверю ноздри дух любой;

в его глазах виденья умножались,

и с ними вне вещей и мер

замкнулся круг сказаний голубой.

Святой Себастьян

Как другой лежал бы, он стоит,

предан воле, ввысь его стремящей,

в трудной позе матери кормящей,

как венок, в себе самом он свит.

Вырастает новая стрела,

трепеща, из чресел поминутно;

только улыбается он смутно,

потому что плоть его цела.

Он расстрелян и при этом жив,

лишь глаза, невольно загрустив,

отпустить готовы грех напрасный,

издали презрительно простив

тех, кто вещью жертвует прекрасной.

Основатель

Он просто заказал картину цеху

художников; являлся ли Христос,

ему в земном пути даруя веху,

и, посулив небесную утеху,

молился ли епископ с ним – вопрос.

Быть может, вправду верующим рос

он, чтоб смиренно преклонить колени,

себя своей навязывая тени,

и собственный свой стан вне злобы дня

взнуздать, как норовистого коня.

Пусть посещением невероятным

мы смущены, пусть не закреплено

свидетельством оно неоднократным,

видение бывает благодатным,

само в себя при нас углублено.

Ангел

Привык он отстранять склоненьем лба

все, что уподобляться может узам,