Синие дали

ГЛАВА 7

Федор наломал сухих ветвей и разжег костер. Я натаскал лапника, уложил его вокруг пляшущих языков пламени и уселся возле огня. Спешить нам больше было некуда. В нашем распоряжении имелось часа два свободного времени, можно было отдохнуть, поужинать, поговорить о том о сем. Федор повесил над костром котелок, достал колбасу и нарезал ее равными долями. Потом мы нанизывали эти доли на прутья, обжаривали их над костром, собирали на хлеб вытапливаемое из колбасы сало и с удовольствием закусывали.

— А ты, однако, по болоту ходишь не хуже лося, — вспомнив, с какой уверенностью лесник пробивал дорогу через топь, заметил я.

— В лесу живем. Немудрено, — как должное принял мою похвалу Федор. — А в общем-то, дело даже не в этом. Так получилось, что я всю войну пропартизанил в Белоруссии. В болотах жил, в болотах воевал, по болотам во всех направлениях двигался. Там, стало быть, и научился этому.

— Вот оно что… А почему же тогда раньше мы с тобой пробраться сюда не могли?

— А потому, — малость подумав, объяснил Федор, — что не знал я раньше, как к этому болоту подступиться. Разлив-то эвон какой. На километры вода стоит. Тут можно было сто раз пытаться и сто раз рубахи сушить. А толку так бы мы с тобой и не добились, если бы не подглядели за зверем.

Сказав это, Федор полез в вещмешок за заваркой. Вода в котелке давно уже вскипела и, время от времени пофыркивая, выплескивалась на костер. Вскоре чай был уже готов.

— Эхма, кружку-то забыли! — спохватился я.

— А зачем она? — не понял Федор.

— Как же пить такой горячий?

Федор ничего не ответил, достал из костра пылающую ветку и отошел с ней к кустам. Мне хорошо было видно, как он срезал там сухой длинный стебель дудника и вернулся с ним к костру.

— Будем пить через дудку, — объяснил он и протянул мне тоненькую трубочку.

Потрескивал костер, шумела где-то, порвав ледяной затор, вода, нарастая, катился откуда-то издалека гул самолета. На тяге меня этот гул обычно раздражает, а сейчас он почему-то даже казался мне приятным. Я с наслаждением потягивал из котелка чай, когда Федор неожиданно, совсем по-собачьи, наклонив голову, настроил ухо в темноту, в сторону бора, и даже рот полуоткрыл, чтобы лучше было слушать. Я тоже прислушался. Из темноты донесся знакомый шум больших и сильных крыльев.

— Сел один! — кивнул Федор. — Начинают слетываться!

Мы еще долго вслушивались в лесные звуки, надеясь, что в таинственной темноте снова раздастся посвист крыльев. Воображение рисовало картину, как из чащи, раздвигая мощной грудью слабые ветки, вылетит бородатый северный павлин и усядется на развесистом сосновом суку, по-хозяйски пройдет по нему туда и обратно и замрет в ожидании зари, прижавшись к стволу. Но все было тихо, только сонно перекликались лягушки да все так же напористо шумел поток.

Я не знаю, о чем думал в этот момент Федор. Но я, услыхав глухаря, опять вспомнил о лукавом тувинском боге. Да и как его было не вспомнить. Уж что-что, а успех в охоте по глухарю настолько зависит от того, повезет или нет, что волнение невольно охватывает тебя еще задолго до выхода на ток.

Мне очень хотелось добыть глухаря. Поэтому я не только вспомнил о Пусе, но и достал его из патронташа и посадил на моховую кочку, чтобы таежный идол подышал лесным запахом, посмотрел на звезды и послушал, что делается вокруг. Потом я не поленился — отрезал от колбасы кружочек, обжарил его и мазнул им Пусу по губам. Тувинцы не рассказывали мне, какая именно связь существует между жареным салом, струганой деревяшкой и слетающимися на токовище птицами. Но я и не особенно допытывался до этого. Мне было интересно соблюсти древний ритуал.

Время между тем уже перевалило за полночь. Но было еще по-прежнему темно. Ущербленная луна, обойдя небо, склонилась над лесом в другой его стороне и, прячась за пушистыми сосновыми ветками, почти не давала света. Из болота потянуло туманом. В просветы между деревьями было видно, как из бездонной черноты неба вниз то тут, то там бесшумно падали звезды. Не долетев до земли, они бесследно пропадали в ночи, протянув за собой длинный блестящий хвост. Звезда гасла, а хвост еще белел коротенький момент и потом тоже гас, словно тонул.

Федор пошевелил палкой головешки в костре, подсунул на огонь недогоревшие ветки, зачерпнул в чайник воды и снова повесил его над костром.

Ночь дышала дремотой и покоем. Ветер затих совершенно. Деревья стояли не шелохнувшись, и даже языки пламени, всегда живые и трепетные, казались усталыми и медлительными. Они словно нехотя расползались по веткам и гасли, едва слизнув с них сухие хвоинки и бурые завитки надтреснутой коры. Тускнел жар, покрываясь седым пеплом, подергиваясь, словно в агонии, то синими, то пунцовыми тенями.

Мне почему-то вспомнилось, как много лет тому назад мы с Федором вот так же, подбираясь к глухариному току, заночевали в лесу. Весна тогда была холодной, и кругом в лесу лежал снег. И устраиваться нам тогда пришлось на снегу. Мы сложили нодью и уснули, примостившись по обе стороны от огня. Под утро у меня невыносимо озябла спина, и я проснулся. Быстро поднявшись, я стукнул по нодье сапогом. Она высыпала в небо сноп искр и занялась веселым огоньком. И в этот момент я увидел Федора. Он лежал на спине. Его мохнатая меховая шапка, усы, брови были густо покрыты инеем. Мне показалось, что он не дышит. Я вскрикнул, Федор приоткрыл глаз, покосился на меня, посмотрел на небо, снова закрыл его и недовольно проворчал:

— Чего кричишь? Рано еще.

Я облегченно вздохнул и уселся возле нодьи. Волнение, охватившее меня минуту назад, было настолько сильным, что я уже не смог сомкнуть глаз до рассвета. А Федор спал безмятежно и сладко, будто лежал не в снегу, не на жестком колючем лапнике, а у себя дома, на теплой и мягкой постели.

Чайник вскипел второй раз. Из носика его выплеснулась сердитая струйка. Костер зашипел. Внутри чайника что-то ласково и приятно заклокотало.

— Нам пора, — сказал Федор и встал.

— А для чего чай кипятил? — спросил я.

— С охоты придем, испить захочется. Не хлебать же болотину.

Федор накрыл чайник крышкой, отнес его в муравейник и засыпал хвоей.

— Придем — еще теплый будет, — сказал он.

Я снял с моховой кочки Пусу и спрятал его опять в патронташ.

— Разойдемся отсюда, — объявил Федор. — Ты иди налево, а я — направо. Шагов триста пройдешь и слушай.

— А ты, вроде, говорил, что нам отсюда еще с километр идти, — напомнил я.

— Нет надобности, — уверенно ответил Федор. — Это я думал, если они на той стороне собираться будут. А вылет-то, вишь, ближний. Пошли.

Шаги я считать не стал. Какая, в конце концов, разница, сколько их будет — триста или пятьсот. Весь Чертов угол был километра полтора-два в поперечнике, и где-нибудь, так или иначе, я все равно услышал бы тихую, как шепот, и таинственную в своей непонятности, дошедшую к нам из седой тьмы веков глухариную песню.

Ученые люди определили, что глухарь, этот северный павлин, существует в том самом виде, в каком мы привыкли видеть его на картинках или в витринах охотничьих магазинов, существует и здравствует на белом свете ни мало ни много более миллиона лет. За этот период исчезли с лица земли все до единого мамонты. А глухарь все летает в своей первозданной красе.

И вот это-то доледниковое существо мне надо было выследить, подойти к нему и превратить в свой охотничий трофей. И еще я потому не считал шаги, что для меня охота, в сущности, уже началась с того момента, когда, повесив ружье на плечо, я вышел за черту света, излучаемого нашим костром. Уже с этого момента я был целиком и полностью во власти того особого волнующего состояния, которое известно только охотнику. Кто-то назвал это состояние «зовом предков», имея в виду пробуждение в человеке древнего инстинкта охотника. Но мне думается, что это неправильно. По крайней мере, я не считаю это приемлемым для характеристики состояния охотника-любителя. Не за тремя же килограммами мяса лез я через это болото и недосыпал третью ночь. И не ради глухариных перьев мерзли мы тогда с Федором в холодную весну. Не хлеб насущный все эти тетерева, селезни, вальдшнепы. А все же вот едешь куда-то за тридевять земель, бродишь в слякоть и стужу по дорогам и без дорог, ночуешь в хибарах, под стогами, в дырявых лодках, неделями обходишься без привычного домашнего уюта. Поедом едят тебя комары, мелкий гнус, засасывают болотные топи. Ради чего все это?

Охота — это целый комплекс ощущений: сложных и разнообразных. Невозможно представить себе более естественного, органического слияния человека с природой, нежели то, которое наступает во время охоты. Эта органичность достигается охотником не столько искренним желанием быть в лесу, у озера, на болоте, свойственным в той или иной мере многим другим любителям природы, сколько, на мой взгляд, выработанным им умением на какой-то период самому превращаться в частицу дикой природы. Но бог с ней, с теорией…

Я не считал шаги. Но слышал я их чутко. Сапоги мои то мягко тонули в терпком багульнике, то с хрустом и шорохом топтали еще попадающийся кое-где между соснами ноздреватый снег, то хлюпали по воде, то ненароком давили валежник, и тогда в лесу слышались короткие резкие щелчки. Я достиг небольшой поляны и остановился, чутко вслушиваясь в остатки ночи. Тьма была еще густой, деревья просматривались только темными силуэтами. Но небо в дальнем конце поляны уже начало отбеливать, и звезды на нем заметно потускнели. Я простоял минут двадцать, совершенно не шевелясь, и даже дышать старался спокойней и ровнее. И совсем уж собрался идти дальше, как вдруг над моей головой раздался шум крыльев и кто-то большой и тяжелый влетел в непроглядную крону сосны, под которой я стоял.

Я оторопел. Это было похоже на галлюцинацию. Уж очень мне хотелось услышать хоть какой-нибудь звук, издаваемый птицей. Но шум крыльев был так ясен, что сомнений не оставалось: на сосну действительно кто-то сел. Но тогда сразу же возник другой вопрос: кто именно? Тетерев? Глухарь? А может быть, глухарка? В томительнейшем ожидании прошло еще минут десять, и сверху послышалось что-то очень похожее на то, как если бы кто-то постучал ногтем по пустому спичечному коробку.

«Цок, цок-цок…»

И снова:

«Цок, цок-цок, цок-цок-цок…»

По сердцу у меня прокатилась сладкая волнительная истома. Там, вверху, в темной кроне развесистой сосны, прикрывшей маленькую полянку словно огромный зонт, сидел глухарь. Он, конечно, не заметил меня в темноте. Но на всякий случай выждал время и, убедившись в том, что ему ничто не грозит, перешел ко второму колену своей песни.

«Чи-чи, чи-чи, чи-чи!» — послышалось в высоте, словно чья-то невидимая рука стригла воздух большими садовыми ножницами. Потом снова гулко защелкал и опять «заскиркал», как говорят охотники. Я вздохнул с облегчением. Значит, точно не чувствовал глухарь опасности и, как ни в чем не бывало, повинуясь инстинкту, звал глухарку.

А дальше все было просто. Под следующее скирканье я отошел на несколько шагов от сосны и сел на валежину. Нечего было и надеяться до наступления рассвета высмотреть птицу в густых ветвях. Все мои попытки в конце концов неминуемо привели бы лишь к тому, что так или иначе глухарь заметил бы меня. Поэтому, устроившись на валежине как можно удобнее, я терпеливо стал ждать.