Синие дали

Утро наступало медленно, и также медленно, словно нехотя, сдавала свои позиции ночь. Сумерки задерживались под каждой еловой лапой, под каждым кустом, в каждом сплетении сучков, принимая при этом самые фантастические формы. К тому времени, когда заря запылала алой широкой полосой, мое нетерпение и воображение помогли мне отыскать по меньшей мере пять или шесть глухарей. Они рисовались мне то большими, то маленькими, то нахохлившимися, то выпятившими грудь вперед и распустившими хвост. Но небо яснело. Мрак рассасывался, и мои глухари бесследно пропадали. И вот, когда мое нетерпение, казалось, переросло все границы, и я, наверно, уже в сотый раз сказал себе: «Хватит терять время! Вставай под песню и ищи хорошенько!» — я увидел единственного, настоящего, живого, а не воображаемого певца. Он сидел на развилке большого сучка и время от времени раскачивался в такт собственной песне. Благодаря этим-то раскачиваниям я и заметил его. Когда глухарь пел, он поднимал голову вверх и невольно закрывал при этом маленький узкий просвет в ветвях. Правда, в первый момент кроме этого движения я ничего больше разобрать не смог, но я уже знал, точно знал, откуда летят над лесом все эти «чи-чи-чи-чи-чи» и другие звуки, и не спускал с этого места глаз.

А утро все полнее вступало в свои права, и звезды потухли настолько, что казались совсем крохотными, колючими искорками. Где-то справа от меня в дальнем конце поляны, там, где над кустами еще недавно алела полоса зари, теперь все ветки, и сучки, и воздух, обволакивающий их, уже золотились в лучах восходящего солнца. И токующий глухарь стал виден как на ладони. Он оказался большим, очень большим и старым.

Когда он заскиркал снова, я встал на колено и занял позицию, более удобную для стрельбы Следующую песню я для надежности пропустил. Куда мне было спешить. А когда «чи-чи-чи-чи-чи» зазвучало снова, я поднял ружье и прицелился. И тут вдруг случилось самое неожиданное — я вдруг понял, что мне, в общем-то, совсем не интересно убивать этого глухаря. Так или иначе, но у меня получилась не охота, а стрельба по цели, вроде как в тире. Мне не пришлось подкрадываться к этому глухарю, прыгать под его песню. У меня не было с ним соревнования ни в терпении, ни в хитрости… Выходило, что он должен был упасть с сосны не благодаря моему охотничьему умению, а как жертва роковой случайности. И так же под песню, я… опустил ружье, а потом и ушел туда, откуда начал свой путь. При этом я не чувствовал себя ни спасителем, ни героем. Повторяю, мне было не интересно вот так, без всяких ухищрений, взять да и свалить на землю старого бородатого лесного индюка. Нет, я подумал, что лучше будет, если я добуду его в следующий сезон. Будущей весной я обязательно снова приеду в Троицы и теперь уж точно доберусь до Чертова угла, но на ток пойду не в час ночи, а чуть попозднее, когда глухари уже начнут токовать, чтобы услышать их песни издали и издали осторожно начать скрадывать птиц, когда я хоть немного, хоть в чем-то с ними посоревнуюсь. И еще я подумал о том, что мой Пуса явно перестарался. То ли уж очень ему понравилось жареное сало, то ли именно здесь, в этом болотном уголке, с особой силой проявилось все его колдовское умение, только он не понял моих искренних желаний и не сумел как надо помочь человеку.

Я достал Пусу из патронташа, отыскал дупло, выдолбленное дятлом в старой сухой сосне, поставил в это дупло, как в нишу, Пусу, подарил ему на прощание патрон и сказал:

— Не то, старичок, ты сделал, не то мне от охоты надо! Потолкуй об этом на досуге со своими кикиморами. А когда через год я вернусь сюда, помоги мне увидеть и почувствовать то, чего я еще не чувствовал и не видел.

ОТПУСК