Два окна на Арбат

БЕЗУМНЫЙ ДЕНЬ

Недавно встретил я одного знакомого. Интеллигентный человек. Поговорили о том о сем, и вдруг он стыдить меня начал.

— Как, — говорит, — тебе не стыдно!

— А что такое? — я спрашиваю.

— Почему, — продолжает он развивать свою мысль, — в театр не ходишь?

— А так, — говорю, — все времени нет, а телевизор, наоборот, есть.

Он на меня рукой машет.

— Оперу «Безумный день, или Свадьба Фигаро», музыка Моцарта, слышал? — спрашивает.

— Слышал, — отвечаю, — не один раз. И по телевизору, и по радио. И в детстве.

— Нет, — говорит знакомый, — ты в театр сходи. И непременно сейчас. Театр наш не хуже, чем в других культурных центрах.

— Ладно, — согласился я, — пойду схожу. А то так недолго и отстать в культурном отношении.

А театр у нас действительно хороший. Большой. И с колоннами. Восемь штук я насчитал.

Прошел я в гардероб, разделся без всякой сутолоки, культурно. Бинокль мне хотели всучить, но я это не люблю, не на балет пришел. Купил программу за двадцать шесть копеек (четыре копейки билетерша себе на чай взяла, я спорить не стал). Сел я на свое место в первом ряду, неподалеку от дирижера, и углубился в программу. Конечно, я на себя наговаривать зря не стану. Я себе представлял, о чем в этой опере поется, но содержание все же решил в памяти освежить.

Вначале какой-то понимающий человек объяснение дает, кто такой Вольфганг Амадей Моцарт и что за опера «Свадьба Фигаро», которую он сочинил. Цитаты различные приводит понимающий человек. Что, дескать, Моцарт — это «Рафаэль музыки», а его опера «Свадьба Фигаро» — это «вершина творчества».

Высказывание самого композитора Моцарта приведено. Он так выразился: «Страсти не должны быть выражены так сильно, чтобы возбуждать отвращение, и музыка даже при самых ужасных ситуациях никогда не должна оскорблять слуха, но обязана доставлять ему наслаждение».

Прочитал я это и успокоился. Я, знаете, люблю, когда мой культурный уровень повышают, доставляя мне при этом наслаждение, а не просто так, по решению месткома или кулаком по столу.

Заиграли увертюру. Что говорить, тут без цитат все ясно — замечательная увертюра. Умел композитор Вольфганг Амадей Моцарт, ох умел, дай бог нынешним!

Открывается занавес, а на сцене Фигаро. Со стремянки слезает. Вроде как бы лампочку в люстре менял. Пока стоит, этот Фигаро — ничего. А как побежит — и глядеть не хочется. Ноги расставит, руки прямые, как палки, и так это боком, боком по сцене передвигается. Короткими перебежками, как на полосе препятствий.

И еще я заметил — Фигаро вроде бы петь стесняется. Если он один на сцене, тут уж никуда не денешься, надо петь. Но и то — поет, а сам отворачивается. А в компании Фигаро только рот раскрывает, видимость показывает, что поет. Очень стеснительный.

Ну, Фигаро еще терпеть можно. Тем более, когда рядом с ним Сюзанна, он старается. Все-таки у них сегодня свадьба. В такой день всякий жених хочет показать себя только с хорошей стороны.

Но вот на сцену вы…вых… надо бы, судя по программе, сказать — выпорхнул, ну, на худой конец — выбежал… Керубино, паж графини, мальчишка. Могу сказать так — вывалился. Ему там Фигаро, как товарищ по работе, какую характеристику дает: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный». Так? А что я увидел в действительности? Ну, то, что Керубино не мальчик, это всем понятно. Везде отродясь вот уже сто восемнадцать лет мальчика Керубино поют не мальчики. Но я, слушая по радио, полагал, что и не такие толстые и пожилые тети. Сидит этот «резвый, кудрявый» шалун на перилах лестницы, а я за него, то есть за эту пожилую гражданку, ужасно переживаю: а ну, как сверзится? И куда, думаю, театральный местком смотрит? Охрана труда у них имеется или нет? И новый закон о социальном обеспечении в старости их что, тоже не касается?

Мне уж тут не до оперы, знаете, стало. Верчусь в кресле, соседям мешаю. Все думаю, как бы с этой гражданкой Керубиной беды не было.

Ну, ничего, обошлось. Только я вздохнул с облегчением, а тут показывают графиню в ее спальной комнате. Я понимаю, что ситуация на сцене очень ужасная: графиня графа любит, а граф графиню — наоборот. Изменяет направо и налево со своими подчиненными. За Сюзанной, графининой горничной, увивается. Тяжело, конечно, женщине. Понять ее можно.

Но если тебе тяжело, зачем других травмировать? А главное — чем перед тобой композитор Моцарт провинился? За что ты, подлая, его прекрасное сочинение терзаешь, словно это тебе кочан капусты на Зацепском рынке?

Гляжу я на дирижера и вижу — он не меньше моего переживает. Даже дирижировать палочкой бросил. А свободной рукой слезу вытирает.

Не выдержал я всего этого и, не дожидаясь, чем дело кончится, ушел. Дирижера жалко было оставлять.

1968