Отрицатели науки. Как говорить с плоскоземельщиками, антиваксерами и конспирологами

Мотивы и психологические корни наукоотрицания

Поняв тактику наукоотрицателей, непременно сталкиваешься с группой важных вопросов. Как все это получилось? Из чего родилось? И можно ли объяснить, почему все отрицатели разыгрывают один и тот же сценарий? Иначе говоря, нужно понять: если эти пять описанных паттернов суждения настолько неудачны, то почему они так широко распространились?

Здесь важно обозначить разницу между двумя возможными подходами. Первый подход фокусируется на том, откуда появилось наукоотрицание; второй – на том, почему люди ему верят. Второй обычно вызывает больше интереса и породил популярную, но слишком поверхностную идею, что наукоотрицание держится на банальном невежестве. Объяснение – даже того, почему люди верят в отрицательские идеи, – не может быть таким узким. (В самом деле, опросы показывают, что в число самых упорных наукоотрицателей входят наиболее образованные из них.) И эта версия уж точно не объясняет генезиса наукоотрицания. Методы нигилистов слишком замысловаты, чтобы быть случайными. Много вероятнее, что объяснение лежит в чьем-то злом умысле.

Разобранные пять схем формируют стратегию, целенаправленно разработанную группой людей, которым нужно убедить публику не признавать определенные научные открытия, потому что они угрожают верованиям этой группы. Затем эти методы копировались в последующих кампаниях и обращались против новых научных открытий, и теперь это готовый план сражения, который можно применять, чтобы «сражаться с наукой» практически по любому поводу. Наукоотрицание – не заблуждение, а ложь. Намеренно организованная дезинформация.

Наоми Орескес и Эрик Конуэй в своей замечательной книге «Торговцы сомнением» («Merchants of Doubt») рассказывают, как в 1950‐х табачные компании всполошились, испугавшись скорой публикации новых научных данных о причинно-следственной связи между курением и раком легких. Вместо того чтобы продолжить спор между собой, чьи сигареты «здоровее», боссы крупнейших табачных концернов объединились и наняли медиаспециалиста для разработки контрстратегии. И тот посоветовал сражаться с наукой. Сфабриковать сомнения. Придумать как можно больше доводов в пользу того, что ученые предвзяты и транслируют только часть правды. А затем перехватить инициативу. Нанять собственных экспертов. Обнародовать собственные «научные» данные. Покупать площади в популярных журналах и печатать там материалы, оспаривающие находки ученых. Настаивать, чтобы каждый случай обнаруженной связи между курением и раком был доказан.

Знакомо?

Орескес и Конуэй превосходно разбирают, как табачные магнаты шаг за шагом развернули кампанию дезинформации; как выразился в печально известной заметке 1969 года один из боссов табачной индустрии, авторы кампании занялись «производством сомнения, поскольку это лучший способ состязаться с „властью факта“, живущей в сознании широкой публики. А также это способ посеять противоречия». Все это позволило табачным корпорациям не одно десятилетие морочить голову обществу; якобы дожидаясь «доказательства», они продолжали получать прибыль с продажи сигарет. К несчастью, эта политика – авторы книги называют ее «табачной стратегией» – оказалась столь успешной, что легла в основу последующих кампаний отрицания научных данных: о кислотных дождях, озоновых дырах, глобальном потеплении и т. п.

С курением и раком отрицание науки понадобилось, чтобы защитить вполне очевидные интересы корпораций. С климатическими изменениями дело, похоже, в том же. На эту тему настоятельно рекомендую книгу Орескес и Конуэя. Моя же цель сейчас не рассказать полную историю наукоотрицания, а разобраться, можем ли мы научиться так говорить с наукоотрицателями, чтобы заставить их сменить взгляды. Очевидно, бессмысленно пробовать это делать с теми, кто бесстыдно производит ложь (вне зависимости от того, верят ли в нее они сами). Поэтому я предлагаю переключиться на других – на аудиторию лжецов – и определить, почему они верят в теории, которых сами не изобретали, при том что эта вера не несет им никаких видимых выгод.

Здесь важно понимать, что возможных мотивов наукоотрицания много. Корысть – это просто самый очевидный случай. Но могут быть политические, идеологические или религиозные причины того, что человек решает не признавать те или иные научные истины, притом эти причины бывают глубоко личными. И когда на эти кнопки жмут люди, развернувшие кампанию отрицания, им удается привлечь миллионы последователей, готовых выполнить их распоряжения. Невежество и внушаемость наверняка играют свою роль. Но должно быть что-то сверх этого. Если мы даже выясним, что отрицание глобального потепления началось ради чьих-то экономических интересов, мы не ответим на вопрос, почему наукоотрицатель в самом деле в это верит.

Случается, что у такого верующего на кону стоят личные интересы. Пусть даже не корысть, но могут быть достаточно значимыми. Курильщик, например, очевидно предрасположен верить, что научные открытия 1950‐х о курении – лишь «одна из версий». Предвзятость суждения – мощный психологический механизм, побуждающий нас обращать внимание лишь на ту информацию, которая стыкуется с нашими убеждениями, и закрывать глаза на факты, грозящие душевным дискомфортом. Если, например, вы не хотите бросать курить, не удобнее ли будет верить, что курение ничем вам не грозит? Люди, когда им этого хочется, пускаются на любые измышления и самообман. Научные разыскания показывают, что это по большей части происходит даже неосознанно. Пожалуй, поэтому-то в нашем представлении «отрицатель» и «отрицающий» почти неразличимы. Человек лжет себе для того, чтобы более убедительно лгать другим.

Семьдесят лет существования социальной психологии показали нам, что удовлетворение эго есть один из важнейших мотивов человеческой деятельности. А также это ключевой инструмент для сохранения позитивного взгляда на себя самого. Этим можно объяснить те случаи, когда мы разрешаем когнитивный диссонанс, предлагая себе какую-то вымышленную историю, которую предпочитаем реальному положению дел, потому что в ней мы оказываемся героями. А еще нам важно быть уверенными, что мы в выгодном свете предстаем перед теми, чье мнение нам небезразлично. Таким образом, и убеждения, и поведение человека формируются в теплице самооценки, а отражение нашей самооценки мы находим во мнении окружающих. Удивительно ли, что наши верования и эмпирические воззрения вследствие этого опираются не на одни лишь факты, но и на психологические и мотивационные механизмы, которые формируют поведение и воззрения в целом? Как таковые наши эмпирически полученные представления легко поддаются манипуляции в интересах как нас самих, так и третьих лиц.

А еще не стоит недооценивать роль обыкновенного страха. Последние данные нейрологии, собранные с помощью фМРТ, показывают, что при столкновении с идеями, подрывающими их верования, у консерваторов наблюдается более высокая активность амигдалы (основанная на страхе), чем у либералов. Справедливо ли это и в отношении наукоотрицателей? Если молодой родитель слышит, что прививки могут быть опасны для его младенца, может ли он не встревожиться? Он бросается в гугл, натыкается там на ту или иную пугающую дезинформацию, и его мозг заливает кортизолом. Человек спешит к семейному врачу, тот отмахивается: «С ума сойти, да как вы могли поверить в эту белиберду?» – и бедняга, обиженный явным неуважением, отправляется за информацией на конференцию антипрививочников. К этому моменту время уже упущено. Как сформулировал один журналист, которого вышвырнули с такой конференции, «AutismOne и любые другие сообщества антипрививочников весьма успешно работают как конвейер радикализации. Родители приходят туда в тревоге о здоровье ребенка и отчаянно ищут ответов, а получают серию новых и все более диких заявлений о санитарных властях, правительстве и, наконец, мировой закулисе».

Еще один возможный психологический механизм наукоотрицания – чувство отчуждения и оставленности. Разумеется, немудрено почувствовать себя гонимым, когда люди, пытающиеся бороться с наукоотрицанием, хамят тебе, обзывают и считают идиотом. Но я говорю о материях менее явных. На конференции плоскоземельцев я отметил необычно высокую долю людей, переживших какую-то душевную травму. У кого-то это были проблемы со здоровьем, у кого-то – драмы в отношениях. Зачастую люди не поясняли, что именно случилось. Но всякий раз плоскоземельцы упоминали, что произошедшее с ними тем или иным образом связано с моментом, когда они «пробудились» и поняли, что им врут. Многие смирились с участью жертвы еще до того, как пришли в «Плоскую Землю». Я почти ничего не нашел об этом в психологической литературе, но остаюсь в убеждении, что эту гипотезу стоит обдумать. С конференции я ушел с ощущением, что многие плоскоземельцы – надломленные люди. Не характерно ли это для наукоотрицателей вообще?

Так или иначе, мне кажется несомненным – я опираюсь тут на опыт жизни и прочитанную литературу, – что большинство наукоотрицателей упиваются тем пьянящим потоком обиды и гнева, который вызывают у них «элиты» и «эксперты», решающиеся говорить им правду. Отчасти это объясняется в уже цитирующейся книге Тома Николса «Смерть компетентности». В ней разбирается тот род популистского недовольства, которым объясняется столь многое в нашей культуре постправды. Постправда шире, чем наукоотрицание. По-настоящему, хотя я и считаю наукоотрицание одним из истоков постправды, сегодня оно замкнулось само на себя, подперев широкую культуру отрицания, охватывающего всё, от климатических изменений до прививок и масок во время пандемии, и это дополнительно усугубляет вред, который несет научный нигилизм. Когда привычные боевые порядки перестроены – иной раз в соответствии с партийной принадлежностью конфликтующих, – отторгнутым себя почувствуешь еще быстрее. При современных противоречиях в источниках информации, раздробленности, поляризации позиций и складывающейся ментальности «Мы против них» вряд ли стоит удивляться тому, что и науку затянет в этот водоворот постправды.

Хочу ли я сказать, что наукоотрицание сегодня полностью политический феномен? Отчасти может быть и так. Яркий пример – климатические изменения, которые признают 96 % сторонников одной партии и лишь 53 % другой. Ученый-когнитивист Стефан Левандовски в своей работе о наукоотрицании утверждает, что в наши дни основную массу отрицателей дает консервативный лагерь:

Десятилетиями, начиная с 1970‐х, постепенно размывалось доверие к научному сообществу у консерваторов, но не у либералов… Это совпало с появлением множества новых научных открытий, которые шли вразрез с основополагающими убеждениями консерваторов, такими как вера в важность и благотворность нерегулируемого свободного рынка. Таким образом, отрицание научных данных в широком спектре областей и недоверие к науке как таковой, похоже, концентрируются преимущественно среди политически правых.

Тем не менее и Левандовски признает, что глубинные когнитивные механизмы, программирующие такие явления, как конспирология или предвзятость подтверждения, характерны не только для консерваторов. У всех нас одинаковые мозги и когнитивные искажения, сформированные одними и теми же эволюционными процессами. И значит, вопрос о том, возможны ли примеры «либерального» наукоотрицания, открыт, и об этом я буду писать в главах 6 и 7.