Другие цвета (сборник)

2

Это произошло в школе, сразу после обеда. Весь класс, выстроившись по двое, спускался в вонючую столовую, чтобы сделать прививку. Кто-то плакал, кто-то застыл в немом оцепенении. Когда я почувствовал запах йода, сердце мое забилось сильнее. Я вышел из шеренги и подошел к учителю, стоявшему у лестницы. Класс шумно протопал мимо нас.

— Да, — сказал учитель. — Что случилось?

Я вытащил из кармана записку отца и протянул ее учителю. Он прочитал ее с недовольным видом.

— Но ведь твой отец не врач, — сказал он и, немного подумав, добавил: — Иди наверх. И жди в классе 2-А.

Наверху, в классе 2-А, сидели еще шесть-семь «освобожденных» мальчиков, как и я. Один из них со страхом смотрел на улицу. Из коридора доносился нескончаемый плач, какой-то толстяк в очках, щелкая семечки, читал Кинову. Дверь открылась, вошел помощник директора, тощий, изможденный Сейфи-бей.

— Может быть, некоторые из вас и в самом деле больны, тогда им не следует делать прививку, — сказал он. — Но я говорю о тех, кто добился освобождения от прививки обманным путем. Скоро вы станете взрослыми, будете служить стране, а может, отдадите за нее жизнь… Те, кто сегодня струсил и не стал делать прививку, завтра, вполне вероятно, станут предателями родины. Стыдитесь!

Наступило долгое молчание. Я посмотрел на портрет Ататюрка, и на глаза навернулись слезы.

Потом мы, стараясь не попадаться никому на глаза, вернулись в классы. Те, кому сделали прививку, возвращались в класс с хмурыми лицами, у некоторых были засучены рукава, некоторые плакали.

— Те, кто живет близко, могут идти домой, — сказал учитель. — Те, кого встречают, останутся до конца занятий. Завтра занятий не будет.

Класс радостно зашумел. Выходя из школы, ребята закатывали рукава и показывали намазанный йодом след от прививки охраннику Хлими-эфенди.

Выйдя из школы, я побежал домой. Перед мясной лавкой Карабета запряженная лошадью телега перегородила дорогу, и я перебежал на другую, на нашу сторону. Я пробежал мимо лавки торговца мануфактурой Хайри и цветочного магазина Салиха. Дверь открыл привратник Хазым-эфенди.

— Почему ты здесь, один, и в это время? — спросил он.

— Нам делали прививку, поэтому отпустили домой, — сказал я.

— А где твой брат? Ты сам вернулся?

— Я сам перешел через трамвайные пути. Завтра мы не учимся.

— Мамы дома нет, — сказал он. — Иди наверх, к бабушке.

— Я заболел, — сказал я. — Хочу домой. Открой дверь.

Он снял со стены ключ, и мы вошли в лифт. Пока мы поднимались наверх, лифт наполнился дымом его сигареты, который щипал мне глаза. Он открыл дверь в квартиру. «Не балуйся с выключателями и розетками!» — сказал он, закрыл дверь и ушел.

Дома никого не было, но я все равно закричал: «Дома есть кто-нибудь, эй? Нет никого?» Я бросил сумку, открыл ящик стола брата и начал рассматривать его коллекцию билетов в кино, которые он мне никогда не показывал. Потом я взял тетрадь, в которую он наклеивал вырезанные из газеты фотографии футбольных матчей, но вдруг услышал, как открывается входная дверь, и испугался. По звуку шагов я понял, что пришел отец. Я аккуратно сложил билеты и тетрадь брата в ящик, так чтобы он не заметил, что их кто-то брал.

Отец вошел в спальню и открыл шкаф.

— Ты дома? — спросил он.

— Нет, я в Париже! — ответил я, как говорили в школе.

— Ты не пошел сегодня в школу?

— Сегодня нам делали прививки.

— А брат где? — спросил он. — Хорошо, иди к себе в комнату и сиди тихо, договорились?

Я пошел к себе. Прижавшись лбом к стеклу, я стал смотреть на улицу. По звукам, доносившимся из комнаты, я понял, что отец взял из шкафа один из чемоданов, вернулся к себе в комнату и начал вытаскивать из шкафа пиджаки и брюки; я понял это по стуку вешалок. Потом он открыл ящики с бельем и через какое-то время закрыл. Я слышал, как он складывает вещи в чемодан. Затем он сходил в ванную. Затянул ремни чемоданов, закрыл замки. Вошел в комнату и подошел ко мне.

— Что ты делаешь?

— Смотрю в окно.

— Иди-ка сюда, — сказал он.

Он взял меня на руки, и мы долго смотрели вместе из окна. Верхушки высоких кипарисов, росших между нашим домом и соседним, медленно покачивались от ветра. Мне нравилось, как от отца пахнет.

— Я уезжаю, далеко, — сказал он и поцеловал меня. — Маме ничего не говори. Я потом сам скажу.

— На самолете?

— Да, — ответил он. — В Париж. Никому ничего не говори. — Он вытащил из кармана две с половиной лиры и дал мне. — И об этом тоже никому не говори, — сказал он и поцеловал меня. — И о том, что видел меня…

Я сразу положил деньги в карман. Когда отец поставил меня на пол и взял чемодан, я сказал: «Папа, не уезжай». Он еще раз поцеловал меня и ушел.

Я смотрел ему вслед из окна. Он шел прямо к лавке Аладдина, а потом остановил проезжавшее мимо такси. Прежде чем сесть, он посмотрел на дом и помахал мне. Я тоже помахал ему, и он уехал.

Я долго смотрел на пустую улицу. Проехали трамвай и телега водовоза. Я позвонил в звонок и позвал Хазыма-эфенди.

— Это ты? — спросил он. — Не балуйся со звонком.

— Возьми две с половиной лиры, иди в лавку Аладдина и купи мне десять жвачек из серии «Знаменитые люди». А пятьдесят курушей принеси обратно, — попросил я.

— Деньги тебе отец дал? Чтобы мама не сердилась?

Я ничего не ответил, и он ушел. Глядя в окно, я смотрел, как он вошел в магазин Аладдина. Через некоторое время он вышел и на обратном пути встретил привратника дома Мармара, что напротив, и остановился поговорить.

Вернувшись, он отдал мне сдачу. Я сразу открыл жвачки: еще три вкладыша с маршалом Февзи Чакмаком, один Ататюрк, по одному Линдбергу, Леонардо да Винчи, султан Сулейман Кануни, Черчилль, генерал Франко и еще одна Грета Гарбо под номером 21, которой не было у брата. Но, чтобы получилось ровно сто, мне не хватало двадцати шести вкладышей.

Я смотрел на вкладыш номер 91 с фотографией Линдберга перед самолетом, впервые перелетевшего через Атлантику, как вдруг дверь открылась. Мама! Я сразу бросил в мусорное ведро фантики из-под жвачек, которые разбросал по полу.

— Нам делали прививку, я рано вернулся, — сказал я. — Брюшной тиф, сыпной тиф, столбняк.

— А где твой брат?

— Их классу еще не сделали прививку, — ответил я. — Нас отправили домой. Улицу я сам перешел.

— У тебя болит что-нибудь?

Я ничего не сказал. Через некоторое время пришел брат. Ему было больно, он лег в кровать на правую руку с насупленным лицом и уснул. Когда он проснулся, уже сильно стемнело.

— Мама, мне очень больно, — сказал он.

— Ближе к вечеру у вас поднимется температура, — сказала мама, гладя в другой комнате. — Али, а у тебя прививка болит? Ложитесь, не бегайте, полежите спокойно.

Мы лежали спокойно. Поспав немножко, брат начал читать спортивную страничку и сказал, что из-за того, что мы ушли со вчерашнего матча, мы пропустили четыре гола.

— Может быть, если бы мы не ушли с матча, эти голы не забили бы, — сказал я.

— Что?

Поспав еще немного, брат предложил отдать за один вкладыш с Гретой Гарбо шесть Февзи Чакмаков, четыре Ататюрка и еще три вкладыша, которые у меня уже были, но я отказался.

— Поиграем? — потом спросил он.

— Поиграем.

Держишь пачку вкладышей из серии «Знаменитые люди». Спрашиваешь — сверху или снизу? Если говорят снизу, вытаскиваешь самый нижний рисунок и смотришь, например, это Рита Хейворт, номер 78. А наверху лежит поэт Данте под номером 18. Тогда выигрывает нижний вкладыш, и ты отдаешь один вкладыш, который ты не любишь больше всего, и которых у тебя много. До вечера фотографии маршала Февзи Чакмака несколько раз переходили от одного к другому. Когда пришло время ужинать, мама сказала:

— Кто-нибудь сходите наверх, может, отец уже пришел.

Мы оба пошли наверх. Бабушка с дядей курили, отца не было. Мы послушали новости по радио, прочитали спортивную страничку в газете. Когда у бабушки стали садиться ужинать, мы спустились вниз.

— Где вы были? — спросила мама. — Вы там ничего не ели? Я налью вам чечевичный суп, будете есть его медленно, как раз и отец придет.

— А нет жареного хлеба? — спросил брат.

Пока мы молча ели, мама смотрела на нас. По тому, как она держала голову, как отводила от нас взгляд, я понимал, что она прислушивается к звукам лифта. Когда мы доели, она спросила: «Еще хотите?» — и заглянула на дно кастрюли. — Поем-ка и я, пока не остыл, — сказала она, но потом встала, подошла к окну, обращенному на площадь Нишанташи, и некоторое время молча смотрела вниз, на улицу. Потом повернулась, подошла к нам и начала есть суп. Мы с братом разговаривали о вчерашнем матче, как вдруг мама сказала:

— Помолчите! Это лифт, да?

Мы замолчали и внимательно прислушались. Это был не лифт. В тишине проехал трамвай, от которого затряслись стол, стаканы, графин и вода в нем. Когда мы ели апельсины, мы уже все вместе услышали звук лифта. Он поднимался, поднимался, но, не останавливаясь, доехал до верхнего этажа, к бабушке. «Он поднялся наверх», — сказала мама.

После еды мама сказала: «Отнесите тарелки в кухню. А тарелка отца пусть останется». Мы убрали со стола. Папина тарелка долгое время простояла на пустом столе.

Мама подошла к окну, выходившему к полицейскому участку, и долго смотрела на улицу. А потом, словно о чем-то внезапно вспомнив, она решительным движением собрала пустую тарелку отца, вилку и нож и унесла на кухню. Грязную посуду мыть не стала.

— Я иду наверх, к вашей бабушке, — сказала она. — Не деритесь.

Мы начали играть с братом в «вверх-вниз».

— Сверху, — сказал я в первый раз.

Открыв верхний вкладыш в пачке, он показал его: «Борец Коджа Юсуф, известный во всем мире, номер 34». Потом посмотрел вниз и сказал: «Ататюрк, номер 50. Ты проиграл. Давай один».

Мы долго играли, и он продолжал выигрывать. Он быстро заполучил у меня девятнадцать маршалов Февзи Чакмаков из двадцати одного и двух Ататюрков.

— Я больше не играю, — сказал я, разозлившись. — Я иду наверх. К маме.

— Мама рассердится.

— Ты что, боишься остаться один дома, трус?!

Дверь в квартиру бабушки, как всегда, была открыта. Ужин закончился, повар Бекир мыл посуду, а бабушка с дядей сидели друг напротив друга. Мама стояла у окна, выходившего на площадь Нишанташи.

— Иди сюда, — сказала она, не поворачивая головы от окна. Я сразу же вошел в промежуток между окном и телом мамы, как будто это место было оставлено специально для меня. Когда я прижался к ней, я тоже, как она, стал смотреть на площадь Нишанташи. Мама положила руку мне на голову и долго гладила по волосам.

— Папа приходил домой, после полудня, ты видел, — прошептала она.

— Да.

— Взял чемодан и ушел. Хазым-эфенди видел.

— Да.

— Он сказал тебе, куда он пошел?

— Нет, — сказал я. — Он дал мне две с половиной лиры.

Внизу, на проспекте, всё — темные лавки, огни машин, пустующее место постового среди дороги, мокрая плитка мостовой, буквы рекламных табличек, развешенных по деревьям, — всё казалось очень одиноким. Когда пошел дождь, мама все еще гладила меня по голове.

Тогда я заметил, что радио, которое всегда играет у бабушки и дяди, молчит, и испугался.