Ради этого я выжил. История итальянского свидетеля Холокоста

* * *

Когда таких ребят, как я, исключили из школы, остров неожиданно наполнился юными бездельниками. Детей на острове хватало с избытком, и всех необходимо было чем-нибудь занять, чтобы они не слонялись целыми днями по улицам. Мы больше года, в 1938–1939 годах, вообще нигде не учились, пока снова не была открыта, правда, очень ненадолго, школа Израильского альянса.

Мы, изгнанные из школ евреи, получили возможность учиться у еврейских учителей, правда, по программам, утвержденным фашистами. У меня все оценки в итальянской школе были отличными, но меня все равно заставили заново проходить программу третьего класса. Однако новая школа была великолепная. Нас учили очень хорошие учителя. Некоторых я помню до сих пор: очень красивую Люну Габриэли, учителя иврита Леви, учителя географии Унью, француза Сориано. Еще до издания нацистских законов школа Израильского альянса представляла собой отличную альтернативу для тех, кто не мог отправить своих детей учиться за границу. А те, кто имел такую возможность до 1938 года, уехали в Италию. Например, сестры Менашé уехали в Боккони и благодаря этому смогли спастись от уничтожения, которое настигло их семью. В 1944 году они до конца войны укрывались в Милане, а потом сделали успешную карьеру в университете.

Нас, детей, насколько это было возможно, уберегали от любой информации. Взрослые изо всех сил старались нас успокоить, держа вдали от тревожных новостей, но их усилия были напрасны, потому что мы подрастали и учились многое понимать. Я видел, как мой отец разговаривал со своими сверстниками, и не всегда улавливал смысл того, о чем они разговаривали, но тревоги на их лицах мне было достаточно, чтобы понять: несмотря на все заверения, положение вещей не улучшается. Мы все больше убеждались, что Муссолини – враг евреев, хотя отношения с итальянцами, живущими на острове, оставались прекрасными. Только одна маленькая группа французов с востока относилась к нам враждебно. Они были одержимы желанием понравиться итальянцам, а потому носили форму авангардистов[10], издевались над еврейскими ребятишками и заставляли их пить масло из клещевины, которое привозили с городского стадиона. Они выставляли напоказ свои черные рубашки и антисемитизм, чтобы их приняли в местную фашистскую организацию, а с другой стороны, чтобы дать выход давнишней антипатии и чувству соперничества, которое греческая община питала к евреям.

Но все эти приступы ненависти и насилия были, конечно, не основной проблемой нашей общины. Больше всего нас волновала нехватка еды.

Вступление Италии в войну дополнило картину бедствия. Те еврейские компании, что не были закрыты режимом по причине спровоцированного экономическим кризисом конфликта, были вынуждены свернуть производство. Даже сам Альхадеф закрыл компанию и распустил сотрудников, включая моего отца, который оказался лишен возможности прокормить нас, хотя и работал на износ, чтобы мы ни в чем не нуждались. Самым печальным было то, что он не умел скрывать своих чувств, и на его лице ясно читались озабоченность и даже ужас. Провизия на острове была строго распределена и ограничена: каждому немного хлеба и еще меньше всего остального.

По счастью, не раз нам приходили на помощь итальянские солдаты, благодаря которым нам доставались и обед, и ужин.

Метрах в трехстах от нашего дома возвышалась казарма итальянских военно-морских сил и большая антенна, которая улавливала приказы по радио непосредственно из Италии, а потом отвечала на них с помощью ретрансляционной вышки неподалеку от города Родоса. Контролировали это оборудование радиотелеграфисты и морские офицеры, набранные в Специи. Все они были ребята компетентные и добрые, и я, каждый день проходя мимо них по дороге из школы, со временем стал для них чем-то вроде амулета.

Как только они меня замечали, сразу же приглашали посидеть с ними. Уже на подходе к ним я сразу чувствовал запах, идущий из их котелков: пахло большими макаронами с помидорами и пармезаном. Эти солдаты знали, что с едой на Родосе плохо и что мы, евреи, голодаем. А у них был богатый паек. Уже одного запаха, идущего из их котелков, хватало, чтобы у меня возникло чувство сытости. Они звали меня: «Сами!», и я садился рядом с ними. Они делились со мной едой, приглашали за стол. Было приятно сидеть в их компании, приятно чувствовать себя желанным гостем у взрослых, но я знал, что этот котелок с едой я должен разделить с сестрой, которая тоже голодала. Я несколько раз цеплял вилкой еду и останавливался. «Ты что, уже наелся?» – спрашивали они меня. Поначалу я стеснялся и ничего не отвечал, но они быстро догадались, в чем дело. Они поняли, что этот драгоценный котелок я должен разделить с отцом и Лючией. Тогда они сказали: «Сиди спокойно и доедай. Мы тебе приготовим еще один котелок, чтобы ты отнес домой».

Вместе с войной начались и бомбардировки. Для Джудерии, которая, из-за близости к порту, превратилась в стратегический объект, они были опаснее всего.

Всякий раз, как английская авиация начинала сбрасывать бомбы, мы кого-нибудь теряли. На том месте, где теперь высится монумент павшим, тогда стояли дома очень многих еврейских семей.

Когда объявляли воздушную тревогу, все жители старого города прятались за стенами замка мальтийских рыцарей.

Однажды я очутился в том месте, которое теперь именуют Площадью еврейских мучеников. Со мной был еще один еврейский мальчик, Исаак Туриэль. Мы вместе учились в младшем классе Израильского альянса. Он был очень силен в математике, а наши сестры дружили. В тот раз, услышав сирену, мы решили разделиться: он побежал к замку, а я к убежищу рядом с моим домом. Я мчался во весь дух, как дьявол, перелетел через площадь и возле военно-морской казармы увидел итальянского охранника, который кричал мне: «Ложись! Ложись!» Слов его не было слышно, но я хорошо разглядел его жесты, бросился в какую-то щель и распластался там, как листок. Дальше наступила темнота.

Очнулся я в больнице, совершенно не понимая, что произошло. Мне объяснили, что туда, где я попал под бомбежку, ни в коем случае нельзя было заходить. Антенны итальянского флота представляли собой военные объекты, и проходить мимо них во время бомбежки было чистым безумием. В тот день сбросили пять или шесть бомб, и антенну повредили, но не уничтожили. Бомбы были не осколочные, а пневматические. Одна из них упала на тротуар и подняла асфальт вертикально вверх. Если бы она угодила в ту щель, куда забился я, меня бы просто сплющило. К счастью, я всего лишь потерял сознание, и мои друзья из казармы заметили меня и унесли с улицы. На мне было всего несколько царапин. Моряки известили отца, успокоив его, что со мной все в порядке. Приехали врачи, осмотрели меня, сделали какой-то укол и разрешили папе забрать меня домой. На этот раз мне повезло.

А вот об Исааке ничего не было известно. Порт в тот день тоже бомбили, и несколько бомб попали в еврейский квартал. Никаких следов Исаака и многих других не нашли. Ни клочка одежды, ни ногтя. Бомбы стерли квартал с лица земли.

Таков ужас войны, чудовище, от которого наши отцы пытались нас защитить, но и сами очень пугались.

В эти военные годы мой отец, как и все главы семей, делал все, чтобы нас прокормить. А работы тем временем становилось все меньше, деньги практически обесценились, и у людей установилась система обмена, в которой единственной расхожей монетой стало либо золото, либо драгоценности. Те, кто имел хотя бы клочок земли и скот, могли жить спокойно и даже богатеть, продавая часть урожая (особенно оливковое масло и муку) по заоблачным ценам. Но среди евреев земледельцев было немного, а потому им приходилось обращаться к грекам или туркам за съестными припасами, привезенными контрабандой.

Все знали, к кому обращаться, но не все могли купить еду по взвинченным ценам. Наш отец, к примеру, все заработанное за последние годы золото вложил в красивый дом, в котором мы жили. Ничего другого для обмена у него просто не было.

К счастью, самые трудные моменты жизни хорошего человека часто озаряет доброта кого-нибудь из друзей. Друзей у отца было много, и в еврейском квартале, и за его пределами. К примеру, однажды он повез меня на своем велосипеде за город, в Кандили, к богатому турку, который обещал ему помочь с едой.

Свое слово он сдержал, и в итоге папин велосипед был так перегружен, что мне пришлось сидеть на руле.

Когда мы уже подъехали к воротам города, то увидели двух итальянских гвардейцев. Их специально поставили у ворот, чтобы они отслеживали съестную контрабанду и контролировали всех, кто ее провозил. Хорошо еще, что папа вовремя заметил блокпост и остановился. Он озирался по сторонам, не зная, как поступить. Было ясно, что нас засекли. При мысли о том, что придется потерять в одночасье все, что мы с таким трудом получили, я рассердился и решил предпринять последнюю попытку все спасти. Я велел отцу ехать дальше одному, а груз оставить мне. Я обошел охранников и свернул в горы. Надо было дождаться, пока они отойдут, а потом папа вернется в условленное место и поможет мне дотащить груз.

Не знаю, с голоду или по невнимательности, а может, сразу по обеим причинам, но я допустил пару просчетов. Я хорошо знал эту горную местность, но не учел одного обстоятельства: одно дело – идти налегке, прогулочным шагом, и совсем другое – тащить тяжелый груз, прячась от двух вооруженных гвардейцев. По дороге я несколько раз чуть не свалился, но все-таки, хотя и порядком побитый и поцарапанный, пришел к назначенному месту и груз донес в целости и сохранности.

Нам было очень трудно, но еврейская община смотрела вперед с верой в лучшее. Мы даже умудрялись справлять свои праздники. Конечно, еды не хватало, но то немногое, что имели, мы делили на всех, и, по существу, именно это и было главным: наше единство перед лицом навалившихся бедствий, когда любая надежда кажется безумной.

Многие из нас, детей, верили, что война быстро закончится. Вера эта была всеобщей, но не потому, что среди нас было много оптимистов. На самом деле это был позитивный способ реагировать на главную проблему: на полное отсутствие информации. На Родосе мы были отрезаны от остального мира. Особенно это касалось евреев: расистские законы запрещали нам иметь радио или телефоны. И мы не могли послушать новости по лондонскому радио: это в любом случае было очень рискованно, даже если бы у нас имелась вся аппаратура. Контроль был частый и очень жесткий. Всю информацию мы черпали из фашистской пропаганды, и не надо было быть гением, чтобы понять: все это вранье. По городу бродили какие-то слухи, но и тут информацией владели только взрослые. Мы понимали это по их печальным лицам. За все годы войны мы привыкли и к постоянному присутствию немецких солдат.

Я их ничуть не боялся, хотя один из их отрядов располагался близко от нашего дома. Они занимались автомобилями и мотоциклами, так как считались союзниками итальянцев, ремонтировали грузовики и были очень заняты, а потому ни с кем не общались. С итальянцами у них тоже не было дружеских отношений, но, глядя на этих молчаливых и осторожных механиков, никто и подумать не мог о чем-то плохом.