Евангельские мифы

Предисловие

Несмотря на то, что первое издание «Евангельских мифов» появилось в Англии еще в 80 годах прошлого столетия, несмотря на то, что после этого произведения автор его, Джон Робертсон, опубликовал такие капитальные труды, как «Christianity and History», «Pagan Christs» и др., имя его до самого последнего времени оставалось совершенно неизвестным в России. Ни в одной работе по истории религий, изданной на русском языке, вы не найдете ни упоминания о тех выводах, к которым пришел Робертсон в своем исследовании евангельской проблемы, ни даже ссылок на какое-нибудь произведение его.

Правда, русская научная литература вообще бедна солидными работами по истории религий вообще и по истории христианства в частности.

Достаточно вспомнить, что до революции 17 года русскому читателю приходилось довольствоваться, кроме церковно-поповской макулатуры и стряпания раскаявшихся профессоров типа Булгакова, лишь устаревшею «Первобытной культурой» Тэйлора, к тому же еще исковерканной царскими цензорами, да еще историей религий Шантепи-де-ля-Соссей, которая является, в сущности, не историей религий, а только очерком по истории религий, притом совершенно обходящим христианство.

Г. Кунов, Г. Каутский, А. Древс стали доступны русскому читателю только за последние годы, а Древс так даже лишь в 1923 г.

О Рейнахе, Фрезере, Б. Смите, Уайттекере, Кальтгофе и многих других русский читатель почти только слыхал.

Что же касается Д. Робертсона, то и самое имя его, мы уверены, будет для русского читателя откровением. И объясняется это не только тем, что царская цензура делала немыслимым ознакомление русского читателя, заботливо опекавшегося от атеистической заразы, с «потрясающими основы» трудами английского мифолога, но и другим, гораздо более деликатным и сложным, обстоятельством.

«Религиозные вопросы имеют ныне общественное значение. О религиозных интересах, как таковых, не может быть больше речи. Только теолог может думать, что дело идет о религии, как таковой». Так писал Карл Маркс еще во второй половине 19 века и слова эти проливают свет на ту позицию, которую давно уже заняла в отношении религии буржуазия и обслуживающая ее интеллигенция.

Мировая война вышибла у них последние жалкие остатки прежнего религиозного радикализма и примирила их с богом и церковью, как с необходимым орудием в борьбе за утверждение своего колеблющегося классового господства. Русская буржуазия в этом отношении ничем не отличалась от буржуазии других цивилизованных стран. Держа в своих руках книжный рынок, она определяла и характер той умственной пищи, которая преподносилась читателю.

А так как идеологи буржуазии прекрасно понимали, что дело идет отнюдь не о религии, как таковой, а о сознании массового читателя, то они и кормили его всем, что сбивает с толку, напускает туман, рождает мистическое устремление и усиливает внушаемость человека.

Организаторы буржуазной пропаганды, их издатели, готовы были мириться в области религии и с Ренаном, и с Ревиллем, и с Брюкнером,и даже со Штраусом потому, что, несмотря на их натурализм, на их попытки примирить евангельские басни с наукой и здравым смыслом, они, все-таки, оставляют лазейку для разлагающей и политически аннулирующей трудящегося человека проповеди о личном самоусовершенствовании, о подражании высокому примеру Иисуса Христа, который, по воззрениям указанных выше авторов, был реальным иудейским проповедником-моралистом и о тому подобных вреднейших благоглупостях.

А уже о иезунистах немецкого склада, создавших культ гениального, вдохновенного, и ангельски кроткого рабби Иошу из Назарета или о рационалистах типа графа Льва Толстого, которые, отбросив различные чудеса и нелепости евангелий, провозгласили совершенно безжизненный завет непротивления злу, как нечто всеисцеляющее от всех несчастий, о них и говорить нечего.

Они явились для буржуазии настоящим кладом. Ведь современная читательская масса так пестра, так расслоена, что на нее надо действовать и мытьем, и катаньем. Для дураков и юродивых может пригодиться какая-нибудь жизнь Иисуса из уст архидиакона и Вестминстерского каноника ординарного капеллана королевы английской, Фаррара, или какие-нибудь «два града» бывшего марксиста и нынешнего попа-погромщика С. Булгакова, а для читателя, еще не окончательно потерявшего здравый смысл — какая-нибудь паточная проповедь, написанная иезунистом или толстовцем, каким-нибудь Пфлейдерером, Гарнаком, В. Г. Чертковым, Сергеенко и им подобными. Даже А. Древс, тот самый Древс, книга коего, переведенная на русский язык, была сожжена царской цензурой, даже он более или менее приемлем для буржуазии, ибо он тщится на развалинах христианства воздвигнуть какой-то весьма туманный мистический пантеизм, т. е. так или иначе спасти религию, столь любезную сердцу современного буржуа. Вот почему российская буржуазная пропаганда была столь немилостива к Робертсону, вот почему ни один русский профессор никогда даже не цитировал Робертсона. Ибо Робертсон не оставлял никакой лазейки для религии, ибо в своих книгах он черным по белому писал: «Религия умрет вместе со всеми заблуждениями человечества. Человек создал своих богов так же, как и всех своих христов».

Робертсон, конечно, отнюдь не является марксистом или идеологом пролетариата. Робертсон всего только социолог-позитивист, ученый, который верит только опыту и здравому смыслу. Но он по всему своему складу, по всей своей методологии, по всей своей писательской манере, принадлежит к той эпохе, которую можно назвать медовым месяцем буржуазного радикализма.

«Могильщик капитализма пролетариат, был тогда еще не достаточно силен; самые противоречия капиталистического строя не достигли еще такой остроты, чтобы буржуазия в своей массе чувствовала близость своей могилы. Западноевропейские ученые сохраняли еще способность подходить к природе и человеческой истории с весами и мерой и открытыми глазами смотреть на мир. Научное «беспристрастие» не звучало еще тогда так иронически, как сейчас, в эпоху появления шарлатанских спиритических манифестов, подписываемых мировыми научными авторитетами. Деятелей науки воодушевляла еще вера в то, что наука, сама по себе чуждая, якобы, каким-нибудь классовым и политическим тенденциям, способна внести порядок и благоустройство в общественную жизнь человечества. Они не предвидели, что их беспристрастные научные выводы окажутся убийственными для буржуазии через несколько десятков лет, что их будущие коллеги приложат все свои усилия, чтобы исказить, исправить научно-революционные достижения Дарвина, Геккеля, Тэйлора и др., а когда нужно, то и замолчать их. Принадлежа именно к этой эпохе, Робертсон оказывается теперь более современным, чем какой-нибудь первоклассный историк Э. Мейер, который, занявшись евангельской историей, растерял все методы и приемы исторической критики, плодотворно применявшиеся им при исследовании античного мира; чем наш историк Р. Виппер, который через несколько лет после того, как он черным по белому написал, что историки, приписывающие христианству «какую-то надзвездную мощь, совершающую по земле неслыханные чудеса, грешат против науки и здравого смысла», — разразился рядом статей, где провозглашается некий и новый идеализм и констатируется чудотворная сила... идей.

Метод, которым пользуется Робертсон в Евангельских мифах, конечно не нов. Это метод сравнительной мифологии, который начал применяться в истории религий еще до Французской Революции и который дал столь плодотворные результаты у Дюпюи, Вольнея, Штрауса и др. В этом труде Еванг. мифы Робертсон совершенно оставляет в стороне всякие социологические проблемы; он не задается изучением той социальной среды, которая породила христианство и евангелия. Происхождение христианской церкви, ее социальная подоплека — совершенно не рассмотрены Робертсоном в его Евангельских мифах. Он ограничивается на этот счет лишь несколькими общими замечаниями. Все его внимание сосредоточено на психическом материале, на той ткани представлений, из которых состояло мировоззрение ранних христиан. Наиболее полное и яркое выражение эти представления получили в евангелиях, где они сконцентрированы вокруг образа некоего богочеловека, который, якобы, и был творцом и христианской церкви и христианского мировоззрения. Подойдя с мерой и весами исторической критики к евангелиям, Джон Робертсон методически анализирует шаг за шагом их содержание и обнаруживает, что как евангелия, так и герой этих евангелий, являются чистейшим мифом.

Джон Робертсон подкрепляет свой анализ таким богатым аппаратом доказательств и иллюстраций, что его конечный вывод обладает полной мерой убедительности для того, разумеется, кто хочет и способен убеждаться. Конечно, если бы Джон Робертсон обнаружил только мифичность чудес и даже проповедей евангельского Иисуса, то научная заслуга его была бы не столь велика. Но «Евангельские мифы» Робертсона недаром признаны даже со стороны многих буржуазных ученых наиболее оригинальным произведением в области критики христианских первоисточников. Ибо Робертсон не только блестяще применил основной метод сравнительной мифологии, он не только вскрыл внутренние нелепости историческую несостоятельность евангельских рассказов, он не только привел массу аналогий из других древних и современных христианству культов, — он вскрыл самое происхождение христианских мифов; он звено за звеном развернул ту длинную цепь многовекового мифотворчества, которая привела к евангелиям.

Какой непредубежденный, свободный от гипноза креста и кадила, читатель, усомнится после «Евангельских мифов» в том, что евангельский сатана — родной брат козлоногого Пана; что Иисус, восседающий на двух ослах, — потомок вавилонского солнечного бога; что Нагорная проповедь — ни что иное, как мозаика из талмудических и гномических изречений и т. д.

Признаем, некоторые гипотезы Джона Робертсона не лишены натяжек. Вряд ли, например, можно согласиться, с предположением его, что евангельский рассказ об обретении младенца Иисуса в храме обязан своим происхождением сходному рассказу Страбона. Однако, таких натяжек у Робертсона чрезвычайно мало. Зато такие главы, как «искушение»; «миф о двенадцати апостолах»; «умащение Иисуса женщинами»; «Нагорная проповедь»; «Отче наш» — доставят истинное наслаждение всякому вдумчивому читателю. Основные приемы Джона Робертсона стоят на высоте современной сравнительной мифологии.

В Евангельских мифах Робертсон выводит различные евангельские рассказы, как биографического, так и доктринального, учительного, характера: 1) из гипотетической раннехристианской религиозной мистерии, которая изображала жизнь и судьбы мессии, принесшего себя в жертву ради людей; 2) из рассказов, придуманных позднейшими христианами в объяснение тех церковных институтов (напр. апостолата), которые уже сложились к их времени и 3) наконец из различных художественных произведений-языческой культуры и живописи, смысл которых был уже непонятен ранним христианам, истолковавшим их по своему.