Улыбка Шакти

#70. Царство Бастар

Прошла неделя. Удивительно, но лицо мое от этой волшебной мази почти восстановилось, оставались еще ссадины на носу и у глаза. Полиция тайно приставила ко мне ненавязчивую охрану, держалась на расстоянии, но я их приметил – двое, менялись через день. Хотя в городе я был лишь утром и вечером, остальное время мы колесили на мотоцикле по джунглевой глубинке с репортером Пракашем. Его двух десятков английских слов нам хватало. О моих интересах он знал по нашей первой поездке на машине с его начальником: лесные рынки племен, ремесла и особенно та каста мастеров по металлу, которая творит чудеса по древней методике, хотелось снять сюжет с полным циклом работы: от диких пчел и воска до готовых фигур. Пути к этим лесным племенам непросты, еще и затяжная партизанская война между маоистами и армейскими гарнизонами, перекрытые на ночь дороги, да и днем пустынные. Но Пракаш не робел, разве что пару раз, когда возвращались уже в темноте. Или когда его срочно вызвали по работе, а мы были на далеком лесном хуторе племени мурья, и я сказал, что подожду его здесь, а он пусть к вечеру заберет меня. Колебался, но поехал.

Хороший был день, набродился я по тому хутору, сжился с ним. Мазанки, лабиринты проходов между ними с попугаями, сидящими в клетках и без над входом в дома без дверей. Сидор Петрович, спросил я, проходя мимо одного из них, почему без хвоста, где потерял? Пьеро, раздался тихий голос за спиной. Я обернулся: в темном дверном проеме стояла полуголая девочка. Пэррот, повторила она, смиренно глядя вдаль, как вздыхают: «быть дождю».

Некоторые дома были собраны из каких-то древних плит, осколков руин. А рядом – маленький, стоящий отдельно домик с весело расписанным фасадом. Слоны в обнимку с жирафами. Заглянул в окошко: одна комната, ни души. Оказалось, школа. А где дети, спросил у выглянувшей из кустов учительницы. Холидей, коронавайрес, сказала она, и неуверенно рассмеялась. На карантине. Я по-прежнему воспринимал все это не всерьез, не читая новостей, а уже близился к концу март.

К закату я сидел на крыльце единственного на хуторе ларька, ждал Пракаша. Рядом пристроилась девочка лет пяти с двумя желтыми подсохшими речушками под носом и грызла печенье, которым поделился с ней. В ларьке, кроме печенья, были еще леденцы и висели гирлянды одноразовых пакетиков шампуня. И все. Вода – в колонке у дороги, где стирали, мылись и набирали для питья. Под деревом сидел мальчишка и строгал рогатку. В углу ларька лежал привязанный бойцовский петух, прилично потрепанный. Мимо нас продефилировала черная свинья, немолодая мама, спросил ее, чем она детей кормит на такой жаре – небось, молоко простоквашей уже обернулось? Даже головы не повернула.

На следующий день мы направились с Пракашем в лесные холмы к большому водопаду Читракот на реке Чандравати. Безлюдье и ощущение векового запустенья, хотя водопад известный и вроде бы очень посещаемый. Брошенная река, брошенная округа, бог весть когда и кем. Оранжевый флажок у пустынной пещерки незримого духа. С обреченным ревом ниспадающая вода, образуя внизу семицветную царицу, брошенную. Далеко внизу, а я стою у края этой циклопической чаши. Приблизил зумом, Никон-то у меня королевский. Нет, не брошенную царицу: лодочник там спеленат в крошево брызг, пытается выгрести, причалить к камням. А за спиной у меня стоит вросшая в землю черная субмарина – продолговатый храм с надвершием в виде шивалингама. Перед ней – водопад низвергается в долину. Какое странное место. С одним человеком внизу, спеленатым вместе с лодкой в рваное серебро, и одним наверху – продавцом тростникового сока ни для кого.

По пути сюда мы все же нашли на одном из лесных хуторов мастера по bell-metal, той самой четырехтысячелетней волшбе. Он сидел на пороге своего продувного дома, над дверью которого висели страшновато-веселые маски оберегов, и молчаливо лепил из желтоватого воска фигурку какого-то звероподобного божка. Сидел на детском стульчике в белой рваной майке, в которой дырок было больше, чем ткани. А сам, как земля, помнящая влагу, но уже смутно. Я присел напротив него и долго наблюдал за руками, лицом этого в общем-то моего ровесника, хотя все пять тысяч лет было тому, что между нами, его пальцам, глазам, губам.

Всего две лавки, где можно увидеть и купить их изделия – одна в Джагдалпуре, другая в столице – в Райпуре. В первой я был, и вышел через несколько часов, пошатываясь. Нигде и никогда я такого не видел. Такой ошеломляющей фантазии, исполненной столь изощренно. Это как книгу вымышленных существ Борхеса помножить на древнеиндийский космос и преобразить в руках ироничного лешего джунглей. Это о том, что свалено вдоль стен этой лавки. А отдельно стоящие многофигурные миры вообще никаким описаниям не поддаются. Так бы могли чудить в самозабвении невзрослые боги. И все это, что могло бы украсить любые музеи мира, продавалось за копейки. Я был в лавке единственным посетителем.

Истрепанный парусок свежестиранной майки, тысячелетние глаза и пальцы, и яма для обжига во дворе. Вот так и я сел бы на детском стульчике, в такой же майке, и лепил из воска эти волшебные рукописи, когда-нибудь, когда завершу свое странствие.

Bell-metal, а правильнее – Дхокра, по имени племени, с давних времен занимавшемся этим литьем металла, восходящем к временам Харрапы и Мохенджо-Даро, где найден один из первых артефактов – танцующая девушка. Есть две основные методики литья: с использованием воска для создания формы перед отливкой и с использованием глины. Дхокра работает с воском. Это древнейший процесс в тринадцать этапов, где все работы выполняются вручную. Металл – смесь меди и олова. Есть нитяной или веревочный способ создания формы, когда воск раскатывают на веревочные отрезки и из них плетут, вяжут фантастическую фигуру или жанровую сцену, которая может быть и в рост человека. Изысканно ажурная шерсть быков и сказочных животных. Или многофигурная переправа на лодках через реку. Или ритуальные танцы мужчин и женщин, исполненные затерянным во времени лесным Модильяни. В готовом виде это фигуры цвета бронзы и серебра с вкраплениями алого и голубого, если нужны по замыслу. Дхокра, а касту этих ремесленников местные называют грва. Хотел было купить у него резной рожок – тори, но где бы гудел, в джунглях? Он поднес к губам, дунул на прощанье.

Долго колесили лесными дорогами, пока не въехали в марсианский пейзаж. Красная земля, одиноко стоящие, такие же красные, как земля, деревья на большой, залитой солнцем поляне. Каждое дерево как бы зависло на взлете, держась на нитях оголенных корней.

Еще немного проехали, слева маленький хутор, справа – две женщины под деревом, в кроне которого мужичок гуцульским топориком рубит ветки. А женщины заворачивают их внизу в шали и покрывала. Ветки яростно кишат большими рыжими муравьями, теми самыми, которых здесь тушат с тертыми помидорами и добавляют в овощные подливки. Несут ветки на хутор, муравьи впиваются по пути, женщины стряхивают их с себя, помирая со смеху.

Перед домом пустой бревенчатый загон, смахивающий на сказочную крепость. Для кого? Для свиней, оказалось. Свиной замок. Видимо, тут не черные, а розовые, домашние, что редкость. Под крышей дома подвешены гнезда, в них сидят курицы, прям подвесные сады. Во дворе под навесом чудесным доисторическим макаром толкут халди – коренья куркумы: тесаное бревно с подпоркой посередине в виде детских качелей. На одном краю – две девочки прижимают его ногой и отпускают, по другую – наконечник, прилаженный к бревну, в виде клюва, дробит корешки в каменной лунке в земле. Их успевает подкладывать сидящая на корточках женщина, и отдергивает руку, когда наконечник опускается. Девочки в платьях принцесс, словно не куркуму толкут во дворе, а на свадьбе танцуют. Правая нога на бревне, левая рука над головой, держась за подвязанный к притолоке шарфик. В саду на расстеленном покрывале сушатся нежные бутоны, прости господи, махуйи, из которых будут делать крепкое вино. К пальмам у озера невдалеке приторочены горшки, куда стекает сок, похожий на айран, добавят специи и будет местное пиво сальпи. День начинается с сальпи и заканчивается махуйей, а между тем можно и пообедать – рисом с деликатной подливкой из красных муравьев, которые тут с не меньшим аппетитом едят людей, чем люди их. В озере мальчишки затягивают бредень. Вернулись к мотоциклу, собрали плоды тамаринда под деревом – илли называется, кисЛёнький, с косточкой, которую можно долго посасывать дорогой.

Заехали на еще один хутор, там древний храм – Нариенпал, вайшнавский, одиннадцатого века, но выглядит аскетично, как шиваистский. Ограда на замке. Объявленье висит: закрыт в связи с коронавирусом. Ну да, видать, иммунитет слабенький, тысячелетний, антител мало. Но Пракаш нашел ключника, открыли.

Едем дальше, бог весть, куда забрались, на рассвете тронулись, а уже середина дня. Ни хуторов, ни признака людского, нехоженый лес, старая грунтовка в ямах и камнях, голова моя жалуется на каждой колдобине, привстаю, как на стременах, если успеваю заметить перед колесом. На обочине вдруг двое показались: давно сидят, коротают вечность, подливают сальпи друг другу из глиняных горшочков, прихлебывают за неторопливой беседой о мужской дхарме и женской, головы полотенцами обвязаны, а вокруг ни души – дивный бесчеловечный мир.

За пару лет до моего рождения в эти места приехал шведский режиссер-документалист со своей женой. Пробрались с проводниками к племени муриа и находились там в течение года, готовя фильм – вроде документальный, но написав игровой сценарий. В центре – мальчик, лучезарный, открытый, с отсветом Маугли. По сюжету, в одном из эпизодов, леопард убивает домашнего буйвола. Стрелок племени во тьме, думая, что целится в этого леопарда, из лука убивает тигра. В финале и леопард мертв – ценой смерти старшего друга мальчика. Для съемок этих эпизодов жена режиссера отстрелила десять тигров и шесть леопардов. В том числе, кормящую самку, чтобы взять для съемок тигренка. Фильм получил Оскара. Мальчика они увезли с собой в Швецию, племя противилось, но они настояли. Жили в их дворцовой усадьбе на берегу озера, предъявляли мальчика на презентациях фильма. Полгода спустя он вернулся в Индию, Джавахарлал Неру сказал ему в Мумбаи, что когда тот окончит школу, он ему поможет в жизни. Со школой в племени не сложилось, и с жизнью тоже. Он все больше уходил в параллельную реальность, молча. Племя сторонилось его, да и он все более отчуждался. Отец вскоре поднялся на вершину горы и бросился с обрыва. Мальчик ушел в многолетний запой. Это в другом, индийском фильме – по ту сторону съемок, там он сидит у дома, сорок лет спустя, ясный, сильный, горький, глядящий мимо камеры – в зыбкую даль, и говорит, что лучше бы он рухнул с того дерева перед финалом фильма и убился. В том же в фильме и престарелая чета шведов, вспоминающая, перебирая фотографии, как все это было увлекательно и чудесно. Мальчик ушел из жизни в тот год, когда я уезжал из Крыма, Геша провожал меня до Тропки…