Улыбка Шакти

#71. Карантин

Белый джип «скорпио», на лобовом стекле: «полиция». Ганешу где-то под сорок, поклоняется Брахме, впервые такое встречаю, расспрашивал, но так и не удалось выяснить, почему. Брахме считанные храмы, главный – в Пушкаре, совершает туда паломничества. Вот так, работает в булочной царства Бастар, подрабатывает в полиции, молится непочитаемому людьми создателю мира, а зовут Ганеш, чудотворец с головой слоника, покровитель путешественников. Значит, доедем.

Вспомнил о другом Ганеше, работавшем помощником Брахмы в Мудумалаи, который рисовал для меня волшебную карту местности.

Заговорили о Брахме, о его жене Сарасвати и этой странной истории с проклятьем, приведшим к его стороннему положению в мире богов и людей, но вскоре совсем запутались. Три жены у него, говорит Ганеш. Гаятри, Савитри и Сарасвати. И все они – одна. Гаятри – ребенок, восьмилетняя девочка. Оборачивается ко мне: не буквально, конечно. Она живет в сердце каждого человека. Гаятри – утро, Савитри – свет Сурии, божий день, а Сарасвати – речь, сумерки. Гаятри – красная, Савитри – светлая, Сарасвати – темная. Разве она не чисто белая? Да, говорит, но в другом смысле. Мантрой Гаятри был создан мир. Открывает бардачок, ищет диск. Вот эта мантра. Тринадцать слов, говорю, я посчитал, верно? Начинается с Ом, заканчивается на Прачодайят, это что значит? Проявись, говорит, стань существующим. Но гаятри это и стихотворный размер, им Ригведа написана. Выходит, говорю, что Сарасвати, которая божественная речь и Веды, и искусство, она же Гаятри, ребенок, бутон зари и ритм мира, она же Савитри, солнечное сиянье, она же Лакшми и Дурга, и Кали, и все они – Шакти, через которую не только рождается мир, но и боги – Шива, Вишну, Брахма – становятся теми, кто они есть? Да, улыбается Ганеш, а откуда ты знаешь? Давно, говорю, живу, не первую кальпу. Кивает, смеется. И продолжает: когда однажды эти три бога собрались вместе, свет воссиял над ними и снизошел, разделившись на трех женщин, чтобы каждому было по жене. А Брахме – единственная трехглазая из богинь – Сарасвати. И лебедь у них – Хамса. Хамса? Да, это лебедь, хам – Ты, са – я, божественная связь. Ах вот оно что, и вдох-выдох – хамса? Да, и вахана Брахмы – лебедь. И сама Сарасвати, богиня речи и жизни, сидит на лебеде, говорит Ганеш, булочник и полицейский с головой джагдалпурского чудотворца и лебедиными крыльями, охватившими руль.

Так что же это за история с проклятьем Брахмы, спрашиваю, отправляя в рот леденец, а другой протягивая ему. Историй там несколько, отвечает Хамса, мило причмокивая леденцом. По одной версии, Брахму позвал великий риши вести важный ритуал, а Брахма заслушался игрой Сарасвати на вине и опоздал на жертвоприношение. Риши его за это проклял, сказав, что и к нему будут так пренебрежительно относиться. А по другой – Брахма и Вишну на спор с Шивой, кто из них главный, мерили его бесконечный лингам. Вишну копал вглубь земли, а Брахма, обернувшись лебедем, устремился ввысь, и там, за пределами видимости, обнаружил цветок, любимый Шивой, забыл, как называется, и договорился с ним, с цветком, что он подтвердит, что это и есть конец лингама. Обман раскрылся, и Шива проклял Брахму. А третья история про Гаятри. Брахма с Сарасвати собирались на огненное жертвоприношение, а Сарасвати в тот день была занята, все откладывала, тогда Брахма, потеряв терпенье, решил взять первую встречную и, выдав ее за свою жену, все же провести этот ритуал вовремя. Ею оказалась юная молочница Гаятри. Сарасвати, придя с опозданием и увидев это, прокляла мужа. Но это же, говорю, другая Гаятри, не та, что сама была Сарасвати, вернее, одной из… Да, задумался Ганеш, наверно, не та.

А что это за история про Шатарупу, дочь Брахмы, за кровосмесительную связь с которой Сарасвати и прокляла его, а Шатарупа родила Ману, первого человека? Нет, говорит Ганеш, этого я не помню.

Ну ладно, славно поговорили, тем временем уже стемнело, перебрался я на заднее сиденье, вынул свое детское одеяльце и прилег вздремнуть. Как все же это удивительно, думать и думать: Творец создает мир в молчании, и женой его становится Речь.

Стоим. Впереди длиннющая пробка. Въезд в Махараштру, где эпидемия взвинтилась как ни в одном штате, закрыт. Полицейские стучат палками в окна машин, чтобы уматывали обратно. Постепенно все легковые и фуры, вытянувшиеся перед нами на несколько километров, развернулись и уехали. Медленно приблизились к блокпосту, это еще сторона Чаттисгарха, Ганеш вышел на переговоры. Сказали, могут пропустить, но через сто метров полиция Махараштры, там нет вариантов. Рискнем?

Подъехали, дорога перекрыта стальным забором с узким просветом посередине. По сторонам сидят полицейские с автоматами. Стоим, никто не подходит, разговаривают между собой, не обращая на нас внимания. Выхожу из машины босиком, с наброшенным на плечи детским одеяльцем, раздвигаю забор, не глядя на них, возвращаюсь в машину, тихо говорю Ганешу: давай, родной, по газам! Обернулся на удаляющийся блокпост: сидят, как сидели. Наверно, сейчас очухаются и догонят. Нет, пустынная дорога – и позади, и впереди.

К утру были в заповеднике, простились у дамбы. Базарчик пуст и заброшен, видать, давно уже. Озеро лежит в серебре, хмуро, занавеси света над ним. Рыбаков нет, лодки на берегу. Ни души. Обогнул шлагбаум с табличкой «запретная зона». Ну здравствуй, лес, вот я и дома. Прошел вдоль озера к рыбному хозяйству. Обнялись с Сачином, присели за чаем с видом на зелень и серебро, обсудили планы.

За эти сутки, пока я ехал, положение в Индии резко изменилось: срок домашней отсидки по всей стране увеличен до двадцати одного дня, за неповиновение – два года тюрьмы. Весь публичный транспорт по стране остановлен, непубличный тоже. Магазины с самым необходимым для жизни – считанные и только в утреннее время. Выходить из дому запрещено. Все это входило в силу в день моего приезда.

Надо бы описать это место, не говорил ли я о нем раньше? Два белых домика на лесном пригорке над озером, в двадцати шагах от него. В полукилометре от дамбы, которая позади и не видна отсюда, а озеро с рукавами и затоками тянется вдаль до горизонта. Берег по обе стороны играет ландшафтами: холмы, луга, обрывы, лес, то забредающий в воду, то держащийся в стороне. Ширина озера примерно с километр, но местами больше, и тот берег почти неразличим. Хотя теперь, с камерой короля, можно будет разглядеть и линию рта у нильгау, вышедшего на водопой. За этими двумя домиками начинается заповедник, то есть начинается он еще раньше – у шлагбаума, домики – последний признак людей на этой тропе вглубь. Известной мне наизусть, родной. В часе ходьбы – первый луг, а в двух – совершенно волшебный, обнаруженный в этом году – с несколькими стадами нильгау и другими обитателями джунглей, тот самый, где меня окружила стая красных волков.

В одном домике живет Сачин: голая комната – кровать, стол, стул. И туалет. Во втором – склад с мешками рыбного корма. По одну сторону от мешков, уложенных до высокого потолка, небольшое пространство, где на ночь обустраивается петух с двумя наседками. Всего у Сачина несколько десятков кур и четыре петуха, они ночуют в клети, стоящей перед домом над озером. А для этих троих – временный вип на складе. По другую сторону этой горы мешков – тоже небольшое свободное пространство, там я и решил обустроиться. Сачин предложил поставить кровать у него в комнате, но в амбаре мне будет свободней. Правда, без окон, но электричество есть и кровать – тростниковая, плетеная, легкая, как раз поместится между стеной и мешками.

В сотне метров от берега само рыбное хозяйство, где разводят пангасиуса, и еще один вид, забыл имя. Система рыбных вольеров, полуутопленных в воду. У берега пришвартован понтон с натянутым тросом, ведущим к этому плавучему рыбнику. Ежедневно приходят трое помощников из деревни, грузят на понтон пару мешков корма и переправляются к плещущей там рыбе. Днем привозят из деревни обед в тормозках, а по вечерам Сачин садится на мотоцикл и едет ужинать на хутор, где ему готовит крепенькая домохозяйка с лицом застенчивого душегуба. Могу и я делить с ними обед и ужин, но удобней готовить себе на костре над озером, уже обустроил место. У Сачина в комнате электроплитка, но сейчас Навратри, пост у него, и невегетарианским негоже его смущать.

Переоделся, повесил нож на ремень, взял камеру и пошел в лес. Такая легкость в теле и шаге – земли не касаюсь, откуда ж это берется? В мгновенье становясь мальчишкой – буквально, физически, все внутри светится, летит, поет, и вся жизнь впереди.

Шел лесом вдоль озера, последний день марта, наступает пик жары и засухи, все звери к этому времени, как говорил Сурия, устремятся к озеру, Сачин на днях слышал рев тигра – всю ночь, с дальнего берега. Шел и вспоминал, как уезжал отсюда два месяца назад, как вышел из засады в последний день перед отъездом, снимая стадо нильгау на дальнем лугу в лучах заката, и они замерли, повернув ко мне головы, не убегая, напротив – сойдясь всем стадом, как на семейных портретах, и пятнистые олени вышли из чащи и тоже встали по бокам, и одинокий самбар выглянул, и так близко они были, как невозможно представить, еще часом ранее реагируя на каждый шорох, а теперь стояли передо мной, открыто к ним вышедшему, и я даже не заметил, как уже давно говорю им, громко, не сдерживаясь: девочки мои, мальчики, мои родные, мои чудесные, я вернусь к вам, я обещаю, мои хорошие, ну до свиданья, до свиданья же, храни вас боженька леса, я вернусь… А они все смотрели, смотрели прямо в лицо и не уходили. Даже слезы тогда навернулись, в кои-то веки.

Лес тих, середина дня, звери в чаще, тем более что прошли дожди, влаги хватает. Прилег на лугу, смотрел на птиц – цапель, ибисов, вот и олешки начали выходить, даже нильгау появился вдали, но пора уже возвращаться, надо еще успеть съездить в деревню закупить продуктов.

Сачин спал, послеобеденные часы. Дошел до хутора у въезда в заповедник, там несколько хат, одинокий ларек, и иногда рикши дежурят. Не хотят ехать, уговорил одного за тройную цену. Деревня в семи километрах. Купил все, что надо, даже сигареты на наделю, хотя больше одной пачки не продают, зашли подворотнями, взяли из-под полы. Все есть на несколько дней вперед: картошка, лук, яйца, помидоры, огурцы, чай, сахар, печенье, даже мазь от комаров, которые уже появились. Все, кроме кофе, которого осталось на три дня. И теплого одеяла, если буду спать у озера, а об этом уже подумываю. У Сачина нету, мог бы взять в домике Сурии, но он не отвечает на мои звонки. А рыбы вдоволь, можно на углях готовить.

Вернулись на хутор. Какой-то доброхот-штрейкбрехер машет на меня руками, чтобы сидел в тук-туке, не выходил, звонит по мобильному. Народ собирается. Хотел улизнуть, но поздно: несутся с сиреной, две машины. Полиция, врачи и еще, не пойми кто, все в штатском. Очень взвинчены, держат дистанцию. Резче других – усач с тесаным древесным лицом, остальные участливо рядом. Орет на парнишку, признавшегося, сколько взял с меня, выписывает ему неподъемный штраф, тот умоляет, чуть не плача. Меня ведут в ветеринарный домик, меряют температуру, расспрашивают, постоянно звонят куда-то. Едем к Сачину всей кавалькадой. Усач распекает Сачина, тот совсем сжался, голос дрожит, я не успеваю понять, что происходит, тюрьма, говорит он, идет за вещами, пытаюсь спокойно объясниться с усачом, он кипит, но вроде стихает, уезжают, мы остаемся.