Бестиарий

– Куда вы все едете?! Кому вы нужны?! Уничтожь половину, а то много слишком! – орет брат сквозь наш пьяный гогот.

– Тебя уничтожить надо, говно! – из последних сил огрызаются пожилые пассажиры.

– Был бы здесь мой сын, он бы тебе врезал, выродок! – с трудом выдыхая, говорит жирная тетка.

– А что, сынок бросил мамулю?! – смеялись мы.

Тут громко заверещали ближе к тамбуру. Кто-то лез оттуда в вагон.

– Ой! Ай! Куда лезете?! Осторожно!

– Спокойно, бабуля! Всем места хватит. Пропустите-ка нас во-о-он туда, – на нас показывает толстым пальцем тучный, весь в крупных каплях пота детина в майке и с волосатыми плечами.

За ним еще двое, пощуплее, но тоже побольше нас. Пассажиры, поняв, замолкают и расступаются.

– Слышь, долбоебы, сдристнули резко отсюда! – говорит тучный, подойдя к нам.

– Места уступили бабушкам! Быстро! – цыкает второй, и видно, что зубов не хватает.

Третий, лысый и лопоухий, молчит, но смотрит так, как будто хочет в нас свои глаза кинуть. Все трое пьяны, с лиловыми оплывшими рожами. Двое нетучных большими глотками допивают из бутылок пиво. Тучный дергает башкой влево-вправо. Должно хрустеть, но из-за жира не слышно.

– Че, оглохли?! – говорит он.

В вагоне тишина. Брат чуть откидывает голову назад и, глядя тучному в глаза, сквозь плотно сжатые зубы цедит:

– Пошел на хуй!

– Че сказал? – взвизгнул тучный и двинул тело к брату.

Брат успел встать. Тучный метил с размаху в лицо. Брат шатался, тот споткнулся и врезал локтем старушке по уху, та охнула, но стерпела. Брат ему в глаз кулаком ткнул, так что сам чуть не упал. Мы тоже вскочили, перегибаясь через бабушек, почти падая на них, стали вытирать потные кулаки друг об друга. Что тут началось! Женщины завыли, стали виснуть у нас на руках, мужчины, кто ближе, тоже потянули к нам бледные кулачки со вздувшимися венами. Все против нас! Мне в висок прилетел морщинистый нопасаран от сушеного дедка в зеленом берете набекрень. Слабо, по-стариковски. Руку брата, летящую в мокрую рыхлую цель, какой-то старик перехватил всем своим телом.

– Вы чего, офигели, клопье! – орал брат, пытаясь вырваться из цепких рук.

– Че сказал, сука, че сказал? – сипел тучный, наваливаясь на брата всей тушей.

Чинарик уже упал и исчез под грудой тел. Молль сидел на скамейке, закрыв голову руками, его обрабатывал лысый. Лопоухий лез через сумки ко мне. Судя по агрессии, мы приговоренные, это суд Линча! У лопоухого текла изо рта слюна. Я ему проигрывал в весе и величине кулаков. Я сунул руку в рюкзак и достал длинный кухонный нож, прихваченный на всякий случай с дачи.

– Стоять, пидор! – заорал я, выставив вперед нож.

Лопоухий тормознулся, закричала диким голосом тетка. Драка остановилась. Брат оттолкнул тучного.

– Ну че, жирный, давай, прыгай! – засмеялся он, приглашая тучного к драке.

– Убери! – тяжело дыша и уставившись в меня бычьими глазами, выхаркнул тучный.

– Ребятишки, не надо! – умоляюще прошептала одна старушка с красными-красными губами.

Почти нежно стала отпихивать она тучного, пропихиваясь между нами. Тот вяло сопротивлялся, но отступил.

– Убери нож, урод! – бурчал он уже из-за спины старухи.

– Ребята, уходите! Ребята, не надо! – шепчет толпа хором.

В голове шумит, громко стучит сердце. Я смотрю на брата: если он кивнет, я готов. Я ткну ножом куда попаду. Брат, улыбаясь, оглядывает с интересом толпу. Люди, которые несколько минут назад хотели разобрать нас на амулеты, разрешали нам уйти.

– Вот что нож животворящий делает, – крикнул брат и демонически загоготал, потом сплюнул. – Пойдем отсюда! Клопье!

Нам дали коридор и всем, как говорится, миром выдавили в тамбур. Нож я убрал только там. На следующей остановке «собака» застряла. Двадцать минут в тишине, гудящей зноем, тела пассажиров издавали больные, нервные звуки. Опять повеяло корвалольной патокой. Наконец кто-то догадался нажать кнопку вызова машиниста. На вопрос, когда тронемся, он честно сказал «не знаю» и на связь больше не выходил. Воздуха в вагоне уже не было, поезд работал печкой на солнечных батареях. Из вагонов выходить боялись – вдруг уедет. Нам же в тамбуре при открытых дверях было чуть посвежее.

– Сид, закрой им там дверь, пусть так сидят, воздух наш! Ха-ха-ха! – кричит мне весело брат и передает через головы бутылку портвейна.

Народ постанывает. Еще через двадцать минут захрипел динамик, и уставший, но довольный голос машиниста сообщил: «Поезд дальше не пойдет! Со второй платформы через тридцать минут пойдет другой состав». Немножко пошуршав эфиром, голос добавил: «Счастливого пути!»

– Ну че, доехали? – смеялись мы.

– Приехали, освобождай вагоны, копченое сало! – веселился брат.

В ларьке станции была только водка – горячая! Одну электричку мы пропустили – Молль вырубился, Чин блевал, квакая, как раздавленная лягушка. Жара. Следующий состав тоже был битком, но в тамбурах уже посвободнее. Сели. Поехали. Ну и выпили. Уставшим, вареным пассажирам не нравился наш юный соплячий мат. Опять нас мутузило мужичье и пачкали землей и потом грубые огородники. На одной остановке за двадцать минут стоянки нас выкидывали три раза. Остервенело, уже с разбитыми носами и губами, мы все равно прорывались обратно. Мужики устали и разошлись по вагонам. Они ничего не умеют доводить до конца. А мы, хоть и хлипкие снаружи, внутри сильные, главное – ничего не бояться и себя не жалеть! Так учил меня брат. Тамбур мы отвоевали! Грохнули за победу.

– Прикиньте, мы уже второй вагон уделали! – радовался брат, пытаясь слизнуть запекшуюся на губах кровь.

– Если дальше так пойдет, мы к Питеру поезд захватим! – смеялся Молль, покачивая натертыми кулаками.

– Смерть клопью! – орал брат, размахивая стаканом.

Чинарик опять блевал. Потом у него началась ломка.

– Какого хрена у тебя ломка, ты ханку один раз пробовал! – раздражался брат.

– Сильная штука-а-а была-а-а-а! – мерзко корчась, рыдал на полу Чин.

Брат отошел в другой конец тамбура, а Молль, пьяный, поверил и пошел по вагонам клянчить у пенсов таблетки, мол, человеку плохо. Отзывчивые, не понаслышке знающие, что такое плохо, забывшие, что такое хорошо, пожилые люди доставали из полиэтиленовых пакетиков и носовых платочков кусочки початых таблеточных упаковок. Пройдя по двум вагонам, Молль насобирал целую горсть разноцветных и разномастных таблеток в упаковках и без. Вернувшись, он, как санитар на фронте, приподнял Чина с пола, придержал ему голову и запихнул в рот таблетки в упаковках и без. Чин, давясь, жевал это все, крошки и бумажки сыпались изо рта. Запил портвейном, скорчился от рвотного позыва, но сдержался.

На Молля напала жажда действий. Он достал неощипанную убитую курицу, всю в дерьме, со слипшимися перьями. Взял ее, несчастную, за свернутую шею и пошел.

– Ты куда? – удивился я.

– Денег мало. Пойду продам! – и, по-деловому скорчив рожу, вышел.

Собирая таблетки, Молль, видимо, нащупал в пассажирской массе брешь, куда и собирался впихнуть дохлятину.

– Задешево не отдавай! – крикнул ему вслед со смехом брат, потом, ехидно улыбаясь, обратился к Чину: – Ну что, помогло, переломался?

Тот вспомнил и завыл снова. Брат сплюнул. На какой-то остановке рядом с Чином на полу появилась спитая, без возраста баба с естественными дредами на голове, которые примагнитили большое количество мелкого мусора. Печеное яблоко лица было ярко намазано густой косметикой ядовитых цветов. Валяясь вместе с Чином в обнимку на грязном полу, вся облепленная окурками, она громко, пьяно хрипела, слюнявя ему ухо: «Потерпи, потерпи, мальчик мой! Все хорошо будет!» Она скрипела и гладила ему голову грязной корявой рукой. Наконец за самозабвенными стонами и пеленой портвейна Чин разглядел, что рядом с ним. Разглядел только косметику, а булькающий хрип казался нежной женской лаской. Так поют сирены с островов Зеленого Змия. И поползла грязненькая пятерня по сухому, как вяленая вобла, телу пьянчужки. Когда рука его полезла в черную мятую юбку, нас затошнило. Брат уж хотел было двинуть ногой, но тут возмутилась дама.

– Ты че, блять, делаешь! Гаденыш, блять! Я тебе в матери гожусь, блять! – заорала диким басом возмущенная синьора и влепила Чину пощечину.

Пьянчужка попыталась встать, но не хватило устойчивости, и она упала на Чина. Тот обвил ее всеми конечностями и, улыбаясь нежно, проикал: «Прости, мамочка!», тут же снова попытавшись залезть ручонкой в трусы. Синьора завопила гадким голосом с трелями мокроты и замахала острыми локтями. Пытаясь вцепиться в Чина, она лишь сдирала об стены старые корки с локтей. Чин крепко вцепился, фыркая смехом.

– Чин, бля! Говно! – не выдержал брат.

Он схватил пьянчужку за шкирку, выдернул ее из объятий Чина и, открыв дверь в вагон, вышвырнул ее из тамбура.

– Чин, скот, еще раз такое увижу, пойдешь на хер! – сказал брат, брезгливо вытирая ладонь об штаны.

Чин, закрыв один глаз, заливался скрипучим смехом.

– Это же моя мамочка была! – еле выдавил он из себя.

Допили портвейн. Пришел Молль. Курицу продал, но заработал синяк под глазом. Подремали. В Питер приехали, когда от жары осталась только отрыжка, как у нас от портвейна. Высох грязным налетом пот, делая все вокруг липким. Мы вышли на перрон. Набухшее солнце отворачивалось от нас куда-то в сторону, за вокзал. Вокруг ворчал уставший народ. Нас объезжали сумки на колесах. Пассажиры поезда спешили в метро. Мы не торопились. Мы приехали.

– Чувствуете, чем пахнет? – спросил брат.

Мы принюхались.

– Чем-чем! Говном! – сказал Молль.

Мы рассмеялись.

– Мудаки! – проворчал брат, улыбаясь.