Бусы из плодов шиповника

Новоиспеченные же олигархи, как я уже сказал, приобрели хроническое косоглазие еще и из-за того, что постоянно косили на Запад, который был им и указ, и вожделенный рай. Где они со временем, наворовав здесь, в России, или, как они говорили «в этой стране», еще больше, смогут наконец-то обосноваться, со всеми своими домочадцами и капиталами. И где наконец-то отдохнут и от «этой страны» и от «этого народа».

Речники, поддавшись речам сладкоголосых разрушителей державы, тоже поначалу поверили в то, что смогут зажить самостоятельно и припеваючи, притом. Для чего приватизировали свое предприятие. Поимели акции, кто сколько смог. Решив про себя, что будут теперь возить по Байкалу не груза, а богатых иностранных туристов. «А что, чисто и денежно!» – думали многие речники.

Несколько больших судов – бывших буксировщиков плотов: «Александр Невский», «Дмитрий Донской» – были срочно переделаны в «круизные лайнеры», со всем возможным для такого дела комфортом. И, конечно же, переименованы в разные там «Империи» и прочее завлекающие звучные названия…

Однако богатеи из Европы и Америки со своими долларами и евро отчего-то не спешили совершать «комфортабельные круизы по Байкалу». А построить капитализм, как прежде строили коммунизм, большинству людей тоже отчего-то не удавалось. Переделанные же, окрашенные в белый цвет суда (а как же иначе – «Синее море, белый пароход») стояли летом, в основном у причальной стенки, постепенно ржавея. Где стоят эти суда зимой, я не знаю. Во-первых, потому, что почти не бываю зимой в Порту – дров надо много, чтобы в доме держать тепло. А, во-вторых, потому что Байкал зимой покрывается льдом, порою и метровой толщины. А такой лед, как скорлупку яйца, может раздавить корпус любого судна.

Туристическая эйфория у речников быстро схлынула. Единичные акции простыми работниками были вскоре проданы и пропиты. А новые хозяева порта и судоверфи стали урезать до минимума штаты, оставляя для работы только самых послушных и безропотных, ничего не требующих для себя и своих семей, кроме денег на прокорм. Ибо новым хозяевам, и так было по всей стране, нужны были не работники, умеющие отстаивать свои права, им нужны были бессловесные рабы.

Оставшиеся немногочисленные работники порта приступили вскоре к резке на металлолом оставшихся судов. Металл за бесценок продавался в Китай. Когда почти все корабли были превращены в металлолом, приступили к резке портовых кранов, так украшавших пространство порта своей ажурной конструкцией, похожей на фоне неба на изящных, танцующих брачный танец журавлей.

И опять местные жители в большинстве своем остались ни при чем и не с чем. Брошенные, как и вся страна, на произвол судьбы. Ни нормальной работы, ни нормальных перспектив впереди. Котят учили плавать новым способом, скинув их с корабля современности в бушующее море.

И «котята» кто тонул, переходя в мир иной, не выдержав этого душевного раздрызга – разрыва между существом и существованием человека, от непонимания того, что происходит со страной. Кто прибегнул к традиционному российскому лекарству – водке и попросту спился, превратившись очень быстро в некое подобие человека. Не спившиеся же и не окочурившиеся еще, не имея работы, приобщились к единственному средству, спасающему от нищеты – рыбалке. Браконьеря (то есть, уже ничего не жалея, не загадывая на будущее, выгребая сетями из Байкала все подряд) и продавая рыбу оптом и в розницу. Благо что спрос на омулей и хариусов, особенно горячего и холодного копчения (отчего почти в каждом дворе появились коптильни), был постоянный. Кое-кто, более предприимчивый и двужильный, ибо доставлять ежедневно продукты из города, да еще каждый раз озадачиваясь тем, попадешь ли на паром, особенно летом, когда машин очень много, открыли свои магазинчики. Как говорится, жизнь постепенно устаканивалась…

Но вот к вере, в храм, пришли за эти дикие годы, увы, немногие. Не веря уже никому и ничему. Да еще и не приступив даже к прополке в душе своей сорняков многолетней атеистической советской пропаганды, десятилетиями пытавшейся свести православие в России на нет.

Вот и на сей раз в церкви было вместе с батюшкой, алтарником, хором из трех женщин, не более двадцати человек. Слева в притворе в преобладающем большинстве стояли женщины. В основном, местные жительницы – пенсионерки. Мужей многих из них сгубила водка. И глядя на этих изработавшихся, измочаленных жизнью женщин, со строгими печальными лицами, вспоминалось отчего-то стихотворение поэта, имя которого я забыл: «У кого нога кривая. У кого болит живот. Только лошадь ломовая, всех прекраснее живет…» и еще строка из стихотворения Шемшученко: «Мы все вспоминаем о Боге, когда никому не нужны…» и запомнившееся четверостишие из Анатолия Змиевского: «Бог обойдется и без нас, как без планетной свиты – Солнце, а мы без Бога ни на час и ни на миг не обойдемся».

Справа в притворе стояли мужчины. Из дачников – я один. Два – три новых трудника, да староста храма Сергей Карандин.

Ваня, старший сын старосты, которому было лет четырнадцать, уже служил алтарником, помогая молодому, чрезвычайно серьезному батюшке, отцу Николаю. Коего, несмотря на его густую черную, красиво подстриженную бороду, хотелось назвать не батюшкой, а сынком.

Дочь Сергея Карандина, Вероника, младше Вани, наверное, года на два, пела в церковном хоре. Руководила им аккуратная старушка, приезжающая из Иркутска вместе с батюшкой, поскольку жилье отцу Николаю, по его же просьбе, было решено построить уже после завершения строительства храма, чтобы не отвлекать от дел более важных и без того малые силы строителей.

Младшая дочь Сергея, Люда, была калекой с рождения. У нее не двигались ноги. Да и руки с телом слушались ее не очень-то. Она, опрятно одетая, в белой чистой косыночке, из-под которой на спину спадала русая коса, сидела в инвалидном кресле-каталке, за спинкой которого стоял ее отец. Высокий, симпатичный, с добрым лицом и мягкой светлой бородкой человек. Время от времени он то поправлял дочери ноги, ставя их на специальную подножку, то чуть приподнимал или опускал спинку кресла, стараясь создать более удобное для долгого сидения положение. Ноги Людмилы, когда Сергей, наклоняясь, поправлял их, напоминали мне ноги кукол-марионеток, набитые опилками или ватой, так они были безжизненны и беспомощны.

Глядя на эту несчастную девочку, я всегда испытывал к ней острое чувство жалости. И частенько эта острая жалость возвращала меня в детство…

Вспоминалось, например, что обычно в ноябре, перед началом зимы, мы с отцом, из нашего поселка под Ангарском ездили на городской рынок торговать мясом заколотого бычка или борова. Причем очень часто, узнав о готовящемся забое (отец не мог сам убивать, выращенных им животных и просил об этом своего приятеля-бурята, живущего в соседнем бараке), мы с моей младшей сестрой, движимые чувством жалости к обреченной на смерть скотине, тайно от родителей выгоняли ее из стайки, в надежде на то, что та куда-нибудь убежит. Но, как правило, попытки наши были тщетны, потому что животные вскоре, побродив по поселку, возвращались к загону, где им давали корм…

На рынке мне всегда очень нравилось. Там было много народа. Много небольших разноцветных деревянных киосков, со стеклянными, разделенными множеством перегородок витринами. В киосках этих торговали всякой всячиной, в том числе и конфетами с пряниками. В толпе народа беспрепятственно сновали и воры-«щипачи». Все знали, что это воры. Но их никто не трогал и не останавливал, даже редкие милиционеры, возникающие иногда среди базарной толчеи. И только время от времени где-нибудь в гуще народа вдруг раздавался истошный крик какой-нибудь деревенской бабы, уже расторговавшейся и готовой укатить рейсовым автобусом в свою деревню, но вознамерившейся перед отъездом купить подарки всем своим домочадцам: «Караул! Ограбили! Люди добрые, что же это деется?! Воруют среди бела дня!» Вдогон истошному крику раздавалась трель милицейского свистка. И возле потерпевшей оказывался один или два милиционера, начинавшие расспрашивать ее. Где она держала деньги? Сколько их было? Что собиралась купить? Где хранила выручку? После беглого опроса на месте, ее уводили в милицию – писать заявление о краже…

Впрочем, воров почти никогда (во всяком случае, я такого не припомню) поймать с поличным не удавалось. Они к тому времени уже успевали раствориться в толпе. Через какое-то время, появляясь вновь и отличаясь ото всех, прежде всего, по одежде, по независимой, высокомерной даже, манере говорить со всеми, в том числе и с милиционерами, как бы выражая этим свою особость, неуязвимость и презрительное отношение ко всем и всему. Они были одеты в добротные, распахнутые на все пуговицы габардиновые пальто. Из-под пальто были видны двубортные бостоновые костюмы в полоску, светлые рубашки, в расстегнутом отложном вороте которых почти обязательно виднелось несколько сине-белых полос тельняшки. Брюки костюма обычно заправлялись в до блеска начищенные хромовые сапоги. Кепка восьмиклинка, из того же материала, что и костюм, дополняла наряд. С какой-то вальяжной ленцой, будто бы даже брезгливо, пробуя у торговок семечки или кедровые орехи, эти щеголи, блестя, почти обязательной золотой фиксой, демонстративно то и дело поглядывали на циферблаты наручных часов, большую редкость по тем послевоенным временам, и, как бы нехотя, прислушивались к шуму создаваемому обворованной бабой.

Время от времени, к ворам подбегали мальчишки-«шестерки», приблизительно моего, в десять – одиннадцать лет, возраста. Отличались они от моих сверстников и меня постоянно бегающими глазами, нагловатой напористостью, если с кем-то возникал спор, невероятной шустростью, когда они могли мгновенно раствориться в толпе, да еще пергаментной кожей, такой же, как у их покровителей, по-видимому, ставшей таковой от питья чифира.

Одеты «шестерки» были так себе. Не богаче меня. И больше походили на попрошаек, давящих на жалость или голодных, драчливых воробьев. Подбегая к ворам и что-то быстро говоря им на ухо, для чего им приходилось тянуться вверх, поднимаясь на цыпочки, они попутно прикуривали от их папирос свои чинарики, подобранные где-нибудь с асфальта рыночной площади.

«Шестерки» мне не нравились. В основном из-за их нахальных рож, особенно когда они задирали кого-то на рынке кучей, бывало даже, и человека много старше их. Да еще – из-за их пустых, ничего не выражающих глаз. А вот воры, и особенно их одеяние, или, как они сами называли: «Прикид», нравились очень. Тем более, как сообщили мне наши поселковые сорванцы, у каждого из них за голенищем сапога должна была быть финка с красивой наборной ручкой.

Я мечтал, что, когда вырасту, обязательно куплю себе такой же вот бостоновый костюм в полоску, серое габардиновое пальто в елочку, тельняшку, шелковую рубашку с отложным воротником, наручные часы. И, само собой разумеется, за голенище сапога засуну финку. А золотую коронку на зуб ставить не буду – дорого. Хотя из золотинок от конфет мы с дворовыми ребятами себе такие фиксы на зуб делали.

И если воры, в основном своей кажущейся независимостью ото всех и вся, вызывали у меня скрытое восхищение, крикливые торговки нахваливающие свой товар, отторжение, то еще одна категория постоянных обитателей рынка вызывала острую жалость. Это были калеки-фронтовики.