О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного

В отличие от мифического (как я доказываю в своей новой книге) Панцербитера, «пьеса» «Была девица Катерина» существовала. Приведенное Федором Глинкой название является зачином известной эротической поэмы «Соловей», традиционно атрибутируемой князю Дмитрию Горчакову (1758–1824), автору распространявшихся в списках сатирических «Святок», сатир и эпиграмм, к которому Пушкин обращался в своем юношеском стихотворении «Городок» и которому в 1828 году пытался от греха подальше «приписать» (посмертно) свою богохульную и фривольную «Гавриилиаду».

Поэма «Соловей» включалась в сборники русской неподцензурной поэзии конца XVIII — начала XIX века и была опубликована историком литературы и библиографом Владимиром Каллашем в 1903 году по редакции рукописного сборника самого начала ХІХ века, принадлежавшего Императорской публичной библиотеке, с пропусками целых строф, замененных интригующими точками [5]. В конце рукописи, сообщал Каллаш, было приписано «из Москвы» («так часто обозначал свои печатные произведения кн. Горчаков») «из Ланфонтеновых сказок». Полностью текст горчаковского «Соловья» был напечатан литературоведом Иваном Мартыновым в 1981 году по копии из рукописного сборника 1801–1802 годов, в состав которого входили, в частности, стихи на коронацию Александра I и «грубая сатира в барковском духе „Блошка“» (видимо, стихи «Про блоху и кузена») [6]. В словарной биографической статье о Горчакове исследователь его творчества Владимир Степанов указывает, что «Соловей», некоторое время считавшийся «одним из ранних пушкинских сочинений», «с достаточной убедительностью» может быть приписан князю-сатирику [7]. Соблазнительный сюжет

Поэма «Соловей» представляет собой вольный перевод весьма вольной по своему содержанию сказки (conte) «Le Rossignol» («Pour garder certaine Toison»), приписывавшейся вплоть до

середины XIX века Жану де Лафонтену (полагают, что ее настоящим автором был поэт Жак Вержье). Эта гривуазная поэма написана на сюжет известной четвертой новеллы из пятого дня «Декамерона» Боккаччо, столь непосредственно живо и грациозно разыгранной в фильме Пьера Паоло Пазолини 1971 года.

Юная (у псевдо-Лафонтена — четырнадцатилетняя) героиня поэмы уговорила родителей разрешить ей спать на галерее, чтобы лучше слышать пение соловья. Утром батюшка нашел ее в постели с «соловьем» в руке (обладатель последнего, «ловкой, бойкой и статной» детина по имени Пролаз — Ришар во французской версии, — лежал рядышком):

Она с любовником лежала

Без простыни и одеяла.

(Затем, друзья, что в той поре

Великий жар был на дворе.)

В руках своих она держала,

И не стесняясь тем нимало,

Ту вещь, какая у мужчин

Для важных спрятана причин.

Ту вещь (ах, как бы перед вами

Назвать достойными словами

Ту вещь, что Катей взята в плен).

Вещь эта — есть тот самый член,

Который пособил Адаму

Из девы Евы сделать даму [8].

По мнению публикатора, отдельные строфы и стихи этой поэмы «довольно близко напоминают шутливыя строфы, „болтовню“ Пушкина в „Евгении Онегине“ и „Домике в Коломне“, даже внешния особенности его стиха» [9]. К «внешним особенностям» стиха, как нам представляется, можно добавить и отличную от «лафонтеновской» экспериментальную строфику «Соловья», особенно представленные в нем 14-стишия, напоминающие будущую онегинскую строфу. Наконец, выделенное курсивом игривое эвфемистическое описание «того члена, который пособил Адаму» (во французском оригинале — ссылка на римского поэта Катулла: «Et dont vous vous servez pourtant très volontiers, / Si l’on en croit le bon Catulle» [10]), соблазнительно назвать литературным прообразом известного эпизода в «Гавриилиаде» Пушкина:

По счастию, проворный Гавриил

Впился ему в то место роковое

(Излишнее почти во всяком бое),

В надменный член, которым бес грешил.

Лукавый пал, пощады запросил

И в темный ад едва нашел дорогу.

На дивный бой, на страшную тревогу

Красавица глядела чуть дыша... [11]

Перед нами еще одно вероятное свидетельство связи между творчеством Горчакова (если эта гривуазная поэма действительно принадлежит ему, а не какому-то Панцербитеру) и «Гавриилиадой». Добавим, что о возможном влиянии «птичьей метафорики» «Соловья» на сказку Пушкина о дочерях царя Никиты писали почти тридцать лет назад филологи Георгий Левинтон и Никита Охотин в статье «Что за дело им — хочу...» [12]. Птичка в деснице

Обратимся теперь к случаю использования «Соловья» не самим Пушкиным, а по отношению к Пушкину. Речь пойдет об известном месте в первой части незаконченного романа Юрия Николаевича Тынянова «Пушкин» (1935–1943), где девятилетний мальчик, тайком пробравшись в кабинет отца, «босой, в одной рубашке», затаив дыхание, читает стихи из горчаковской поэмы, завершающие найденную им в не запертом шкафу заветную отцовскую тетрадь под названием «Девическая игрушка, сочинение Ивана Баркова»:

Он пел, плутишка, до рассвету.

«Ах, как люблю я птицу эту! —

Катюша, лежа, говорит. —

От ней вся кровь в лице горит».

Меж тем Аврора восходила

И тихо-тихо выводила

Из моря солнце за собой.

Пора, мой друг, тебе домой [13].

В чем, говоря словами Тынянова, «конструктивная функция» данного «элемента литературного текста»? Иначе говоря: как работает эта цитата в романе? (Подчеркну, что и для Пушкина, и для Тынянова «Соловей» — русское переложение «образцового» для либертинской поэзии произведения Лафонтена.)

Прежде всего следует заметить, что приведенная выше цитата скомпонована Тыняновым из фрагментов двух строф горчаковской поэмы, хранившейся, по словам современника, «в рукописях у всех любителей и нелюбителей российской поэзии». Цитировал Тынянов, возможно, по публикации Каллаша, изобиловавшей отточиями, но текст произведения наверняка знал полностью. Известно, что эта эротическая поэма декламировалась «на студенческих вечеринках» и заучивалась на протяжении всего XIX — начала XX века наизусть [14]. Приведем обратившую на себя внимание тыняновского Пушкина цитату полностью:

У Кати соловей в руках,

Он очень мил в ее глазах.

Когда он песни запевает,

Она в восторгах утопает.

Пред ним лесные соловьи

Для ней вороны, воробьи.

Он пел, плутишка, до рассвету.

«Ах, как люблю я птицу эту! —

Катюша, лежа, говорит. —

От ней вся кровь в лице горит!»

Меж тем Аврора восходила

И тихо-тихо выводила

Из моря солнце за собой.

Пора, мой друг, тебе домой [15].

Автор несомненно играет здесь в прятки с пуританскими советскими цензорами (первая часть романа вышла в 1935 году в разгар предъюбилейной государственной «мумификации» поэта), по-пушкински адресуя текст знающим — немногим — читателям. Шутка Тынянова подозрительно напоминает известную шалость поэта (или вообще звучит как аллюзия на нее) из XXVII строфы третьей главы романа в стихах, где обыгрывается название считавшегося не очень подходящим «для дам» журнала «Благонамеренный»:

Я знаю: дам хотят заставить.

Читать по-русски. Право, страх!

Могу ли их себе представить.

С Благонамеренным в руках!

(«Евгений Онегин», гл. 3, стр. XXVII, 1–4).

По словам друга поэта князя Вяземского (вне всякого сомнения известных Тынянову), сосед последнего Бекетов, двоюродный брат Матвея Солнцева (зятя пушкинского дяди Василия Львовича, персонажа тыняновского романа), «заподозрил лукавство» в последнем стихе и решил, что его автор сует «в руки дамские то, что у нас между ног». «Я сказал ему, — заключал Вяземский, — что передам тебе этот комментарий и уверен, что ты полюбишь семейство Сонцевых за догадку двоюродного брата» [16] (тут, кстати сказать, еще и характерная для арзамасца отсылка к фривольной поэме «Опасный сосед» дядюшки В. Л. Пушкина, названного поэтом «мой брат двоюродный Буянов»).

Вернемся к приведенным выше стихам Горчакова и обратим внимание на их географическую странность (если не абсурдность): заря в момент счастья героев выводит солнце из моря, между тем как действие этого вольного переложения «лафонтеновской» сказки происходит на брегах Москвы-реки. Сверка с французским оригиналом (восходящим, как уже говорилось, к новелле из «Декамерона») показывает, что эти стихи были присочинены русским переводчиком. Зачем? Затем, что их игривый создатель отсылает читателя к знаменитому зачину ломоносовской оды императрице Елизавете о заре, выводящей «багряною рукою» солнце «от утренних спокойных вод», и одновременно к хорошо известной в конце XVIII века непристойной пародии на этот зачин, приписываемой автору «Девичьей игрушки» Ивану Баркову. В последней «спокойные воды» названы морем (понтом) и вся картина предстает в сугубо порнографическом виде, «предвосхищающем» эротический пуант «Соловья»:

От утренних спокойных вод

Заря на алой колеснице

Являет Фебов нам восход,

Держа его м...е в деснице.

И тянет за <...> Феба в понт,

Чтоб он светил в наш горизонт [17].

По тонкому замечанию Левинтона, Тынянов использовал приведенную выше цитату из горчаковского «Соловья» как указание на литературный источник известной пушкинской пародии на упомянутые выше стихи Ломоносова о заре в пятой главе «Евгения Онегина», в свою очередь спародированные, как мы видели, Барковым:

Но вот багряною рукою

Заря от утренних долин

Выводит с солнцем за собою

Веселый праздник именин [18].

Левинтон очень близко подходит к разгадке пушкинской эротической шутки, которая, как я полагаю, была понята и доказана (для посвященного читателя) Тыняновым в романе. Соль здесь в том, что скрытый в подтексте онегинской строфы барковский мотив члена в руке в прямом смысле слова отсылает читателя к гривуазному сюжету русского переложения «Соловья» — стихотворения, находящегося, по Тынянову, у истоков пушкинского литературного воображения.

Таким образом, тыняновский фрагмент не только выполняет функцию «научного объяснения» пушкинской шутки в пятой главе «Онегина», но и реконструирует в беллетристической форме историко-литературный (пародийный) сюжет, связанный с судьбой русской «подпольной» поэзии, вдохновившей девятилетнего Пушкина, успевшего к тому времени прочитать все фривольные французские книжки из шкафа отца. Ключ к традиции

Литературно-исследовательская игра Тынянова с цитатой из «Соловья» представляется еще более изысканной и, я бы сказал, манифестарной в контексте разрабатываемого автором жанра художественной научной монографии, образцом которого Борис Эйхенбаум считал тыняновский роман «Пушкин»:

Если «Кюхлю» можно было назвать художественной диссертацией, скрывающей в себе итог предварительного изучения документов и материалов, если «Смерть Вазир-Мухтара» была своего рода научным романом, содержащим новую концепцию и разгадку личности Грибоедова и его судьбы, то начатый роман о Пушкине выглядит большой художественной монографией, последовательно раскрывающей темные места пушкинской биографии и бросающей свет на всю историю его жизни [19].