О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного

Перейду к выводам. Их у меня три, и они тесно связаны друг с другом.

Во-первых, значение имени чеховского героя восходит к барковиане и означает не псевдогреческую кличку «обделанный» или древнерусское «похотливый», но «худой любовник», не способный к исполнению сексуальной функции (выбор Дуняши, как и Праздноздокрасы Баркова, тут понятен) [14].

Во-вторых, рассмотренная выше фамильная шутка Чехова, характерная для унаследованной им «гимназической» традиции словесных кличек, как я полагаю, высвечивает важную проблему, относящуюся к жанровой и идеологической генеалогии комедии «Вишневый сад». Фамилия хронического неудачника, постоянно изъясняющегося искусственным слогом, не только отсылает нас к непристойной пародийной трагедии XVIII века о потентате-импотенте, служащей шутливо-озорной подсветкой печальной интриги чеховской драмы, но и символически подчеркивает центральную тему «Вишневого сада» — бессилия, «нравственной импотенции» ее обреченных историей персонажей (доктор Чехов, лечивший пациентов от полового бессилия, и сам, как полагают некоторые биографы, им страдавший, использовал этот медицинский диагноз для метафорической — социально-этической — характеристики состояния современного героя).

На значимость этой темы (вне связи с барковским персонажем) указывает и американский ученый Спенсер Голуб в опубликованном в 2007 году философическом эссе о Епиходове, озаглавленном «Бессилие» (Incapacity): «Знаки импотенции всюду окружают его и чаще всего им же и создаются» [15]. Он носит в кармане пистолет, который не функционален, не заряжен и, разумеется, не производит никакого шума: «Это один лишь знак». Хотя его гитара издает звуки, похожие на стрельбу, другие персонажи закрывают уши руками, когда слышат игру этого незадачливого шута.

В-третьих, можно сказать, что современная эпоха в идеологии «Вишневого сада» представлена как время пассивных унылых ебихудов. Показательно, что именно Епиходова упоминает при расставании с Варей в последнем акте комедии Лопахин: «А я в Харьков уезжаю сейчас... вот с этим поездом. Дела много. А тут во дворе оставляю Епиходова... Я его нанял». Вспомним здесь и еще одного синонимичного в этом отношении Епиходову персонажа, Леонида Андреевича Гаева, который все время бормочет бильярдные термины, но своего кия у него-то, как напомнил нам Марк Липовецкий, и нет. Наконец, в интересующем нас «кийском» контексте обнажается и включается в действие и народное значение имени оставшегося в обреченном доме старика Фирса: «фирс» — одно из народных обозначений фаллоса — упоминается в старинных лечебниках и заговорах против полового бессилия («невставухи»): «Как у стоячей бутылки горлышко / Завсегда стоит прямо и бодро, / Так бы и у раба Божия... / Завсегда фирс стоял на / Свою жену Рабу Божию... / И во всякое время / Для любви и для похоти телесныя. Аминь. Аминь. Аминь» [16]; знахарь колдует, чтобы у пациента «фирс не гнулся, не ломился против женския плоти и хоти и против памятныя кости отныне и до веку» [17]. Как очень точно заметил указавший нам на этот ключ к имени персонажа Борис Куприянов: «Забыть Фирса — это конец эротизма».

О том, что этот социально-сексуальный символизм чеховской комедии (имеется в виду образ сломанного кия — хребта дворянской интеллигенции) «считывался» современниками, свидетельствуют их многочисленные отклики, начиная от общеизвестного вердикта Максима Горького, что в этой комедии выводятся «слезоточивая Раневская и другие бывшие хозяева „Вишневого сада“ — эгоистичные, как дети, и дряблые, как старики», опоздавшие «вовремя умереть» и ноющие, «ничего не видя вокруг себя, ничего не понимая, — паразиты, лишенные силы снова присосаться к жизни» [18]. А еще раньше критик Виктор Буренин привел мнение «скептиков», обвинявших Чехова, что в пьесе «Иванов» он выставил «какого-то вялого и кислого импотента, с психопатической закваской» и «претендует в этом импотенте на создание типа героя нашего времени» [19]. Иначе говоря, бессильный Епиходов — это эпоним представленной в чеховской комедии эпохи (вроде старика Козлодоева в застойные 1980-е).

«Ибо у кого импотенция, — признавался А. П. Чехов А. С. Суворину в сентябре 1897 года, — тому ничего больше не остается, как изнемогать» [20]. Post Scriptum

Нам остается только добавить, что восходящая к русской непристойной драме и канонизированная Чеховым по отношению к современному ему образованному обществу тема «полового бессилия» впоследствии политизировалась (и тривиализировалась) в советской антиинтеллигентской (физиологически уничижительной) риторике, причем, как я думаю, в той же подспудной барковианской огласовке. Достаточно вспомнить образ слабосильного эротомана Васисуалия Лоханкина, заговорившего невыдержанными безрифменными пятистопными ямбами (с вкраплениями шестистопных) после того, как его жена — «самка» и «публичная девка», по словам интеллигента, — ушла к инженеру Птибурдукову:

«Птибурдуков, тебя я презираю, <...> Жены моей касаться ты не смей, ты хам, Птибурдуков, мерзавец! Куда жену уводишь от меня?»

«Не инженер ты — хам, мерзавец, сволочь, ползучий гад и сутенер притом!»

«Уйди, Птибурдуков, не то тебе по вые, по шее, то есть вам я надаю».

«Я обладать хочу тобой, Варвара!»

«Ты похоти предаться хочешь с ним. Волчица старая и мерзкая притом» [21].

Соблазнительно сравнить эти ямбические инвективы на сексуальную тему с шестистопными обличениями Ебихуда Празднокрасы, пожелавшей уйти от него к Мордорвану: «Кого ты, дерзкая, воспоминать дерзаешь? // Или что мне он враг, ты то позабываешь? // Конечно, Мордорван еще тобой любим // И, видно, ермаком прельстил тебя своим, // Однако сей любви терпети я не стану» [22]. Или: «Я суестанову шматину презираю» [23]. Только ильфопетровский Лоханкин даже ямбом овладеть нормально не может, сбиваясь с «годуновского» пяти- на «александрийский» шестистопный стих, характерный для трагедий XVIII века, пародировавшихся Барковым в «героической, комической и евливотрагической драме в трех действиях» «Ебихуд».

[1] В соответствии с законодательством о СМИ, обсценная и возбуждающая лексика, проникшая в том числе в имена героев этой статьи, заменена точками и эвфемизмами, которые мы для удобства читателей выделили полужирным шрифтом.

[2] Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Т. 13. М., 1978. С. 216. Далее ссылки на пьесу даются в тексте с указанием страниц.

[3] В этой заметке нас не инересует вопрос о прототипах Епиходова, рассмотренный, в частности, в статье: Ревякин А. И. Творческая история пьесы «Вишневый сад» // А. Н. Островский. А. П. Чехов и литературный процесс Х1Х–ХХ вв. М., 2003.

[4] Гершов К. В. Двенадцать с половиной персонажей вне текста «Вишнёвого сада» (поиски эмоциональной логики, математические догадки, Филологические домыслы) // Вестник Санкт-Петербургского университета. Т. 4. № 4 (2014). С. 30.

[5] Впрочем, эта редкая фамилия вроде бы встречается среди выхоцев тверской области: «Фамилия Епиходов берет начало из Прямухино (Тверская область). В фонде городища Тмутаракань — бурлак Фадей Епиходов (1584)»; см.: http://www.ufolog.ru/names/order/%D0%95%D0%BF%D0%B8%D1%85%D0%BE%D0%B4%D0%BE%D0%B2

[6] Янин В. Л., Зализняк А. А., Гиппиус А. А. Новгородские грамоты на берёсте из раскопок 1997–2000 гг. М., 2004. С. 117–118.

[7] Anton Čechov’s Višnevyj sad. A Critical Edition of the Original Russian Text with an Introduction, a New Translation, and Supplementary Materials by Alexander Lehrman. München, 2009. P. 26, 29. Об удивительной карьере Лермана см.: Melchert H. C., Yakubovich I. In Memoriam Alexandr Anatoljevich Lehrman https://linguistics.ucla.edu/people/Melchert/inmemoriamalexandrlehrman.pdf?fbclid=IwAR36_yN0_Bo4JI_N1fka3FkZW_ahV9OmG_lhCWz9Gawk0eD1oHbEH5x5YuQ

[8] Барков И. Девичья игрушка. СПб., 2006. С. 19.

[9] Барков И. Девичья игрушка. С. 35.

[10] Илюшин А. А. Ярость Праведных. Заметки о непристойной русской поэзии XVIII–XIX вв. // Эротика в русской литературе: от Баркова до наших дней. Тексты и комментарии. М., 1992. С. 7.

[11] Барков И. Девичья игрушка. С. 292. О мотиве губительной «смазки» (и его политическом подтексте) в «Дурносове и Фарносе» говорил О. А. Проскурин в докладе, озаглавленном «Sex Scandal in the Court of Elizaveta Petrovna and a Mock Tragedy by Ivan Barkov», представленном на конференции American Association for Slavic Studies (AAASS) (New Orleans. Nov. 16. 2007).

[12] Золотоносов М. Другой Чехов: по ту сторону принципа женофобии. М., 2007. С. 182, 199.

[13] «Пьеса Чехова, где подводится окончательный итог изжитому дворянскому культурному укладу, „Вишневый сад“, в его основных очертаниях , был предсказан еще Островским» (Елеонский С. Ф. К истории драматического творчества Островского. Предвосхищенный замысел «Вишневого сада» // Александр Николаевич Островский. 1823–1923. Иваново-Вознесенск, 1923. С. 108–110).

[14] На коннотационных «задворках» тяжеловесного полного имени этого героя — Семен Пантелеймонович Епиходов, Лерман (p. 26) обнаруживает мотив семени и комическую кощунственную отсылку к имени великомученика и целителя Пантелея. Соблазнительно предположить здесь также намек на Ивана Семеновича Баркова, но, как нам любезно указал О. А. Проскурин, едва ли Чехов знал отчество этого знаменитого срамного автора.

[15] Golub S. Incapacity, in: Chekhov the Immigrant: Translating a Cultural Icon, Bloomington, 2007. P. 242.

[16] Библиотека русского фольклора. Кн. 2. Обрядовая поэзия: семейно-бытовой фольклор. М., 1997. С. 39.

[17] Майков Л. Великорусские заклинания. М., 1997. С. 53.

[18] Горький М. А. П. Чехов: отрывки из воспоминаний. Berlin, 1905. С. 30.

[19] Цит. по: Летопись жизни и творчества А. П. Чехова / Под ред. Л. Д. Громовой. Т. 2. М., 2004. С. 265.

[20] Чехов А. П. Письма. Т. 7. С. 49.

[21] Ильф И., Петров Е. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. Петрозаводск, 1994. С. 119, 121, 199, 220.

[22] Барков И. Девичья игрушка. С. 21.

[23] Там же. С. 28.

«АХ! КАК ЛЮБЛЮ Я ПТИЦУ ЭТУ»

О чем молчит соловей в романе Юрия Тынянова «Пушкин»

Лиза глазки голубые

Вдруг задумала закрыть:

Вспорхнули амуры злые,

Начали ее будить.

Вы, которые хотите

Нас любовью поразить,

Над амуром не шутите:

Он к вам птичкой залетит.

Народная песня«Лет пятнадцати, не боле» [1]

Мы продолжаем наш разговор о судьбе непристойной, или, по определению Григория Гуковского и Владимира Орлова, «подпольной» поэзии XVIII века в русской литературе XIX–XX веков [2]. Эта новелла посвящена отголоскам и функции одного из самых ярких и «голосистых» произведений этой рукописной традиции в поэзии Пушкина и «исследовательском» романе Юрия Тынянова, посвященном творческому пробуждению и становлению поэта, названного восторженными современниками «соловьем русской поэзии».

Любитель Муз, с зарею Майской

Спеши к источникам ключей;

Ступай подслушать на Фурштатской,

Поет где Пушкин соловей... [3]

— писал в конце своей долгой литературной жизни искренний почитатель Пушкина, всеми осмеянный стихотворец граф Дмитрий Хвостов. Подслушаем и мы... Московский «Соловей»

В своих воспоминаниях о «незабвенном» Николае Михайловиче Карамзине благочестивый поэт-патриарх Федор Глинка уделяет несколько слов какому-то загадочному сочинителю давних времен Панцербитеру — автору «пьесы» «Была девица Катерина», «которая долго бегала по рукам в рукописи» в конце XVIII века. Этот Панцербитер был якобы частым гостем Карамзина, причем всякий раз, когда он входил, хозяин приветствовал его словами: «„Wаs macht man auf dem Рarnasus, Нerr Рanzerbitter?“ [Ну, как там на Парнасе, господин Панцербитер?] — и продолжал с ним веселый разговор» [4]. Герру Панцербитеру приписывались и другие скабрезные непечатные произведения, которые, судя по всему, входили в заветную сафьяновую тетрадь екатерининского секретаря Храповицкого, утраченную, если верить хранителю литературных преданий прошлого князю Петру Вяземскому, во время московского пожара.