Был однажды такой театр (Повести)

Вскоре дядюшку Али сделали начальником театральной мастерской, и он сразу же взял к себе Дюлу, чтобы мальчик занялся наконец настоящим делом. Тут-то Дюле и пригодилось все то, чему обучил его Гомбош. С первых же дней он стал делать большие успехи. Сначала в его обязанности входило лишь распиливание досок, купленных на лесопилке у Берковича, однако не прошло и года, как он уже самостоятельно мастерил складные подмостки и вырезал из фанеры кусты и деревья для сцены. Вскоре он достиг таких степеней совершенства, что ему поручили вырезать из еловых полешков фрукты и гусиные ножки, а потом раскрашивать их в яркие, аппетитные цвета. Три года спустя, в шестнадцать лет, Дюла уже считался кем-то вроде заместителя дядюшки Али и пользовался в мастерской огромным уважением. Когда обсуждались декорации новой постановки и режиссер собирал на совет специалистов — начальника мастерской, главного по декорациям, им к этому времени был Хермуш, художника и прочих, — в числе приглашенных, как правило, оказывался и юный Торш.

Дюла любил одеваться пестро. В нормальной одежде его можно было увидеть разве что воскресным утром, обычно он предпочитал театральный костюм. Любимым его нарядом была синяя полосатая матроска, привезенная знакомым сегедским моряком. К ней надевались темно-синие панталоны и белые теннисные туфли, на голове красовалась потертая бордовая феска без кисточки. Этот оригинальный головной убор Дюла приобрел у Мишки, расклейщика афиш, отдав за него целую сахарную голову. Мишка ходил по городу с рюкзаком, из которого торчали афиши, в левой руке он таскал ведро с клеем, а в правой — длинную кисть, которой торжественно приветствовал всех симпатичных ему прохожих. Дюла показал придурковатому Мишке двухкилограммовую сахарную голову, завернутую в новенькую синюю бумагу, и уговорил его меняться на феску, которую до тех пор Мишка носил не снимая. На сцене и в артистических уборных Дюлин экзотический костюм никому не бросался в глаза, актеры не видели в нем ничего необычного. В городе тоже никто особенно не удивлялся. Сидел ли Дюла на набережной Тисы или с приемными родителями в «притоне», никто не обращал на него особого внимания, все знали, что этот малый — из театра. Торговки на ярмарочной площади считали его настоящим артистом и частенько совали ему в карман то яблоко, то грушу в качестве пожертвования на нужды сегедской культуры.

Дядюшка Али, который, если верить его словам, только что преподнес носорожков в дар Будапештскому зоопарку, а слоновые бивни — Национальному музею, по-прежнему любил порассказать Дюле о былых африканских денечках, причем количество историй множилось день ото дня. Не исключено, что это шутливое повествование было как-то связано с Дюлиным матросским костюмом. Иногда они делились соображениями о том, что неплохо было бы попасть в зомборскую труппу, которая летом играет в Фиуме. Оттуда можно прокатиться на юг, к маленьким негритятам, которые гоняют вместо мяча кокосовый орех.

Летом труппа выезжала на гастроли по обычному адресу, а Дюла оставался в Сегеде. Он много работал в мастерской, приводя в порядок сломанные подмостки, стулья и вешалки, отделывая туалетные столики. Кроме того, он обходил зрительный зал, проверяя обивку кресел и карнизов. Заметив порванный или отставший бархат, он тотчас же устранял недостаток при помощи крохотных медных гвоздиков. С матушкой ему не удавалось встретиться даже в это время. Бедняжка не имела возможности уехать из города. Им оставалась все та же тайная переписка.

На третьем году своей театральной жизни, прекрасным летним днем, Дюла впервые узнал, что такое любовь. Труппа в это время была еще в Сегеде, до отъезда оставалось около недели. Правда, началось все гораздо раньше, в понедельник на пасхальной неделе. Приемные родители запаслись духами и, прихватив с собой Дюлу, отправились с визитами ко всем женщинам труппы, намереваясь обрызгать всех без исключения[1]. Стоял туман, как это часто бывает на пасху.

Друзья двигались от одного знакомого дома к другому. Очередь дошла до пожилой актрисы, давно перешедшей на амплуа «благородных старух». Зайдя во двор, Дюла увидел девочку-подростка в белом платье, качавшую на качелях сестренку. На этот раз он был в парадном костюме — ни малейшей пестроты, белая рубашка похрустывала от крахмала и доставляла ему немало мучения. Девочка подняла на него глаза. Рука ее на минуту остановилась, задержав в воздухе цепные качели с сидевшей на них пятилетней девчушкой. Она стояла и смотрела на нарядного мальчика, а трое декораторов тем временем уже стучали в дверь Маришки Кендереши. Плохо соображая, что делает, Дюла метнулся к девочке и обрызгал ее из своего флакона. Девочка покраснела, но не рассердилась, по лицу промелькнуло некое подобие улыбки. Потом она отвернулась, и качели снова взлетели в тенистый воздух сада. На том все и закончилось. Минуту спустя они уже входили к достопочтенной Маришке Кендереши, одной из самых старых сегедских актрис, обладательнице маленькой комнатушки, обставленной собственной мебелью, увешанной лавровыми венками и фотографиями. Поприветствовав и поздравив хозяйку, посетители получили по стаканчику домашнего ликера странного лилового цвета.

Когда они снова очутились в саду, девочки уже не было, качели неподвижно висели среди цветочных головок с прозрачными от солнца лепестками.

Дюла давно принял к сведению, что на свете существуют женщины, волшебная комната Илы Зар, со всеми ее ароматами и шелками, до сих пор стояла у него перед глазами. В театре он каждый день сталкивался нос к носу с самыми красивыми актрисами, по которым сходили с ума поклонники, которым посвящали стихи поэты. Иногда наедине с собой или в обществе приемных родителей Дюла думал об этих актрисах, ему нравилась их походка, их изящные туалеты, он знал, кто и что выписывает себе из Будапешта или из Вены. Однако при виде девочки в белом он испытал нечто совсем иное.

Выйдя от Маришки, Дюла сразу же покинул своих опекунов. Несколько раз прочесав улицу, он вернулся к дому и проторчал там до самого полудня, проигрывая в уме разные варианты знакомства. В конце концов терпение его было вознаграждено. Девочка вышла из дома с зелеными воротами. Она обрадовалась Дюле, но, разумеется, виду не подала, смущение и радость выдал лишь робкий жест, которым она коснулась медной ручки, запирая ворота. Секунду-другую она стояла у ворот, с детской робостью глядя на Дюлу, потом встрепенулась и пошла в город. Походка у нее была чуть-чуть неуверенная, словно из-за того, что мальчик смотрел ей вслед. Дюла отважился тронуться с места только тогда, когда девочка повернула за угол. Пока он дошел до угла, она исчезла совсем.

В ближайшие три дня не было ничего интересного. Дюла неотступно думал о девочке в белом — надо сказать, что даже в мечтах он не шел дальше попытки знакомства. И вот три дня спустя произошло событие, очень сильно подействовавшее на Дюлу, смутившее его душу и показавшее ему, что делает с человеком любовь. Событие это и в городе наделало много шуму.

«Бонвиван» Золтан Корода был давно и безнадежно влюблен в юную инженю Изу Лукач. Любовь была безнадежна, главным образом потому, что Изе Лукач покровительствовал один из самых богатых помещиков в округе.

В тот день на землю неожиданно хлынуло весеннее тепло. Дюла был занят обычной работой, когда в мастерскую ворвался страшно взволнованный господин Шулек.

— Коржик, давай в ресторан «Замковый сад», живо! — с ходу крикнул он Дюле, стоявшему за верстаком.

— Что стряслось, господин Шулек?

— Жуткое дело! Видом не видано, слыхом не слыхано!

— Да что такое?

— Цыц, сэр, — господин Шулек схватил мальчика за руку, — сказано: бегом!

Промчавшись по коридорам, они выскочили на сцену, оттуда — на лестничную клетку. На бегу господин Шулек поведал Дюле удивительные новости.

— Корода засел в ресторане, на веранде, в кольчуге и в шлеме…

— А как же…

— Цыц, господин граф! — Представитель родительского коллектива настойчиво тянул Дюлу за собой. — Уже час, как сидит за столиком и хлещет без остановки вино с газировкой… Поднимет забрало и выпьет… Поднимет и выпьет…

— Господи Иисусе…

— Ресторан набит… Все столики заняты. За оградой тоже народу тьма… И директор наш там, все пытается с ним договориться… да только он нипочем не хочет уходить… Пока, говорит, Иза Лукач за меня не пойдет, я доспехов не сниму.

Ресторан находился в двух шагах от театра. Обычно в это время дня на улицах было довольно пустынно. Сегодня же отовсюду стекались люди, кое-кто торопился к ресторану, кое-кто оттуда возвращался, все собирались группками, чтобы обсудить сенсационную новость. В ресторан господин Шулек и Дюла протиснулись с большим трудом.

За столиком посреди веранды, на самом солнцепеке, сидел облаченный в доспехи актер. Возле него, молитвенно сложив руки, суетился директор, а рядом на стуле восседал полицейский чиновник Гелеи, заядлый театрал. Он тоже прилагал все усилия, чтобы привести Короду в чувство, и даже составил ему компанию по части вина с газировкой. Однако положение, несмотря ни на что, выглядело абсолютно безнадежным. Корода, надо отдать ему должное, не шумел. Он неподвижно сидел за столиком в своем железном одеянии; время от времени из-под забрала доносился ровный негромкий голос:

— Терпение, только терпение…

Ничего другого от него нельзя было добиться.

Директор, чувствовавший, что авторитет и будущее театра, а заодно и его собственная судьба поставлены под угрозу, с отчаяния послал мальчишку-полового на квартиру к Изе Лукач.

Появление господина Шулека и Дюлы не вызвало у директора особого энтузиазма. Он отказался от помощи и попросил их убраться куда подальше. Тогда господин Шулек по-отечески взял Дюлу за руку и отвел его к буфетной стойке. Оттуда открывался прекрасный вид на столик, за которым восседал непримиримый рыцарь.

Дюла не усматривал в происходящем ровным счетом ничего смешного. Зрелище, представшее его глазам, при всей своей необычности, вызывало у мальчика, скорее, трепет, нежели улыбку. Вглядываясь в гудящую толпу любопытных, глазевших на облаченного в доспехи актера, он вдруг почувствовал, что должен совершить что-нибудь не менее значительное. Чувство это становилось все сильнее и сильнее и в конце концов растопило страх, преследовавший Дюлу все три года после побега из дому. Его охватила удивительно приятная легкость. Пожалуй, он даже чуть-чуть возгордился своим поступком. С особой нежностью подумав о матушке, он решил во что бы то ни стало освободить ее из-под отцовского ига. Это было проще простого: следовало накупить на сэкономленные гроши лотерейных билетов, выиграть кругленькую сумму, откупить театр в свое личное пользование, потом выписать матушку в Сегед, жениться на девочке в белом и…

Мысли роились под бордовой феской и уносили Дюлу в заоблачные дали. Он не отрываясь смотрел на закованного в латы влюбленного и потихоньку молил бога о том, чтобы Иза Лукач вняла призыву и явилась. А если нет, тогда пускай все навечно останутся на своих местах — и Корода, и любопытные, и весь этот город. Пусть окаменеют, как Помпея под пепельным ливнем. (О Помпее ему, кстати, тоже поведал дядюшка Али — один из его родственников был прямым потомком тамошнего стража ворот.) Директор суетился все больше, речи полицейского становились все громче и убедительнее, а Дюла с трудом сдерживал радость при виде неумолимой брони и мерно подымающегося и опускающегося стакана. Он усмотрел в этой дикой истории совсем не то, что прочие — господин Шулек, к примеру, или директор театра. Он понял что-то очень важное о любви.