Был однажды такой театр (Повести)

— И встречаться вы со мной больше не хотите?

— Нет.

Мальчик беспомощно окинул взглядом Тису, мост через Тису, летнее небо. Аннушка поправила корзинку, явно чего-то ожидая. Дюла не мог понять, чего она хочет. Чтобы он повернулся и пошел обратно в Уйсегед? Чтобы попросил за что-то прощения? Но за что?

— Послушайте, дайте мне вашу корзинку. Я ее понесу.

Девочка попятилась.

— Оставьте меня в покое. Ладно? — в голосе ее звучала обида.

— Не дадите?..

— Нет. И не подходите ко мне, если увидите на улице.

— Аннушка…

— И не называйте меня Аннушкой.

— Я рассердил вас?

— Нет. Просто вы мне не нравитесь.

— Неужто я такой противный? — мальчик горько усмехнулся.

— Мне совершенно все равно, противный вы или нет.

Она едва заметно дернула плечиком и поспешила вперед. Дюла в отчаянии крикнул ей вслед:

— Аннушка!

Девочка не оглянулась.

— Аннушка, постойте!

Он не выдержал и бросился следом.

— Послушайте… — крикнул он, задыхаясь, — если вы не остановитесь, я прямо сейчас, на ваших глазах, прыгну в Тису…

Девочка в ужасе прибавила шагу.

— Не верите? — Дюла вскарабкался на перила.

Аннушка застыла как вкопанная. На Дюлу смотрели огромные, полные страха глаза. Луч света упал на ее лицо, когда она обернулась, — боже, до чего она была хороша! Тонкие брови вытянулись в ниточку, в глазах горел испуг, алые губки были закушены. Солнечный луч, прокравшийся под зонтик, играл в каштановых волосах, украшая их золотыми бликами. Дюла с восторгом смотрел на нее и верил, что теперь ей никогда не уйти, он полностью подчинил ее своей угрозой. Не снимая руки с перил, он наслаждался победой и, чтобы закрепить ее, повторил:

— Я могу прыгнуть из-за вас в Тису. Не верите?

— Вы ненормальный, — девочку пробрала дрожь.

— Одно слово — и я лечу вниз!

— Да замолчите же!

— Если вы меня не поцелуете, вот сюда, в щеку… — Дюла окончательно расхрабрился. — Видите, я уже ногу перекинул…

Он воображал себя Золтаном Кородой, засевшим средь бела дня в ресторане. Как бежала к нему Иза Лукач! С женщинами только так и можно. Аннушка переменилась в лице. Она покраснела и растерялась, не зная, смеяться ей или плакать.

— Вот сюда, — Дюла гордо ткнул себя пальцем в левую щеку.

— Вы с ума сошли!

— Да или нет?

— Дюла…

Она назвала его по имени. Впервые в жизни он услышал свое имя из девичьих уст и окончательно опьянел от восторга.

— Если не поцелуете — прыгаю!

— Ой, ну как же так можно…

Дюла держался за перила обеими руками.

— Нет?

Аннушка бросилась бежать по безлюдному мосту в сторону Сегеда, на ходу закрывая зонтик.

— Аннушка! Вы что, не слышали? — Дюла самым серьезным образом готовился к прыжку.

Девочка бежала сломя голову.

— Аннушка! — крикнул Дюла еще раз и перекинул ноги через перила. Теперь он удерживался на одной руке.

— Аннушка!

Девочка не оглядывалась. Внизу, под мостом, несла свои мутные желтые воды Тиса. Дюла висел над мостом, над городом, над миром.

— Аннушка!

Девочка не оглянулась и на этот раз. Тогда он отпустил облупленные железные перила и, закрыв глаза, полетел вниз, в Тису.

Аннушка тем временем опрометью неслась к берегу, не смея оглянуться назад. Она спешила убежать от несчастья и мечтала лишь об одном — скорее оказаться как можно дальше. Она не знала, что произошло, но чувствовала, что ей нельзя оставаться поблизости. Однако идти домой у нее тоже не было сил, поэтому она принялась бродить вокруг почты, время от времени заглядывая внутрь и делая вид, будто хочет отправить письмо, а сама ждала вестей с набережной Тисы. Услышав наконец сенсационную новость о том, что какой-то мальчик прыгнул в реку с моста, но его спасли, она бегом побежала домой. На этот раз она ни от кого не спасалась, просто ей хотелось как можно скорее оказаться дома, сесть где-нибудь в садике, возле сарая с инструментами, и там в тишине и покое обдумать все, что с ней приключилось.

Дюлу вытащили рыбаки — те самые, что прошлой осенью приволокли на рынок стокилограммовую щуку, тогда еще полгорода сбежалось на нее поглядеть. Они вытянули мальчика из водоворота. Он был без сознания. Рыбаки вытряхнули из него воду и поплыли к берегу, где уже поджидала карета «скорой помощи».

Два часа спустя приемные родители сидели плечом к плечу у больничной койки и слушали рассказ Коржика о том, как он был счастлив, прыгая в воду из-за любимой. Дядюшка Али, Хермуш и господин Шулек, только-только очухавшиеся после первого потрясения, затаив дыхание, внимали словам своего «сыночка». То, что Коржик влюблен, само по себе было достаточно удивительно. Они как-то упустили момент, когда «сыночек» превратился из ребенка в юношу. Дядюшка Али, с бесконечной нежностью глядя на своего подопечного, поклялся оповестить об этой истории весь город и добавил, что ничуть не удивится, если слава Коржика затмит славу господина Короды. Хермуш выслушал Дюлу с самым серьезным видом, мысленно сверяясь со своими моральными принципами, и в результате полностью согласился с господином Шулеком, утверждавшим, что сегедские влюбленные обязаны поставить Коржику памятник над Тисой. Мальчик, улыбаясь, слушал описание будущего памятника, которому, по мнению дядюшки Али, надлежало стоять на высоком каменном пьедестале. Бронзовый Коржик в матросском костюме должен величественно возвышаться среди деревьев и простирать вперед правую руку, словно выкрикивая на весь мир Аннушкино имя.

В больнице Дюла провел всего одну ночь, причем довольно мучительную. Он ворочался до рассвета, непрерывно думая об Аннушке, о том, что будет, если утром она вдруг появится возле его кровати, но — странное дело — никак не мог представить себе эту картину. Сон сморил его только под утро, когда все больные задышали ровнее. Ему приснилось, что он дома, на дворе белым-бело от снега, а на веранде стоит отец, как обычно, в рубахе и подштанниках. Да-да, все было именно так: он увидел отца и ничуточки не испугался, а подошел к нему и потянул за рукав. Отец не шевельнулся, он стоял и смотрел в пространство, а по щекам медленно текли слезы.

Проснувшись, Дюла долго не мог понять, где он. Сон оставил в нем острое чувство стыда. Ночное явление отца бесило его, словно тот нарочно застал его врасплох. Если уж грезам угодно было унести его домой, то почему нельзя было свести его с матушкой? Дюла любил рассказывать сны дядюшке Али, но этот не рассказал бы ни за что на свете.

На другой день Дюлу отпустили домой, убедившись, что падение не причинило ему особого вреда. Приемные родители поджидали его в больничном дворе, под соснами, уныло торчавшими на фоне пыльного алфёльдского пейзажа.

Исполненные гордости за свое чадо, они торжественно препроводили Дюлу в театр. Дядюшка Али даже испытывал что-то вроде зависти и успокоился лишь тогда, когда вспомнил, что в молодости ему тоже приходилось прыгать из-за женщины с моста, причем жутко высокого и длинного, да не куда-нибудь, а прямо в Миссисипи.

Усевшись на скамейке перед входом, они стали дожидаться актеров. Дюле говорить не пришлось. Обязанности рассказчика взял на себя дядюшка Али, время от времени удавалось вклиниться Хермушу, раз-другой вставил словечко и господин Шулек. Глаза рассказчика разгорались каждый раз по мере приближения к самому захватывающему моменту: «…и тут, представьте себе, мальчишка сиганул прямо в Тису и полетел, как птица». Даже Хермуш отбросил привычную суровость и то и дело восклицал:

— Черт возьми, мальчишка недурно начал!

Господин Шулек полагал, что отныне Коржику принадлежат сердца всех девушек в округе, а года два-три спустя можно будет смело говорить и о сердцах замужних женщин. Он был не так уж далек от истины: после этой истории Дюла стал любимцем всех женщин театра. Иза Лукач, встречаясь с ним у входа, неизменно чмокала его в щеку. Сама Ила Зар как-то раз бросила на него ласковый и кокетливый взгляд. Дюла строил из себя скромника, а сам упивался своей популярностью. Наконец-то его признали! «Интересный юноша, большой оригинал» — таков был единодушный приговор. Ловя на себе ласковые женские взгляды, Дюла окончательно пришел к выводу, что Аннушка постоянно его вспоминает и, конечно же, влюблена в него, только не осмеливается искать встречи.

Дюлин прыжок в Тису действительно наделал в городе много шуму. Многие заметили странного мальчика. Сам господин директор театра не счел ниже своего достоинства задуматься о судьбе юного декоратора. В один прекрасный день, корпя над деловыми бумагами и задумчиво постукивая по зубам кончиком толстой синей ручки, он вдруг подумал, что мальчика стоит забрать из мастерской и ввести в хор. Кто знает, может, из него и вправду будет толк!

ГЛАВА 3

Первая роль

В первые же дни войны директор как в воду канул. Труппа осталась без руководителя и без финансиста. Первое время не могло быть и речи о том, чтобы продолжать работу. К тому же мобилизация, первые вести с фронта и прочее до такой степени взбаламутили город, что мало кому приходило в голову интересоваться театром, у касс не было ни души. Вынужденное безделье длилось до тех пор, пока главный режиссер, двое старейших актеров и Пал Такач (который, кстати, посылал алименты теперь уже не по одному, а по двум адресам) не собрали труппу и не взяли на себя временное руководство театром, предложив, несмотря ни на что, продолжить сезон. Долго раздумывать не приходилось. Городские власти просили поторопиться с открытием, а комитет по делам театра даже выделил для поддержки труппы определенную сумму. После трехнедельного перерыва спектакли возобновились. Не прошло и двух месяцев, как жизнь вроде бы вошла в обычную колею. Во всяком случае, так казалось актерам. В солдаты из театра забрали немногих — театральный доктор, будучи давним приятелем полкового врача Германна, употребил все свое влияние на то, чтобы отстоять актеров. Его усилия привели к двум немаловажным результатам. Во-первых, у опереточного комика, здоровенного, мускулистого мужчины, внезапно обнаружилась астма — почтенное заболевание, которое уберегло его от мобилизации. Во-вторых, полковой врач Германн нашел свое счастье в лице Илы Зар. После замужества ей пришлось уйти со сцены, ведь она теперь стала настоящей дамой. Бо́льшая часть труппы откровенно ей завидовала, меньшая — выражала всяческое презрение. Одним словом, нельзя сказать, чтобы армия сильно укрепилась за счет сегедского театра. За исключением нескольких начинающих актеров и двух-трех рабочих сцены, на фронт попал только один замечательный актер Шандор Йоо, и то лишь потому, что сам туда попросился. Статный красавец, сердцеед, он с первых дней войны не переставая твердил о том, что теперь все наконец разрешится. Пришло, мол, такое время, когда можно что-то сделать. Объяснить толком, что он имеет в виду, Шандор Йоо так и не смог, однако из его рассуждений со всей очевидностью следовало, что эта война венграм очень и очень на руку.