Прыжок в ночь

* * *

Снова над лесом проплыли «юнкерсы», они шли звеньями, и у Леонида не осталось сомнений: самолеты идут к фронту. Если б назад, так возвращались бы поодиночке, в беспорядке. Сжимая в руке пистолет, он следил за черной меховой курткой, покачивавшейся впереди, и одновременно вглядывался в глубину леса, чтоб случайно не напороться на врагов.

Но вокруг стояла тишина, снежный покров не был нарушен ни единым следом: видимо, еще никто не заглядывал в эти места за последнее время. Было морозно, но Савочкин не замечал холода. Брести по снежной целине в меховом летном комбинезоне было невыносимо трудно и с каждым шагом все тяжелее. Заледеневшая рука тупо ныла, но стоило слегка пошевелить ею, как острая, режущая боль пронизывала все тело. За спиной пленника, идущего впереди, он видел две руки, скрученные парашютным стропом. Правая была покрыта красной наледью.

По временам Леониду казалось, что все происходящее с ним похоже на кошмарный, нелепый сон. Давно ли он сидел в самолете и спокойно покуривал, думая о том, как доложит о выполнении задания комбригу, а потом займется привычными делами.

Ничего этого нет. Есть безмолвный, тревожный лес в гитлеровском тылу, боль во всем теле и необходимость вести через линию фронта этого в меховой куртке. Даже не знаешь, как теперь о нем думать после его подлого выстрела.

Самолет, конечно, уже давно вернулся. Что делается там, в бригаде? Что и как доложили комбригу ребята? Что вообще они могли доложить: был человек, летел — и нет его, и что с ним, где он — неизвестно.

В душе у Савочкина разлад, сумятица: правильно ли он поступил, что отказался идти с этим капитаном в партизанский отряд? Может быть, и в самом деле у него сверхважное задание? При одной мысли об этом лейтенант вздрогнул и холодным ознобом свело плечи. Представилась хата, занимаемая военным трибуналом, он, стоящий между двумя автоматчиками. «Признаете ли вы себя виновным в том, что, задержав разведчика по кличке «Орел», сорвали задание штаба фронта по борьбе с врагами нашей Родины?» Что он ответит на этот вопрос председателя трибунала?..

Глухой, все нарастающий рокот вернул Савочкина из глубокой задумчивости к действительности. Впереди в поредевшем лесу образовался просвет, и в этом просвете он ясно увидел танк с крестом на башне, за ним второй, третий. Савочкин замер на месте, внутри у него похолодело. А его пленник, как ни в чем не бывало, продолжал идти.

— Стой! — приглушенно крикнул Савочкин. Капитан не остановился, будто не слышал. Тогда Леонид в несколько прыжков догнал его, схватил за воротник и, с силой рванув на снег, упал вместе с ним. Тот обернул к нему искаженное болью и злостью лицо:

— Чего ты?

— Как чего? Это же немцы!

— Ну и что из того? Тебе они в диковинку, а мне на них наплевать. Я — разведчик, и должен знать, что они тянут к фронту по этой дороге.

Возразить Савочкину было нечего. Лежа за кустом в полуметре от своего пленника, он сжимал пистолет и не мог оторвать глаз от дороги, по которой двигались танки. За танками появились машины с солдатами, с пушками на прицепах. До сих пор Леониду приходилось только летать над территорией, занятой врагом, так близко гитлеровцев он видел впервые. Ему было и страшно и тревожно: ведь вся эта металлическая гудящая прорва двигалась туда, к Москве.

— Вот теперь полный порядок! — сказал капитан, когда вражеская колонна скрылась за поворотом и на дороге снова стало тихо. — Ну, страж, куда ты теперь поведешь меня? — В его голосе звучала явная насмешка. Конечно, он имел право — опытный фронтовой волк — ехидничать над растерянностью новичка-лейтенанта. Как ни крути, а Савочкин действительно обомлел в первый момент.

— Туда! — кивнул Савочкин обратно, в глубину леса.

— Ну, ладно, туда так туда. — И капитан двинулся по их старым следам. Затем они повернули вправо, прошли километра полтора, и Леонид, остановившись у старой разлапистой ели, сказал:

— Стоп! Привал!

Капитан плюхнулся под заснеженные ветви. Савочкин устроился под деревом напротив. Повозившись, капитан спросил:

— Так и будем в молчанку играть?

— А о чем нам говорить?

— Есть, наверно, хочешь? В мешке — хлеб, сало, консервы, фляжка спирта. Меня, например, на еду не тянет. А спирту налей.

— Уснешь!

— Не усну. Может, полегче станет. Ослабел, кровью истек...

Леонид достал еду. Сам он съел небольшой кусочек хлеба с салом, а к спирту не притронулся. Тело, получившее разрядку после бессонной ночи и блуждания по лесу, охватила слабость. Сладкой волной накатывалась дрема. Он было уже поплыл на этой волне, но с усилием разжал веки и взглянул на своего пленника. Глаза его были закрыты, черты лица смягчились.

«Спит, — подумал Леонид, — а мне нельзя, иначе оба замерзнем». Но усталость брала свое. Откуда-то, словно в тумане, всплыло лицо Сонечки Кравцовой, потом Васи Степичева. Он чему-то улыбался... Савочкина будто кто подтолкнул, он с трудом приоткрыл глаза, и все видения мигом исчезли: ему показалось, что человек под елью сквозь узенькие щелочки глаз наблюдает за ним. Это подозрение сразу отогнало сон. Снова он закрыл глаза и через некоторое время приоткрыл их. И понял, что не ошибся: как тогда в самолете, разведчик смотрел не куда-нибудь в сторону, а на него, смотрел колко, словно подстерегал.

Будто спросонья, Леонид пошевелил губами, что-то пробормотал, подтянул к правой щеке воротник комбинезона и, устраиваясь поудобнее, свернулся калачиком. Теперь правая сторона его лица не была видна оттуда, из-под ели, сам же он мог следить за каждым движением своего пленника.

Прошло с полчаса. Послышался слабый шорох. Тот, в меховой куртке, начал осторожно приподниматься. Вот он выбрался из-под ели, с трудом поднялся на ноги, постоял несколько минут, не сводя глаз с Леонида. Затем бесшумно шагнул в его сторону.

Савочкин открыл глаза:

— Ты куда?

Лицо разведчика дрогнуло.

— Замерз, как собака, размяться надо, — ответил он и начал топтаться на снегу.

Встал и Леонид. Он раскурил две папироски и тоже начал разогревать порядком настывшие ноги. Потом, не сказав друг другу ни слова, они опять заползли в свои убежища.

Небо над ними начало постепенно темнеть, большими пушистыми хлопьями повалил снег. Когда сумерки размыли очертания деревьев, Савочкин решил, что пора идти дальше.

— Эй, там, под елью! — крикнул он. — Подъем!

Разведчик, чертыхаясь, вылез из своего укрытия.

— А ты все-таки дрянь, лейтенант.

— В каком смысле?

— В таком, что сейчас мы были бы уже у партизан, в тепле, сытые и перевязанные. Из-за своего упрямства ты и себя и меня мордуешь.

— Это мое дело.

— Руки хоть развяжи. Онемели совсем.

— Не развяжу!

— Выходит, ты еще и трус. У тебя же два пистолета. И кого боишься? Своего, такого же командира, который честно рассказал, кто он, куда и зачем послан, который глубоко сожалеет о совершенной подлости и готов понести за это любое наказание.

— Не развяжу. Иди!

Разведчик побрел в сторону дороги. Савочкин последовал за ним. Из головы не выходили две узенькие щелочки глаз — колючих, неприятных, подсматривающих за ним из-под старой ели, и тот осторожный шаг, сделанный в его сторону. Что означало все это? Случившееся в самолете было понятным: ревность, вызвавшая приступ бешеной злости. А сейчас? Может быть, он не теряет надежды смыться, уйти от ответственности? Или то важное задание штаба фронта не дает ему покоя?

Ни на один из этих вопросов Леонид не находил убедительного ответа. Лес между тем редел, постепенно переходя в кустарник. За ним открывалось ровное белое поле. Лесной массив темнел теперь за поворотом дороги, которую они видели утром. Ее нужно было переходить.

Она была пустынна, но Савочкин, остановив своего пленника в кустах, долго прислушивался и всматривался в темноту. Убедившись, что вокруг тихо, тронул разведчика за плечо:

— Быстро — на ту сторону!

— Опять в снегу барахтаться, — огрызнулся тот. — Пойдем по дороге, все равно на ней никого нет.

— Не будем спорить, капитан, — твердо сказал Леонид.

Перейдя дорогу, они прошли по лесу параллельно ей километра полтора, и это сравнительно небольшое расстояние показало, что пустынность ее обманчива. Со стороны фронта одна за другой промчались две крытые машины, затем несколько бензовозов. К фронту прогромыхала колонна танков, проскрипел полозьями санный обоз.

Ночь выдалась облачной, в лесу стояла темень, и Савочкин, чтобы не закружить, решил не отходить далеко от дороги: рано или поздно она должна была привести их к переднему краю. А идти становилось невмоготу: боль в руке отдавалась во всей левой половине тела, плохо слушались ноги, сохли губы, и Леонид нет-нет да и хватал снег с кустов. По временам ему казалось, что он не идет, а плывет в каком-то полузабытье или полусне, что достаточно споткнуться о пенек или скрытый в снегу корень, чтобы упасть и уже больше не подняться.

Но впереди маячило темное пятно — черная меховая куртка, и он должен был неотступно следовать за ней, до боли в глазах напрягать зрение, чтобы она не ускользнула от него.

Его пленнику было, пожалуй, тяжелее, чем Савочкину. Он шел первым, торил дорогу по снегу, ему приходилось лавировать между кустами и деревьями, не имея возможности коснуться их руками. Так ходят в темноте безрукие люди: малейшая неосторожность, потеря равновесия — и человек тычется носом в землю. Как разведчик, человек более натренированный, более зрелый и сильный, он был выносливее Савочкина, но и на его плечах лежала вторая бессонная ночь, и он устал от скитаний по зимнему лесу, а правая раненая рука тоже, наверное, давала знать о себе. Когда они останавливались, Савочкин слышал его прерывистое дыхание. Приходилось часто помогать ему подниматься, когда он падал, запнувшись за пенек или поскользнувшись на скате овражка.

Слева то затихала, то гудела фронтовая дорога — шли танки, автомашины, тягачи с пушками. Все это двигалось туда, под Москву: враг был остановлен, но не отогнан, и, видимо, собирал силы для нового наступления.

А в тридцати-сорока метрах от этой то затихающей, то громыхающей фронтовой дороги брели два человека. Один в черной меховой куртке со связанными за спиной руками, второй в летном комбинезоне, с пистолетом в руке. За всю ночь они сказали друг другу не более трех десятков слов.