Месть Фарката Бона

Тюрьма

— Уже утро? — Собственный голос показался ей слабым и каким-то… шершавым. Она даже улыбнулась, но вдруг всё вспомнила и заплакала — так горько и больно стало!

— Ну вот, что расхлюпалась, нюня? И так голова раскалывается! — сказал кто-то ворчливо.

— Кто тут?! — Дарнейла подскочила на перине и закрутила головой в поисках дерзкого интрудера (1). — Выходи, вор, а то заколдую… это… в полено превращу и с холма спущу!

— Пф! Испугала, — ответили ей. — Поленом меня уже вчерась били. Подумаешь, делов — не убили! Вот тащить тебя, неваляху глупую, из лесу на флет по узкой лестнице труд еще тот был — все лапы оттянул… руки в смысле.

Месма, хоть и чувствовала во всем теле непривычную слабость, спрыгнула с кровати и, схватив веник, стала им невидимку в угол загонять. А тот только смеялся, молодым звонким голосом дразнился, да отпрыгивал: то на стол вскочит, то лавку перевернет. Умаялась совсем Дарнейла, отбросила веник и, пот со лба стирая, на ладони свои поглядела:

— Ой! Кровь-то откуда?!

— А ты не помнишь ничего? — спросил незваный гость откуда-то с высокого дубового буфета (там дверца открылась и хрустальные шкалики, «целуясь» друг с другом бочками, позванивали).

— Слезай, вижу, где ты, негодник! — Месма нахмурилась. — Бабушкину посуду побьешь, ирод! — Сверху послышался длинный вздох, и кто-то нетяжелый спрыгнул на пол рядом с девушкой. — Не помню… совсем… А что было? — Она вдруг сильно испугалась.

— Ну, во-первых, видеть ты меня не можешь. Потому как сама прокляла… А, во-втор…

— Никогда ничего такого не делала! Я колдунья, а не ведьма — нам людей проклинать не положено! — возмущенно крикнула Дарнейла, и тут до самой дошло, что стоит она перед невидимым чужим парнем босая и в одной рубашке — кинулась к постели и в какую-то тряпицу замоталась (вроде, старый платок под руку попался). Уселась на подушку, чуть не дрожа, с холодного полу ноги поджав.

— Так я и не человек вовсе. — Хохотнул приятный тенорок, приближаясь. — Чего ж ты визжишь-то так? Глупая! Аж ухо заложило. Сама же сказала: «Чтоб я тебя больше не видела», вот и не будешь теперь… — Парень вроде на корточки рядом с кроватью присел. — На, попробуй. Узнаешь? — И в коленку Дарнейле уперся горячий лоб с заскорузлой повязкой, из-под которой торчали мягкие пушистые волосы — защекотали ногу даже сквозь ткань сорочки. Месмочка протянула дрожащие пальцы, осторожно потрогала… зарылась в чуть влажные кудри.

— Кот? — воскликнула она во внезапном озарении. — Да как же?..

— Меня зовут Фаркат Бон, госпожа… — торжественно сказал юноша и… дурашливо хихикнул. — Догадалась наконец-то, недотыкомка. А то всё веником махать… — Он вскочил. — Давай завтрак готовить, опосля всё расскажу. Да там невесело будет. Поэтому сбирайся — на сытый желудок ладней получится. И чтобы — не реветь!

* * *

Я тут прикинул, очень печальный рассказ выходит… И любовь, она всякая бывает, а то подумаете еще, что люди мы грубые, тупые да дикие… Вот только закончу эту главу и сразу вам одну песню нашу любовную спою. Правда, голос у меня так себе. Но уж слова больно хороши, а мелодия, даже если перевру, простая такая… душевная. Последний куплет, точно — бабенки воксхолловские додумали, чтоб слезу верней вышибать...

* * *

Короче, поговорили месма с парнем по душам, ничего не тая, да кое-что им самим непонятно осталось — получалось, что не коротышка Дарнейлу убил, а каким-то образом кот, то есть Фаркат, когда, на себя удар приняв, под дубинку негодяя бросился, этим действием отчаянным самого убивца… прикончил; ну и форму человеческую себе вернул. Во как!

— Значит, ты на меня так… голый и упал? — пытала Дарнейла Килла своего спасителя; спросила — и губу закусила, раскраснелась.

— А во что мне было одеться? — хмыкал тот, плошку вылизывая. — Или я должен был бандитам сказать: дескать, погодите, дяденьки добренькие, черепушку мне дрыном долбить — дайте портки наколдовать? Да и без сознания я был… А как перешел в человеческое тело, совсем не помню.

— Так выходит, толстяк помер… пропал или… Это ж получается — мы его убили? — охала месма.

— Лес его прибрал или Модена сама взяла, — наклоняясь так близко к ее лицу, что Дарнейла чувствовала его чистое дыхание, прошептал Фаркат. — Хорошо, что тебя за мертвую приняли, а то, если бы я тебя не придавил, могла опомниться — и тогда б уж верная смерть… Не знаю. Может, я еще котом был и только на голове у тебя валялся… весь холодный?

— А, скажи, небось, это ты на Хедике напал? — дальше стала спрашивать Дарнейла, рассеянно катая по столу хлебный мякиш. — У него всё лицо в крови было еще до того. Ну, когда на танцульки пришел.

— Я! — отвечала ей пустота. — Знал бы, что он задумал, душегубец, и глаза б выцарапал! Жалеешь, либо-то, злодея?

— Жалею… — вздохнула месма.

— Вот чего вы, бабы, такие дур… глупые, а? — Шарахнул по оловянной тарелке кулаком невидимый защитник. — Ну и сиди тут со своим любовничком! По насильнику поплачь еще! — И в сердцах вихрем выскочил из кухни; только удаляющиеся следы его Дарнейла в узкое окошко и видела… Пока их неровные строчки метель не замела… Как в тот раз, когда она сама котейку прогнала.

И осталась месма в своей башне совсем одна. Словно в тюрьме из горя, слез и отчаяния.

* * *

Но наутро кот вернулся. Основательно замерзший, всё еще злой и неразговорчивый. Фыркая, забрался на лежанку у кухонного очага и спал до вечера, но к ужину Дарнейла и Бон вроде как помирились. Позже он рассказал, что узнал — деревенские после пурги тело Барата искать отказались, а старосты вроде ходили — да не нашли. Поэтому притаились наши оба насельника в своей башне и в деревню до оттепели вообще носа не каза... не хаживали.

И стали они с Фаркатом в своем вынужденном заточении помаленьку привыкать вместе жить и дружить, чему совсем не мешало то, что тот прозрачный был, но телесный же!

Шуму от него хватало: то спотыкается, когда воду в цебарке(2) тащит, да как ливанет — прямо на ноги Дарнейле, то читает вслух всякую чепушину или поет. А блинами бросаться затеет… Да и спал — похрапывая так, будто не один человек, а прям с десяток в турнее поселилось. Но, думаю, больше прикидывался… А еще Бон добрым и веселым оказался (котом хужей был, честно сказать!), всё печалящуюся Киллу развлекал. А она, хоть на его проказы улыбалась, всё как не здесь была, так сердце ее глупенькое болело — сильно еще предательство Мерейи переживала. Совсем бы себя замучила терзаниями, если бы не кот: ведь нельзя человеку думать, что любить его не за что, а только для выгоды или там, чтобы телом молодым для блуда воспользоваться… Эх, горе-горе!

Но, как говорят, пришла беда — отворяй ворота: через месяц понятно стало, что затяжелела девушка. Тут снова слезы градом полились… Так и прошла зима.

* * *

А на овенное солнце (3) в ночь раздался вдруг в нижнем переделе башни страшный стук, будто в десяток латных рукавиц колотились:

— Отворяйте, лиходеи, а то дверь снесем! Живо!

* * *

Насажу садок зеленый!

За забором схороню.

Только я, в тебя влюбленный,

Погуляю по нему.

Пусть луна в траву приляжет,

Бел цветочек обоймет,

Ничего ему не скажет

И одна в туман уйдет.

На гулянье песни веселы

Но моей душе темно.

Сад дождями занавесило,

Бел цветок увял давно.

Я скошу овсец зас`охнувший,

Цвет с деревьев посорву.

Сам грущу, как сад заброшенный,

Мну пожухлую траву.

Плакать парню — диво-дивное!

Вострый ножик я возьму,

Чтобы ты, моя красивая,

Не досталась никому!

___________

(1) интрудер — захватчик, тот, кто проник во владение самовольно

(2) цебарка — ведро с суживающимися к дну боками (часто для того, чтобы брать воду из колодца)

(3) овенное солнце — середина апреля