Сказка ледяного ветра

“Цвирк-цвирк” — напевает чья-то свирель. “Тум-тум” — слышатся мягкие шаги. По льду они всегда отдаются особенно гулко.

Тумнус, ты? Да нет, конечно же нет. Ты же умер — застыл безмолвной статуей в саду Ледяной Колдуньи.

Кто же? Не гном — гномы не поют, да и на свирели играют редко.

А мелодия все звучит и звучит, забирается в уши, проскальзывает между пальцев — и не поймать ее, не остановить. Звонкая, задорная, она все вьется и вьется невидимой нитью, спиралью закручивается вокруг, беспокоит, не давая провалиться в спокойное забытье.

Сон похож на смерть. Прежде он и не подозревал, что засыпать — это так страшно. Иногда Эдмунду кажется, что он уже умер — замерз в ледяной темнице.

Каждое утро — как чудо! Он ещё жив, кровь все ещё горячая, все ещё бежит по телу, а не рассекает кожу и внутренности острыми алыми льдинками. Странно, раньше он легче переносил холод, да и темница была не такой темной. Раньше хотелось просто плакать — теперь хочется умереть.

Он не хочет помнить, как оказался здесь. Не хочет, потому что воспоминание это жгучее, позорное, словно клеймо, выжженное на душе. Скверный мальчишка, из которого следует выморозить всю скверну, а затем принести его в жертву на каменном столе.

“Цвирк-цвирк” — чуть слышно насвистывает свирель, словно пытается напомнить о чем-то, словно зовет куда-то.

Эдмунд не знает, куда, да и не хочет знать. Он ждет, когда за ним придут, чтобы наконец принять сердцем кривое лезвие ритуального кинжала, будто тот способен принести покой.

Никто не приходит, а свирель все поет и поет, не собираясь замолкать. Тогда Эдмунд кричит, надрывно и громко, чтобы заглушать её назойливый свист, молится полусмерзшимися губами, чувствует, как катятся по щекам подтаявшие соленые льдинки слез, такие же холодные, как и он сам.

Не сразу, далеко не сразу, различает он, как в звучание свирели ненавязчиво вплетается чужой голос. Он никуда не зовет, ничего не хочет, лишь рассказывает свою песню, и Эдмунд поневоле начинает прислушиваться.

Однажды в старой Дании

По сказочному адресу...

Странная песня, странно знакомые слова. Неужели Эдмунд их уже когда-то слышал? В той жизни, которую он так отчаянно старается забыть…

В которую ему вновь пора возвращаться…

* * *

Яркий солнечный свет режет глаза, пробиваясь сквозь неплотно задернутые занавески. Так непривычно видеть солнце вновь. Эдмунд давно уже не понимает, какая из этих реальностей — для него всего лишь сон.

В этой есть тепло и яркий свет, что так мучит привыкшие к полутьме глаза. В этой реальности есть родные, ему радостно видеть их целыми и невредимыми, хотя он знает, что это не так: Белая Колдунья не щадит никого, и их бы не стала.

Эдмунд виновен в их гибели, он это знает, и потому здесь чувствует себя неуместным и лишним.

— Эдмунд, ты куда? — голос Люси звучит обиженно и так знакомо, будто настоящий. — Ты даже не позавтракал!

— Не хочу, — неохотно отзывается он, хочет добавить, что иллюзией все равно не насытиться, но что-то — наверное, обескураженный взгляд сестры — останавливает его.

— А вот в Нарнии ты всегда… — начинает она, но тут Эдмунд не выдерживает:

— Никакой Нарнии не существует! — рявкает он с сумасшедшей злобой в глазах.

Больше нет. Она исчезла, стала ледяной пустошью — Белая Колдунья победила. Кому как не Эдмунду это знать, ведь Нарнию предал именно он.

— Ну и делай, что хочешь! — у Люси дрожит нижняя губа, но Эдмунд ей не верит: иллюзии не плачут. — Ты даже хуже, чем Питер и Сьюзен!

— Разумеется, — он жутко улыбается. — А ты разве не знала?

Люси всхлипывает и бросается прочь, а Эдмунд безумно смеется ей вслед.

Как же он устал от этой фальши! Ещё одна пытка, придуманная Колдуньей, не иначе. Что ж, он стерпит и её — предателю ничего иного и не положено.

Он толкает входную дверь и выскакивает на крыльцо. Что в этой реальности прекрасно, так это свежий воздух, вместо того затхлого, что царит в его темнице!

— Эдмунд, почему Люси плачет? Что ты ей наговорил? — возмущенный Питер появляется из комнаты.

— Правду, — усмехается Эдмунд и с досадой оборачивается к брату. — Как ты погиб?

— Ч-что? — Питер невольно отшатывается. — Эдмунд, ты...

— Понятно, — обрывает его Эдмунд. — Я пойду прогуляюсь! Не могу больше...

И он опрометью бросается с крыльца, не в силах больше терпеть эту ложь. В конце концов, иллюзии не виноваты, что они всего лишь иллюзии. А ему, Эдмунду, нужно просто как-то вытерпеть ещё один день.

Он видит ровесников, но не подходит — он им чужой. Он умеет убивать — они нет. Они не знают, как хлещет кровь из разрубленного тела, не знают, как легко сталь входит в чужую плоть, как трудно потом счистить подсохшую ржавую кровь с меча и доспехов.

Откуда это знает сам Эдмунд, он и сам не помнит, но может поклясться, что видел это не раз. Да и не только видел: честь Сьюзен стоила тех отнятых жизней.

Сьюзен? Но разве она не погибла на том замерзшем озере? Вместе с Питером и Люси.

Кажется, он сходит с ума.

И вновь ему слышится этот тихий, приятный слуху голос. Чуть хриплый, но то и дело срывающийся на звонкие трели, словно поет юноша, что не намного старше самого Эдмунда.

В одном старинном здании

Придумал сказку Андерсен...

Его хочется слушать, словно он единственный во всем этом мире способен говорить правду.

И грустную, и дерзкую,

И острую, и нежную...

Голос вновь умолкает, а Эдмунд впервые за долгое время слабо, пусть и недоверчиво улыбается.

— Сказку про кого? — спрашивает он в пространство, не надеясь на ответ.

...И взрослую, и детскую

Про Королеву Снежную, — неожиданно охотно откликается голос, совсем близко, словно шепчет Эдмунду на ухо.

А Эдмунда вдруг прошибает ледяной дрожью, ему кажется, будто чье-то дыхание щекочет ему шею. “Снежная Королева” — детская сказка, а у него, Эдмунда, — взрослая.

— Что такое вечность, Эдмунд? — лукаво спрашивает Белая Колдунья, и Эдмунд в ужасе распахивает глаза, стряхивая наваждение и отчаянно впиваясь взглядом в привычный пейзаж.

— Это ад, — глухо отвечает он то ли ей, то ли себе самому.

* * *

Все правильно. Грешникам полагается ад, а кто он, как не грешник? Отсюда не выбраться — надо возвращаться домой, извиниться перед Люси и Питером и покорно ждать момента, когда он вернется обратно в свою ледяную темницу.

По крайней мере, там нет солнечного света, что так раздражает воспаленные красные глаза.

* * *

В эту ночь в темнице он больше не кричит. А свирель — на этот раз нежно и участливо — насвистывает всё тот же мотив. Эдмунд, завороженный этими тихими звуками, боится разрушить странное волшебство и старается даже не дышать. И ждет. Ждет, не послышится ли снова этот голос?

“Тум-тум” — звучат мягкие шаги. На этот раз ближе, чем обычно.

И грустную, и дерзкую,

И острую, и нежную…

Глаза Эдмунда закрываются сами собой, и, уже проваливаясь в спасительный обыкновенный сон, он чувствует неожиданное тепло, словно его обернули шерстяным одеялом, и слышит последнюю строку, произнесенную рядом почти шепотом.

...Про Королеву Снежную.

* * *

Солнце вновь светит ему прямо в лицо, ласково гладит по щеке теплыми лучами. Но сегодня Эдмунду легче смириться с этой иллюзией. Теперь у него есть утешитель, о котором неизвестно Ледяной Колдунье, и это придает Эдмунду смелости.

— Я так рада, что ты, наконец, пришел в себя! — говорит ему Сьюзен за завтраком. — В последнее время ты был сам не свой!

Эдмунд отделывается неопределенным хмыканьем, но его хотя бы уже не тянет грубить.

— Сьюзен, скажи, ты помнишь Нарнию? — вдруг неожиданно для себя спрашивает он.

— Помню, конечно, — легко отзывается Сьюзен. — Но, Эдмунд, это же всего лишь наши детские выдумки, в конце концов! Ты же сам вчера говорил это Люси, правда, в излишне грубой форме! Так нельзя, она ещё не вышла из возраста фантазий!

— Я знаю, — задумчиво кивает он. — Скажи, а в этих выдумках я когда-нибудь убивал?

— В смысле?.. — Сьюзен растерянно хлопает ресницами. — Как бы мы могли придумывать такие жестокости?

— Значит, никогда?

— Я… я не знаю. Откуда у тебя такие мысли, Эдмунд?!..

— Так просто, в голову пришло, — бормочет он, отводя взгляд. — А Рабадаш, помнишь его?

— Кто?..

— Неважно, — мотает он головой. — Наверное, это были мои фантазии… Спасибо, Сьюзен! Все было очень вкусно! Мне пора!

Он спешит покинуть кухню, где спертый воздух и недоуменный взгляд сестры душат его не хуже петли.

Где же правда? Где она? Почему тело двенадцатилетнего мальчишки такое неудобное и непривычное? Почему каждое утро рука тянется к подбородку проверить, не наросла ли щетина?

Помнится, как-то ему взбрело в голову отрастить бороду на манер той, что была у Питера. Филипп тогда долго и насмешливо ржал, а потом сказал, что он, Эдмунд, выглядит донельзя глупо.

Филипп? Кто такой Филипп? Почему у Питера была борода? Ему же всего пятнадцать!

Ты безумец, Эдмунд! Где ты пытаешься найти правду? В иллюзиях Белой Колдуньи?

И таинственный голос молчит… скорее бы ночь! Эдмунд больше не может выносить этот бред собственных мыслей.

— Поговори со мной! — убито шепчет он в пространство, — Спой мне! Прошу, утешь меня… Я схожу с ума...

Ему кажется или в в дуновении ветерка действительно слышится?

И острую, и нежную...

...Про Королеву Снежную.

* * *

“Тум-тум” — очередная бессчетная ночь, и слышатся шаги, а свирель молчит. И Эдмунду хочется плакать.

Вечность — это слишком долго.

Эдмунд бесконечно медленно поднимает тяжелую бесчувственную руку, чтоб утереть нечаянно потекшие слезы и, коснувшись подбородка тыльной стороной ладони, в ошеломлении замирает, ощущая, как что-то цепляет и царапает кожу. Он больше не мальчишка...

— Я хочу умереть! — с судорожным вздохом признается он невидимому певцу. — Неужели это невозможно? Я так больше не могу!

Ответом ему служит тишина. Впрочем, а чего он ожидал? Грешнику положен ад, и не больше.

Вдруг над его головой загорается голубоватый огонек и тут же вспышкой отражается в отполированных холодом стенах, на мгновение ослепляя их узника.

Принцессы на горошине,

Неведомый певец тихо начинает новый куплет своей странной песни, а Эдмунд вдруг видит, как из полутьмы выходит неясный силуэт.

Первыми появляются старинные деревянные башмаки, затем черный плащ, скрывающий очертания фигуры, и наконец Эдмунду становятся видны широкополая шляпа с перышком, длинные вьющиеся волосы незнакомца и его открытое располагающее лицо, когда неведомый певец присаживается напротив Эдмунда на корточки, не прекращая напевать:

Башмачники и мельники

Он по-доброму, с лукавинкой улыбается Эдмунду, а у того от удивления и внезапного трепета перехватывает дыхание.

Все были огорошены,

Прочтя ее немедленно,

Его таинственный утешитель ерошит ему смерзшиеся волосы, стряхивая иней, и Эдмунд замирает, пораженный чужим теплом.

— Не в этой сказке, — голос незнакомца действительно хрипловатый, теплый, такой же, как и в песне. — В этой сказке ты не умрешь!