Встреча в пути

3

Коноплев иногда спрашивал себя: что он нашел в этой женщине? Мог часами не вспоминать о ней, без труда отказывался от встречи с нею, если этого требовали дела, но время от времени охватывало острое желание провести с нею несколько минут, поделиться продуманным, увиденным и пережитым, вглядеться в серые глаза, такие глубокие, что, когда он долго глядел в них, начинала слегка кружиться голова…

Он замечал, что с нею он совсем не тот, каким был с другими, в семье. Словно вернулась юность, и хочется быть лучше, сильнее. Чего там! Он, как мальчишка, желал похвалы этой женщины. Еще никогда он не работал с таким воодушевлением. В городе говорили, что его, видимо, здорово подковали в Ленинграде, если он берется за такие дерзкие задачи и неплохо, совсем неплохо справляется с ними. Разумеется, стажировка в Ленинградском научно-исследовательском институте дала немало, но вряд ли он решился бы так смело применить свои знания, если бы рядом с ним у операционного стола не стояла тихая сероглазая женщина, мнение которой было для него так дорого.

На собраниях члены партийной организации больницы иногда критиковали его за излишнюю резкость; в те дни, когда перед ним вставала особенно сложная задача, он замечал только то, что имело отношение к этой задаче, а ведь в отделении имелись и другие дела и проблемы, его упрекали и за это. Теперь он словно увидел эти свои недостатки со стороны и стал мягче, внимательнее к окружающим. Это было не всегда легко, но он старался и, точно школьник, радовался, когда это удавалось.

В парке теперь каждый вечер были гулянья, встречались за городом, добираясь туда на трамвае и потом еще с километр пешком. Установилась жаркая погода, в городе некуда было деваться от пыли, а он, солидный немолодой мужчина, садился в пропыленный, грохочущий трамвай (порой, правда, брал такси, но на обратном пути все равно приходилось пользоваться трамваем) и тащился куда-то к черту на кулички, в чахлый пригородный лес, где на траву нельзя было присесть потому, что она вся была в копоти, а от берез, как на железнодорожной станции, пахло угольной гарью. И ради чего? Чтобы побродить рядом с молчаливой сероглазой женщиной. Он по-прежнему знал о ней немногим более того, что узнал в тот первый разговор на перекрестке улицы, но когда она однажды не приехала в лес, помешало что-то, не спал всю ночь.

Она поражала своей чуткостью. Говорила: «Вы вспоминали меня вчера. Вечером. Вспомнили и подумали: «Еще не спит, наверное. Одна». Он действительно вспоминал и именно так. Была ли она рядом или где-то в другом месте, от нее не ускользало ни малейшее его душевное движение, и это было необычно, волновало. Он всегда мог мысленно поделиться с нею своими переживаниями, знал, как она отнесется к тому или иному человеку, событию. Было интересно смотреть на окружающее ее глазами. Оказывается, он многого не замечал раньше. Так близорукие, для которых даль сливается в одну серую полосу, надев очки, вдруг обнаруживают, что мир, окружающий их, гораздо шире и красочнее. Было такое впечатление, что раньше у нею в груди была натянута лишь одна струна, а теперь их появилось много, и они чутко отзываются на все, заставляя сердце сжиматься то радостью, то болью.

И только то, что их отношения не шли дальше отношений семнадцатилетних ребятишек, смущало его. Как смешон был бы он в глазах своих коллег, хирурга Чебышева, патологоанатома Пуришкевича, профессора Публицкого — всех этих уже немолодых, пользующихся большой известностью в городе людей, если бы они узнали об этом! Черт знает что! Но наступал новый день, эти мысли тускнели, и он снова просил Марию Ивановну поехать за город. Он был благодарен ей за то, что она так строго хранила тайну их отношений, ни жестом, ни взглядом не выдавая их на работе.

Однажды он случайно узнал о дне ее рождения и спросил, позволит ли она отметить эту дату подарком. Мария Ивановна, словно девочка, порозовела от смущения, кивнула и тут же добавила:

— Только это должна быть очень скромная вещь.

— Почему? А мне, напротив, хотелось бы…

Мария Ивановна отрицательно покачала головой.

— Но я могу, — не понял он снова. — Я имею возможность…

Мария Ивановна помолчала и произнесла суховато и твердо:

— Только так или… ничего.

Он подарил ей крошечного бронзового божка-бурхана, которого привез из Монголии. Мария Ивановна поставила божка себе на ладонь и рассмеялась. Коноплев впервые услышал ее смех — негромкий, очень заразительный. Потом она приподнялась на носках и поцеловала его в щеку. Чувствуя, как начинает быстро колотиться сердце, Коноплев положил руку ей на талию. Раньше всегда просто шли рядом. Брели тихонько в глубь леса.

Стоял душный предгрозовой вечер. На небе высились причудливые замки облаков, лес молчал в ожидании дождя, сильно пахли травы. Неожиданно сосны расступились, и перед ними оказался пологий склон сопки в фиолетово-сиреневых зарослях багульника. Мария Ивановна никогда не выражала своих чувств громко, тут вскрикнула и припала на колени возле куста, погрузив лицо в нежные, уже увядающие лепестки. Коноплев наклонился и поцеловал ее в шею, в то место, где кудрявились выбившиеся из заколотой косы колечки…

Потом они сидели возле этих кустов багульника с их неповторимым смолистым запахом и уже летними зелеными листочками, стараясь не смотреть друг другу в глаза, и все же как никогда близкие, и Коноплев прислушивался к себе с радостным и благоговейно-тихим изумлением: вот как, оказывается, и в сорок восемь лет можно заново, с еще большей силой пережить то, что, казалось, дано только юности, оказывается, он способен еще быть и нежным, и робким, и благодарно-счастливым.

К трамвайной остановке бежали бегом, взявшись за руки, под теплыми струями дождя. И эта необходимость идти пешком, и дождь не вызвали раздражения и досады, как это нередко случалось в последнее время. Он, словно мальчишка, радовался упругой силе своих мускулов, подставлял лицо тяжелым и частым каплям дождя. В эту минуту он снова, как когда-то в юности, чувствовал себя готовым к новым испытаниям и трудностям, верил в себя и хотел успеха.