Встреча в пути

Ворончиха

Еще до войны на месте одноэтажных, посеревших от времени домишек здесь возвели многоквартирный трехэтажный дом, нарядно окрашенный в бело-розовый цвет. Строители убрали за собой мусор, но заливать асфальтом двор не стали: предполагалось, что в нем будет разбит сквер с фонтаном посередине. Однако, пока со сквером собирались, двор с необычайной быстротой оказался застроенным дровяниками, сарайчиками и всевозможными клетушками. Жильцы дома хранили в них отслужившую рухлядь, велосипеды и мотоциклы, держали кроликов и кур.

Таким образом, трехоконный, вросший в землю домишко, в котором жила Ворончиха, случайно уцелевший под боком нового дома, попросту затерялся между этими сараями и амбарушками. Ворончиха поселилась в нем в первые годы после войны. Сюда ее забросило горе — гибель на фронте мужа. Не нашла она в себе больше сил видеть улицы родного города, по которым ходила вместе с ним, вести тот же образ жизни, какой вела, когда он был жив. Замуж второй раз не вышла, хотя и была когда-то хороша собой, так и жила с тех пор одна как перст.

Горисполком выдал ей ордер на временное проживание в этом домишке. Дескать, освободится в новом комната — переселишься. Комнаты в новом доме действительно время от времени освобождались, но на них находились другие претенденты: то молодожены, то женщина с малолетним ребенком — и Ворончиха все уступала, а потом так привыкла к своим двум крошечным конуркам, где потолок можно было достать рукой, пол рассохся, окна перекосило, что уже и перестала справляться о комнате в новом доме. С тех же пор как под окнами у нее разросся крошечный садик, она стала даже бояться, как бы домишко не снесли, не сломали.

Ей было около шестидесяти, по выглядела она старше: высокая, костлявая, с худым, словно изможденным лицом, на котором мрачно горели большие, глубоко запавшие глаза. Пальцы ее темных жилистых рук были искривлены ревматизмом. Ворончиха давно перестала следить за собой, ходила в чем придется, лишь бы было тепло и удобно. Зимой носила мужскую шапку-ушанку и стоптанные валенки, летом с ее худых плеч спадала потерявшая цвет вязаная кофта. Под платье она надевала еще одно, чтобы было теплее, и из-под подола у нее всегда виднелся еще один подол.

Ворончихе пора было уже на пенсию, но она еще продолжала работать. Нельзя сказать, чтобы в коллективе больницы любили эту санитарку, но ей доверяли и поэтому дорожили ею. Несмотря на свой более чем скромный облик, Ворончиха обладала своеобразным характером. На собраниях ее языка даже побаивались. Эта старая, давно забывшая, чему ее учили в школе, женщина великолепно владела карандашом. Окончившие институт медички заискивали перед ней, когда подходила пора выпускать очередной номер стенгазеты. Особенно удавались Ворончихе карикатуры. Однажды в больнице сломался титан, никак не могли собраться его отремонтировать. Ворончиха изобразила себя взгромоздившейся возле титана на табуретку; она наливает в титан воду, черпая ковшом из ведра, которое держит перед ней, напряженно подняв над головой, главный врач. Даже неходячие больные просились в столовую, где был вывешен номер стенгазеты с этим рисунком. Разумеется, титан вскоре отремонтировали. Тяжелые больные не позволяли перестилать им постель в отсутствие Ворончихи, дети в ее дежурство хорошо ели и не капризничали. Новеньким сестрам всегда назначали дежурства в одну смену с Ворончихой. Весь вечер Ворончиха гоняла сестру из одной палаты в другую, она отлично знала, что требуется каждому больному, а ночью говорила: «Пойди приляг, я посижу. Ничего, я уже старая, а старики мало спят».

Жилье Ворончихи было так же малопривлекательно, как и ее внешность. В комнате стояла железная кровать с досками вместо сетки, прикрытая суконным одеялом, швейная машина, еще зингеровской марки, и шаткий стол под белой скатертью с обтрепавшимися кистями. В кухне тоже стол, кое-какая утварь на полке, в углу кадка с водой. Украшала жилье чистота: некрашеный пол был выскоблен дожелта, покосившиеся, неоштукатуренные стены тщательно выбелены.

Соседи считали Ворончиху нелюдимой. Она редко присоединялась к их обществу по вечерам, когда женщины вели на скамейках во дворе свои нескончаемые разговоры. В свободное от работы и домашних дел время Ворончиха читала. Она тратила на книги все деньги, которые оставались у нее от покупки продуктов. Хранились книги у нее в старинном сундуке возле кровати.

Теперь у Ворончихи была еще одна забота и радость — сад, где она посадила три деревца ранеток, по кусту сирени, смородины и крыжовника, разбила грядку для цветов. Своими искривленными ревматизмом руками она очистила землю от обломков кирпичей и мусора, натаскала с острова из-за реки чернозема и каждое утро и вечер, свободные от дежурства, по нескольку раз ходила с коромыслом к колонке за водой для поливки. И вот незаметно для окружающих во дворе образовался чудесный тенистый уголок, непривлекательные стены и дырявую крышу домишки скрывали кудрявые пряди хмеля. Правда, в садике кошке хвоста негде было протянуть и был использован каждый сантиметр земли. Теперь Ворончиха устраивалась с книжкой на завалинке в тени яблоньки. Она очень радовалась, когда кто-либо обращал внимание на ее сад, заходил через узкую калитку полюбоваться цветами. Но это случалось не так уж часто, соседи не то чтобы сторонились ее, чаще всего просто не замечали, дети побаивались.

Надо сказать, что к тому времени, как разросся сад Ворончихи, во дворе стало просторнее. Жильцов заставили убрать клетушки и амбары, остались лишь дровяники, а для мотоциклов был выстроен небольшой чистенький коллективный гараж. И только один сарай, он стоял как раз возле сада Ворончихи, остался, и его хозяева, как и прежде, продолжали держать в нем кур. Сарай очень мешал растениям, до полудня загораживал от них солнце; а куры пробирались в садик через щели в заборе и ощипывали зелень, выгребали большие лунки у корней деревцев и кустов.

Из-за кур все и началось. Сарай принадлежал жильцам нового дома, но фамилии Белугины.

«Сам» Белугин заведовал каким-то автохозяйством. Это был плотный белобрысый человек лет сорока. Его жена не работала, занималась, как она объясняла, воспитанием детей. Их было у Белугиных двое: взбалмошный долговязый сын-семиклассник и двухлетняя девочка, ласковая и спокойная. Как Белугина воспитывала детей дома, было неизвестно, только мальчишка целыми днями околачивался во дворе, грубил старухам, которые делали ему замечания, девочка играла в песочнице с другими малышами, а их мать можно было встретить то в одной, то в другой квартире у соседей. Возможно, Белугина не любила следить за своей внешностью, а возможно, ей, наоборот, хотелось покрасоваться, но с утра до вечера она ходила почему-то в халате. Правда, халаты у нее были красивые, длинные, из дорогой нарядной ткани. В них ее дородная фигура казалась еще величественнее, и соседи называли Белугину между собой не иначе как мадам Белугина. Это так шло ей, что из окружающих редко кто знал ее имя, так же, как никому не приходило в голову назвать по имени Ворончиху.

Возвратясь однажды с ночного дежурства, Ворончиха обнаружила в саду кур. Они выцарапали лапами глубокие ямы под яблоньками, на которых вот-вот должны были распуститься белые бутоны, и блаженно купались в песке. Ворончиха выгнала кур и сказала Белугиной, как раз появившейся из сарая с эмалированной миской в руках; на дне миски розовато отсвечивали несколько только что снесенных яиц:

— Вы бы присматривали за курами, соседка. Вот скоро я цветочную рассаду высажу, все поклюют.

— Не могу же я их пасти, — возразила Белугина и прошествовала по двору к подъезду. У нее были пышные, не нуждающиеся ни в какой завивке темные волосы. Голову Белугина держала высоко вскинув, а глаза — опущенными вниз, эта осанка придавала ее внешности что-то надменное.

Старая женщина посмотрела Белугиной вслед и принялась осматривать ветхий заборчик, отделявший сад от двора. Все большие щели забила кольями, землю возле забора плотно утрамбовала.

Несколько дней прошло спокойно.

Ясным солнечным утром Ворончиха надела свое лучшее платье из синего штапеля в белое колечко, повязалась кашемировым платком и отправилась на базар за рассадой. Вернулась с просветлевшим лицом, бережно неся корзину с рассадой анютиных глазок, левкоев, табачка и астр. Гладиолус она купила только один, больше не хватило денег, зато он будет совершенно белого цвета, как уверяла ее торговка. Высаживая рассаду в грунт, Ворончиха сначала тщательно разминала землю в пальцах, расправляла каждый корешок, любовно оглядывала крошечные растеньица.

— Эх-хе-хе! — осуждающе покачала головой одна из женщин, понаблюдав, как она ползает на коленях по земле. — Недаром говорят, что малый, то и старый. Ты бы лучше грядку огурцов тут посадила, редиски. Все польза, да и приятно свеженького съесть.

— Живот чем попало можно набить, — отозвалась Ворончиха, — а душа, она красоты просит.

Ворончиха полила рассаду и отправилась в больницу, ей опять предстояло дежурить в ночь.

…Включив утром чайник, чтобы накормить перед уходом на работу мужа, Белугина спешила в сарай и выпускала кур. Ей все казалось, что яиц в гнездах она находит гораздо меньше, чем должно быть. Кто может поручиться за всех, проживающих в доме? А кур манила зелень Ворончихиного сада. Уже несколько дней они тщетно прохаживались возле забора, заглядывали в щели. На этот раз одна курица, с громким кудахтаньем выскочив из сарая, взлетела на поленницу дров. Оглядевшись, она живо перемахнула через забор в сад. Скоро ее примеру последовали другие.

Ворончиха сдала дежурство в девятом часу, зашла по дороге в магазин купить хлеба и молока. Когда она добралась домой и, прежде чем отпереть дверь своей хибарки, заглянула в сад, грядка высаженных ею цветов была разорена дотла. Уцелели только два кустика анютиных глазок, они уже набирали цвет, отброшенные вместе с комом земли сильными куриными лапами в сторону. Ворончиха подобрала их и посадила на место. Потом смела с грядки зеленые клочья, оставшиеся от рассады, перекопала землю и, вместо того чтобы прилечь после ночного дежурства отдохнуть, снова отправилась на базар. Она отчаянно торговалась за каждый корешок и опять вернулась домой почти с полной корзиной, правда, на этот раз цветы у нее были победнее: васильки, ноготки, ромашка.

Под вечер, когда закатилось солнце и спала жара, Ворончиха высадила рассаду, прикрыла растения на ночь старыми кастрюлями, ведрами и банками и, постояв возле калитки, направилась к Белугиным. В прихожей квартиры никого не было. Ворончиха оглядела трюмо и всевозможные щетки на полочке под ним, вешалку, на которой висел мужской плащ и красный детский капюшончик, и спросила своим низким голосом:

— Хозяева дома?

Из комнаты в полосатой пижаме с газетой в руках вышел Белугин. Он, видимо, не узнал ее, не поздоровался, спросил строго:

— В чем дело? А, опять по поводу курей? Жена говорила, — Белугин нетерпеливо прошелестел газетой.

— В свободное от работы время я сама буду за ними приглядывать, — сказала Ворончиха. — Я про то, когда дежурю.