Встреча в пути

3

Вскоре после того как он заболел, жена решила переменить на его постели белье. Он не возразил, ему и в голову не пришло, что такая мелочь, которую он раньше попросту и не заметил бы, как люди не замечают своего дыхания, потребует от него такого напряжения душевных и физических сил.

Развернув белоснежную хрустящую простыню, Ольга стояла перед ним, а он не мог даже сдвинуться с места. Дрожащими руками снова натянул на себя покрывало.

— Надо переменить, — повторила жена, — вот тут глюкозой облили.

Он пробормотал что-то, избегая ее взгляда, и вдруг обнаружил, что стесняется перед этой женщиной своей наготы и беспомощности.

— Ну вот, — сказала Ольга, и он, обладая чуткостью, свойственной страдающим людям, почувствовал, что она не испытывает в эту минуту ничего, кроме досады на него. Ни душевной боли, ни жалости даже, только досаду. За то, что она должна заниматься всеми этими делами, из которых состоит уход за больным, да еще уговаривать.

Он молча сбросил с себя одеяло и позволил сделать все, что было нужно. Жена ушла, захватив снятое белье, а он долго лежал неподвижно, с устремленным в одну точку взглядом.

За все годы, прожитые с этой женщиной, он ни разу не задумался о своих отношениях с ней. Теперь подумал, что знал Ольгу такой, какой ее знали все, — цветущей, со вкусом одетой, с манерами человека, помнящего о своем достоинстве. Такой он встречал ее, возвращаясь с работы, такой она бывала с ним в театре, в гостях. Ему было известно, что в коллективе школы, где Ольга преподавала русский язык и литературу, с ней считаются, что несколько мужчин в городе влюблены в нее. Это льстило его самолюбию. Он считал ее самым близким человеком. Да и как же иначе? Она его жена. Теперь он пытался припомнить лучшее, что было между ними, и не мог. Все было так обыденно.

Может быть, все дело в том, что он старше ее на шестнадцать лет? Шелепин пошарил рукой по тумбочке и взял в руки маленькое круглое зеркальце от дамской сумки. Придирчиво разглядывал себя несколько минут. Было непривычно видеть лицо небритым. Оно осунулось и пожелтело, глаза ввалились, и густые брови нависли над ними, углы большого, твердо очерченного рта опустились. В темной шевелюре еще ни одного седого волоса. Раньше ему никогда не давали его годы. Теперь, пожалуй, можно дать. Но и только.

Шелепин усмехнулся своему отражению и положил зеркальце на место. Однако вот так же точно отложить в сторону и мысли было трудно. Он никогда бы не поверил раньше, что сможет думать об этом так долго. Словно заневестившаяся девчонка о знакомом парне.

Ольга — хорошая хозяйка, его костюмы и сорочки всегда в безукоризненном порядке, в квартире безупречная чистота и уют. Что ж, и ему было неплохо с ней! Почему же стало хуже теперь? Она ухаживает за ним заботливо и умело. Говорят, когда человек заболевает, он становится капризным и мнительным. Наверное, то же самое происходит и с ним, Шелепиным.

Он почувствовал облегчение, найдя это объяснение.

Однажды днем он задремал. Разбудил мужской голос, доносившийся в полуоткрытую дверь из столовой.

— А мама где? — старательно понижая густой баритон, спрашивал мужчина, обращаясь, видимо, к Маришке.

— Мама ушла в магазин. Знаете, на углу возле аптеки, — как взрослая объяснила девочка. — Там дают чешское стекло. Маме тетя Маргарита сказала.

— Чешское стекло? Вот как! — отозвался мужчина и спросил снова: — Ну, а как папка-то, птичка? Поправляется? Нет еще? Все спит, говоришь? Это хорошо. А ты не шуми тут, договорились?.. Ну, я пошел, беляночка. Занятные ты штучки вырезаешь.

Послышались осторожные шаги, но они не удалялись, а наоборот, приблизились к дверям спальни. Шелепин разомкнул веки и увидел в дверях парторга завода Виктора Ломтева. Не решаясь войти, Ломтев с порога пытался разглядеть в полузатемненной комнате больного. Встретились взглядом.

— Извини, Анатолий Николаевич. Думаю, хоть взглянуть на тебя, — сдержанно сказал Ломтев, все еще стоя в дверях.

«Почему мы считали, что он щеголь и мальчишка? — спросил себя Шелепин, вглядываясь а лицо парторга. — Ломтев действительно хорош собой. И рослый, такой легкий в движениях». Проговорил:

— Проходи. Я рад.

Ломтев приблизился к кровати, опустил руки по швам, отчего его крупная, подтянутая фигура приобрела еще более внушительный вид.

— На заводе все в порядке, Анатолий Николаевич. Поточную в шестом пустили двадцатого. Особых осложнений не было.

Шелепин невольно натянул на себя одеяло, прикрыв распахнутую на груди нижнюю рубашку.

А Ломтев присел на стул возле кровати, его темные, с юношеским блеском глаза смотрели директору в лицо тепло и участливо.

— Ну, как ты тут? Очень худо?

Они не успели перекинуться и десятью фразами, как в прихожей зазвонил телефон. Ломтев поднялся.

— К тебе ведь не разрешают пока. Я нелегальным путем… Поправляйся. Если что надо, Ольга Владимировна пусть скажет.

Он скрылся за дверями, Шелепин подумал даже, не приснился ли ему этот разговор с парторгом? Но нет, в воздухе еще держался запах дорогих папирос. Ломтев любит хорошие папиросы. Шелепин все же позвал дочь и спросил у нее про посетителя.

— Этот дяденька все время к нам ходит, — объяснила девочка. — Только доктор не разрешает маме его к тебе пропускать. Он тебе еще книжку принес. Там она, на столе. Говорит: «Может, почитает когда». Он, что ли, твой друг?

Друг? Шелепин не ответил дочери, не заметил, как она, постояв, убежала. Нет, Ломтев не был ему другом.

Нового парторга встретили на заводе недоверчиво. Ломтев любил театр и музыку, следил за своей внешностью, был начитан, красив и молод, и в среде «технарей» это вызвало к нему чувство предубеждения. «Ему бы в артисты пойти, а не инженером быть. Какой из него парторг? Будет только девичьи сердца смущать», — решили многие. Примерно так же думал и он, Шелепин, посчитав, что проку от нового секретаря ждать нечего. И первое время Ломтев как бы подтвердил это мнение. Целыми днями пропадал где-то, на совещаниях помалкивал, ничего не предпринимал. В случае необходимости все шли к его заместителю, пережившему на своем посту уже двух парторгов. Прошло больше месяца. Однажды в конце рабочего дня Ломтев вошел в директорский кабинет, устроился в кресле, озадачил вопросом:

— Ты куда обедать ходишь? Домой? — помолчал, оглядел кабинет, задерживая взгляд на каждом предмете, словно вещи могли ему что-то рассказать, потом точно так же оглядел и его, Шелепина. — Надо бы как-нибудь и в столовую зайти, — он положил тонкие белые руки на стол и так сжал их, что они стали еще белее. — Я тебе уроки политграмоты не собираюсь преподавать, сам большой. Только так нельзя. Любишь ты свое дело, болеешь за него, а людей за ним не видишь.

Грудной артистический баритон парторга мог звучать и холодно, зло. Ломтев высказал тогда ему, Шелепину, много неприятного, и все это было правдой. Шелепин и сам видел, что условия работы в чугунолитейном цехе не отвечают норме, был осведомлен о том, что механизмы на некоторых участках простаивают и вместо них применяется ручной труд, понаслышке знал, что в заводских яслях не хватает мест, а в завкоме не все благополучно с распределением курортных путевок, но… все эти неполадки и неурядицы не имели такого уж непосредственного отношения к производственному процессу, и он собирался заняться их устранением как-нибудь при случае. А случая все не находилось.

— Не выполнить план — самое последнее дело, — продолжал Ломтев, — но план выполняют люди.

Все, что предпринимал Ломтев, было хорошо и правильно, более того, во всех этих начинаниях парторга поддерживало большинство, но, по мнению его, Шелепина, это было несколько преждевременно, отвлекало от главного. Они решали одну задачу каждый своим способом, и Шелепин был убежден, что его способ лучше. Во всяком случае — быстрее. Ломтев интересовался главным образом людьми. Казалось, он знает о них все. Брал на планерке слово и говорил:

— С выговором мастеру Зайцеву придется повременить. У него сынишка попал под трамвай.

Заходил в завком и напоминал:

— Надо бы денег выделить на мебель для детсада. На дачу переезжают.

Иногда ему отвечали с упреком или раздраженно:

— Не до этого, понимаете, сейчас.

Он удивлялся:

— Как не до этого? Это же не гайка, не поршневое кольцо. Человек. Он ждать не может. Он потом вам трижды возместит.

И действительно, возмещали. Когда нужно было собрать людей, направить их усилия по нужному руслу, слово Ломтева имело решающее значение. Он не любил произносить речей, обращался к собранию так, словно перед ним было два-три очень знакомых человека, и его понимали. Внешность Ломтева и в самом деле производила впечатление, но не только на девушек. При нем подтягивались даже старые «работяги», а заводские парни старались подражать ему в манерах. Самым осуждающим словом у парторга было «некрасиво». Шелепин слышал, как он выговаривал однажды возле клуба любителю крепких выражений слесарю Дорофееву:

«Ты это зачем? Некрасиво же!» Да, на заводе наконец-то появился настоящий парторг. Он, Шелепин, отдавал себе в этом отчет. Но …поле действия у них с Ломтевым было одно, и им нередко становилось тесно. Во всяком случае, у Ломтева было достаточно оснований испытывать к директору неприязнь. И вот парторг пришел к нему так искренне, душевно.

«Ну, ну растрогался, — Шелепин поправил подушку, но никак не мог улечься поудобнее. — Он и должен был зайти. По долгу службы. И ты бы к нему зашел в таком случае».

Его размышления прервал голос жены. Раздеваясь в прихожей, Ольга выговаривала дочери:

— Ты опять бумаги нарезала? Говоришь тебе, говоришь, хоть кол на голове теши!

Шелепин раньше не замечал, что дома голос у жены становился иным, высоким и резким. При этом у нее была привычка недоговаривать слова, Ольга произносила: черна, бела, вместо: черная, белая. Это звучало у нее грубо, даже вульгарно. С дочерью Ольга редко разговаривала без раздражения. Девочка обычно отмалчивалась. На этот раз в ответ вдруг раздался ее голос:

— Так с маленькими ребенками не говорят. Зачем ты кричишь? Что ли я так не пойму? И бумагу я уберу, я куклам платья кроила.

Напряженный голос девочки поразил Шелепина даже больше, чем ее слова. В нем были недетская горечь и осуждение.

— Ах, на вас кричать не полагается! — с издевкой, будто она разговаривала со взрослым, рассмеялась Ольга. — Дрянь ты упрямая. Всегда на своем настоишь.

Она ушла на кухню. Маришка, убрав нарезанную бумагу, вошла в спальню. Здесь, в углу, в шкафчике, хранились ее игрушки. Ольга терпеть не могла, когда девочка разбрасывала их в столовой.

Шелепин жадно оглядел дочь, словно видел девочку, впервые. Он и в самом деле никогда не смотрел на нее так, думал: малышка, несмышленыш… Круглая головка, толстые светлые косички, ладная фигурка. Ольга следит за внешностью девочки, на Маришке нарядное коротенькое платьице, чулки натянуты туго. Она больше похожа на мать, черты нежные, а глаза его, шелепинские, шоколадные, в густых русых ресницах. Только взгляд другой, пытливый, задумчивый.

Позвал:

— Маришка!..

Девочка сделала несколько шагов к кровати, спросила мягко: