Встреча в пути

4

В июне он уехал на курорт, а после отпуска задержался в Москве, нужно было побывать в клиниках, раздобыть кое-какое дефицитное хирургическое оборудование. Когда вернулся, стоял уже сентябрь. Осень выдалась на редкость ясная. Солнце было таким ласковым и щедрым, что, казалось, снова вернулось лето. Было даже лучше, чем летом — тепло, сухо, воздух прозрачен, дышалось легко. Все ходили оживленные, бодрые. Как никогда, спорилась работа. Рассказывали, что в лесу снова, второй раз, зацвели черемуха, багульник и некоторые цветы. Скептики, выслушав такие рассказы, пожимали плечами: «Ну и зацвели! Все равно прибьет морозом». А они все-таки цвели, хотя и не так буйно, как весной. В этой скупости, сдержанности осеннего цветения были и щемящее душу предчувствие гибели, и какая-то беззащитность перед силами природы. И все же это было настоящее цветение.

Коноплев все собирался сказать Марии Ивановне, что надо бы побывать за городом, пока тепло, да так и не собрался, затянули в свой водоворот дела. Кроме того, затеяли отмечать 25-летний юбилей его деятельности.

Еще нигде и никогда его не чествовали так торжественно. Он был даже немного ошеломлен. Его путь в науку не был усыпан розами. Он не имел влиятельных дядюшек, не обладал умением выслуживаться, и то, что другим давалось без труда, ему стоило бессонных ночей, неустанных усилий, а порой и той горечи, которая опустошает душу. И если он все-таки чего-то добился, то благодаря опять же упорному труду и настойчивости, своим способностям.

Он сидел в президиуме торжественного собрания между деканом медицинского института профессором Публицким и секретарем горкома партии и не слушал доклада, в котором перечислялись его заслуги, а думал о пережитом, и им вдруг овладело чувство гордости: да, он сын паровозного кочегара, а вот сидит рядом с такими потомственными учеными, как Пуришкевич и профессор Публицкий, к его мнению прислушиваются все крупные специалисты области, вон сколько народу пришло почтить его. Нет, он уже не падет с этой вершины, а будет работать еще больше и встанет в ряд выдающихся ученых.

Он взглянул на жену и отметил, что она правильно поступила, что надела это скромное платье из черного панбархата. Им с ней не пристало украшать себя побрякушками. Неожиданно черное платье жены напомнило другое, такое же черное платье, только из шелка, и неяркое лицо с серыми глазами. И это лицо, и тонкая фигура в черном шелковом платье промелькнули в сознании смутно, словно все это было очень давно. В свете тех мыслей, которые владели им в эту минуту, отношения с Марией Ивановной показались мелкими и ненужными. Он не успел обдумать это, докладчик кончил, слово предоставили другому оратору.

Юбиляру были преподнесены почетные грамоты, памятные адреса и подарки. Особенно много было цветов — алые розы и багряные гвоздики, изысканно-нежные гладиолусы, массивные циннии, снежно-белые холодные астры. Часть цветов оставили у него в кабинете, несколько букетов он распорядился поставить в столовой для больных, целый сноп втиснули в машину, когда поехали домой после банкета, уже в третьем часу ночи. Тут еще распили бутылку шампанского с провожающими и наконец остались одни. Жена еще копошилась над чем-то, дочери принялись расставлять букеты, а он прошел в спальню, разделся и лег. Уснул тотчас, едва голова коснулась подушки. И проснулся так же внезапно, когда был, видимо, на исходе седьмой час.

В квартире не слышалось ни звука. Воскресенье. Дочери встанут не раньше десяти, жена обычно и в выходной день поднимается рано, озабоченная домашними делами. Теперь она спала, свесив с кровати белую рыхлую ногу. Рассвет безжалостно высветил каждую морщинку оплывшего лица, полуоткрытый рот с золотой коронкой на зубе. Прикрыл ногу жены простыней и прошел в соседнюю комнату, которая служила столовой.

Здесь было душно от запаха цветов. Они стояли в вазах и вазочках на столе, на стульях, на полу в банках, а букет астр был даже поставлен в чайник. Усмехнулся этому цветнику и хотел было уже пройти в ванную, но тут внимание привлек один букет. В бокал для шампанского было небрежно воткнуто несколько веточек багульника, перевязанных травинкой. Приблизился к столу, не сводя с этого букета глаз, сердце забилось учащенно. Там, возле сопки, цветы были яркие, с чуть увянувшими, почти фиолетовыми лепестками. У этих лепестки сиреневые, очень бледные, и кончики их будто опалило огнем. И все же это был тот самый багульник, с той сопки. Расцвел второй раз.

Коноплев поставил бокал с багульником на стол и обернулся. Вокруг по-прежнему стояло безмолвие, он был один. Убедившись в этом, он задвинул бокал подальше, за вазу с гладиолусами. Какое ребячество прислать ему этот багульник! А что если кто-нибудь обратил на багульник внимание, догадался? Кому взбредет в голову дарить немолодому, известному и уважаемому человеку наивные полевые цветы? Каждому станет ясно, тут что-то не то…

Мысли, которые овладели им накануне, когда он сидел в президиуме торжественного юбилейного вечера, нахлынули теперь с новой силой. Да, нехорошо быть честолюбивым, но уважение и известность, которыми он пользуется теперь, заслужены им, добыты честным трудом. Тем более он должен дорожить ими, а связь с Марией Ивановной может скомпрометировать его, помешать дальнейшему продвижению в науке. Таких случаев сколько угодно. Женщины погубили не один талант.

Если бы о его романе стало известно, разве смог бы он сидеть вечером в президиуме с таким чувством свободы и достоинства? Собственно, сидеть-то мог бы, в конце концов речь шла о его заслугах по работе, но какие разговоры велись бы вокруг его имени! Те отвратительные разговоры шепотком, с многочисленными улыбками, для которых он никогда не давал повода. Добро бы еще у него был роман с кем-нибудь иным, хотя бы с той же Дорой Зинченко, хирургом, цветущей тридцатипятилетней брюнеткой, которая откровенно строит ему глазки.

Он не сумел бы объяснить, почему именно связь с Зинченко была бы менее предосудительна, чем с Марией Ивановной, но почему-то был убежден в этом.

Еще он подумал о том, что, конечно, жена, Антонина Ростиславовна, ниже его по своему интеллекту и не может быть ему настоящим другом, что она не сумела воспитать дочерей; возможно, еще из младшей со временем что-нибудь и получится, она умеет критически взглянуть на себя, но старшая, тряпичница и кокетка, будет только зря таскать в кармане диплом. И все-таки он обязан жене тем, что мог целиком уйти в работу, она освободила его от всех этих житейских хлопот, которые отнимают так много времени. И это даже к лучшему, что она именно такой человек. Но если до нее дойдут слухи о Марии Ивановне, Антонина Ростиславовна не пощадит ни его самолюбия, ни репутации.

В эти суматошные дни он встретил Марию Ивановну только раз, в коридоре отделения. Он направлялся в палаты во главе группы врачей, приехавших из соседних городов на его чествование, чтобы показать своих больных. Мария Ивановна вышла из процедурного кабинета, высокая, в белоснежном накрахмаленном халате и такой же шапочке. Встретились глазами. Впервые при посторонних в ее взгляде блеснула веселая лукавинка и тут же погасла. Мария Ивановна поздоровалась и поспешила пройти мимо. Врачи, четверо мужчин и три женщины, посмотрели ей вслед и поинтересовались, кто это такая. А он поймал себя на том, что ему хочется дать им понять, что эта женщина принадлежит ему. Разумеется, он этого не сделал. На чествовании Марии Ивановны он не видел, как всегда, она держалась где-нибудь в стороне.

Коноплев снова выдвинул из-за букета гладиолусов бокал с багульником. Рядом с роскошными садовыми цветами он выглядел более чем скромно. Зинченко такое, пожалуй, не выкинула бы! В этих одиноких женщинах всегда есть что-то…

В глубине души Коноплев сознавал, что не прав, что Мария Ивановна из тех женщин, которые достойны любви, но ему нужно было как-то оправдать себя.

Вынул коричневые веточки из бокала, подержал их на ладони. Марии Ивановне может прийти в голову и еще что-нибудь, например написать ему. Письмо попадет в чужие руки…

Его дальнейшее поведение было близко тому состоянию, с каким он приступал к сложной и неизбежной операции: он должен ее совершить, как ни жаль больного, у него нет иного выхода.

Пройдя к себе в кабинет, взял лист плотной бумаги и завернул в него цветы. Написал на пакете адрес Марии Ивановны, пометив: «Заказная бандероль», перевязал пакет шпагатом.

— Ты чего поднялся? — зевая и запахивая атласный халат, в дверях стояла жена. — Знаешь, я думаю, надо еще прикупить сыру и две-три бутылки вина. Придется пойти тебе. Даша ничего не смыслит в винах, а я не управлюсь.

Они пригласили на вечер близких друзей.

После завтрака, по пути в магазин, Коноплев зашел на почту и сдал бандероль.

В понедельник предстояла операция. Коноплев пришел в отделение пораньше, собранный, оживленный. Мария Ивановна уже хлопотала в операционной и отозвалась на его приветствие обычной улыбкой. Он не вспомнил о багульнике, поглощенный мыслями о состоянии больного.

Вспомнил позднее, после операции, сидя в своем кабинете перед дымящейся чашкой крепкого чая, расслабленный от усталости и удовлетворения, что все обошлось хорошо. В открытую дверь была видна операционная. Мария Ивановна приводила ее в порядок, давая указания молоденькой, застенчивой санитарке. Задержал взгляд на лице сестры и подумал, что Мария Ивановна, должно быть, еще не успела получить бандероль.

Однако он не заметил в ней никакой перемены и в последующие дни. Мария Ивановна была с ним так же сдержанно приветлива, как и со всеми, разве что немного побледнела, под глазами легли тени. Она ни взглядом, ни жестом не выдавала себя, и Коноплев начал было уже подумывать, не ошибся ли он? Что если багульник был прислан вовсе и не Марией Ивановной и, получив бандероль, она выбросила цветы в мусорный ящик, решив, что это проделка мальчишек? Во всяком случае, сестра вела себя так, словно между ними никогда ничего и не было, и ему надо было бы, испытывать чувство облегчения, ведь именно этого он и добивался, отсылая ей цветы. Но чувства облегчения не было, он думал об этом все чаще и в самых неподходящих местах — во время операции, делая доклад, сидя над рукописью своего научного труда. Он был очень занят… Теперь и в голову не приходило рассказать кому-нибудь о Марии Ивановне. То, что было между ним и ею, имело отношение лишь к ним одним, и любые слова об этом оскорбили бы.

Больница получила новую аппаратуру для переливания крови. В субботу они принялись с Марией Ивановной прилаживать ее возле операционного стола, посмотреть, как будет удобнее. Они были одни в операционной, только в соседней комнате копошилась над чем-то старшая сестра. В открытую дверь была видна ее сутуловатая спина в небрежно завязанном халате и острые локти. Коноплев задержался у окна, проговорил:

— Октябрь, а денек — хоть на дачу поезжай. Теплынь!

Мария Ивановна обернулась. В руках у нее был сосуд с делениями, который наполняют донорской кровью. Она стояла наклонившись и посмотрела на хирурга так, как смотрела, когда бывали наедине — снизу вверх, но на этот раз ее взгляд словно ударил в грудь: в глазах сестры не было ничего, кроме официально-холодной вежливости.