Журавлиные клики

«Ну и что? — укорил себя Веприн за ехидство и зависть. — Разве посрамил Лазков это место? Разве не передовое хозяйство возглавляемый им колхоз? Тут одной дипломатией, умением угодить начальству не возьмешь, тут и ум надобен…»

…— Поворот скоро, — повторила Оля.

Веприн глухо прокашлялся, помотал головой, стряхивая думы.

— Сперва вот его подброшу, — кивнул через плечо на Лазкова. В Лоино. А потом уж в Викторово поедем.

До Лоина, где жил Аркадий Петрович, было шестнадцать километров. Девчата зашушукались, совещаясь.

— Тогда мы пешком, — сказала наконец Оля. — Тут недалеко.

— Три километра, — напомнил Веприн, останавливая машину у столбика с поворотным знаком.

— Добежим как-нибудь. Мы тропки знаем, на километр ближе, чем по дороге.

— Какие тропки! — крикнул очнувшийся от дремы Аркадий Петрович. — Вон как метель играет!..

Он распахнул дверцу. Машина тут же глотнула, будто сделала вдох полной грудью, порцию мелкой, обжигающей лица изморози.

— Может, останемся, Олька? — дрогнув голосом, спросила Ира Давыдова, тщетно стараясь спрятать в воротник голубой от холода подбородок.

— Нет, Ирка, надо идти, — сказала Оля. — Я маме обещала, беспокоиться будет…

— Вы что, очумели, золотки? — уже по-настоящему встревожился Лазков. — Павлыч! — гаркнул в ухо Веприну. — Ты что воду мутишь? Давай сначала в Викторово! — Он ухватился было за баранку, Веприн молча отстранил его руку плечом.

— Да мы дойдем, не тревожьтесь. — Оля просительно улыбнулась Лазкову, — Подумаешь, метель… Впервой нам, что ли?.. Айда, Ирка!

Оля, зажмурившись, выпрыгнула из машины. Следом за нею нехотя съерзала с сиденья, опустила ноги в снег Ира Давыдова. Девчата, казалось, сделали всего лишь шаг в сторону, и тут же их поглотила белая мгла.

— Ну, Павлыч! — с угрозой сказал окончательно протрезвевший Лазков. — Отвечать за них вместе с тобой я не намерен. Тогда я тоже с ними, езжай в Лоино один.

— Катитесь вы все к чертям собачьим! — тонко выкрикнул Терентий Павлович. — Навязались на мою голову… Ну чего рассиживаешься? Беги, верни их!..

Аркадий Петрович глухо бухнул заиндевевшей дверцей, бросился в темь. Не было его минут двадцать. Наконец вернулся.

— Как сквозь землю провалились… Нашел вот это… — Лазков поднес к лицу Терентия Павловича красную вязаную варежку… — Не знаешь чья?

— Вроде бы Егорушкиной… Я в зеркало видел, как она все челку со лба откидывала, в красном рука была… Где нашел?

— Да тут, у самой поворотки, еще замести не успело.

— Дай-ка!..

Веприн для чего-то стал натягивать варежку на свою квадратную лапищу. Варежка была до смешного мала, всунулись туда, и то с трудом, три пальца. Лазков сперва удивленно таращился на приятеля, потом испугался:

— Порвешь, бугай! — бережно взял варежку и засунул ее за отворот полушубка.

Они медленно поехали по викторовской дороге, непрерывно сигналя. Никто не выбежал в круглый свет фар, ни единой души не откликнулось поблизости.

— По тропинке, вишь, побежали, — плачущим голосом сказал Лазков. — И все ты… Какое там к бесу Лоино в такую заметь.

— Ты чего паникуешь? — озлился Веприн. — Что, собственно, случилось?

— Ох, чует мое сердце, чует, — по-бабьи запричитал Аркадий Петрович.

— Нюня! Размазня! — с чувством вымолвил Терентий Павлович, почти радуясь, что можно выместить на приятеле, пусть на словах только, все злоключения этого тяжкого дня. — Слушай решение: едем в Викторово, ночуешь у меня!.. Они беспрепятственно ехали с километр. Вдруг машина остановилась, взвыв мотором.

— Сели, — сказал Веприн после безуспешных попыток выбраться из сыпучего, но достаточно прочного снежного капкана. — Откапываться надо.

Ругая непогодь, покряхтывая, вылезли из машины, достали из багажника лопату, принялись по очереди откидывать из-под колес сухо шуршавший, снова вливавшийся в вырытые ямки снег. Все же через полчаса поехали. Но ехали не долго: у речки Лосминки, где начиналась низина, дорога была замкнута наглухо — переметена крутобокими барханами.

— Ладно, пусть стоит до утра, — вздохнул Веприн, жалея новенькую, только что купленную колхозом «Ниву». — Пошли, что ли, Петрович?..

В город они отправлялись, соответственно одевшись: в хороших костюмах, при галстуках, в теплых, с меховой подкладкой, на толстой подошве ботинках. Но, как люди бывалые, к тому же деревенские, не забыли надеть, пускаясь в неблизкий путь, белье с начесом. А полушубки, тяжелые лохматые шапки — это было нынче в моде и как бы само собой разумелось.

Немудрено, что, пройдя не так уж и много по глубокому снегу, поработав ногами, друзья не только не замерзли, но даже ощутили жар в телах. И это успокоило их, вселило уверенность, что и с девчатами все будет благополучно.

— Дойдут, никуда не денутся. — Веприн шумно отдувался, обирая с густых бровей сосульки, которые образовывались от пота, стекавшего на лоб из-под низко надвинутой шапки. — Пожалуй, дошли уже…

— Как миленькие добежали! — подхватил Лазков и затянул было «Эх, мороз, мороз…», но тут же спохватился, подумав, что рано еще веселиться-радоваться.

Они вступили на околицу Викторова. С неба уже не падало, лишь курилась у ног поземка. Деревня таилась внизу, в пойме Лосминки, беззвучная, бессветная, и они невольно вздрогнули, когда в глаза им сверкнули пугающе яркие окна избы, стоявшей на пригорке, под тремя березами. Здесь жила Марья Давыдова, и Веприн крупно зашагал к избе, потянув словно бы за собой, как на веревочке, мелко семенившего сзади Аркадия Петровича.

Им открыли тотчас, едва Терентий Павлович приложился нетерпеливой дланью к дощатой, криво повешенной двери. Не поздоровавшись, он шагнул из прихожей в горницу и облегченно вздохнул, увидев на диване Иру. Она лежала, укрывшись по грудь пестрым, сшитым из лоскутков одеялом, и виновато, бледно улыбалась встречь Веприну.

— Ну, как, что? — быстро спросил он, ни к кому не обращаясь, хмурясь, будто виня кого-то за доставленные ему хлопоты.

— Ох, и не говори, Павлыч! — вздохнула за его спиной хозяйка избы — худая, высокая, с бледным лицом Марья. — Обморозилась девка… Но, кажись, оттерла снежком да водочкой. Слава богу, оставалось на донышке… Как душа моя чуяла… Давеча приходит Степа-скотник, дай, говорит, нутро смазать… А я ему…

— Да прекрати ты, — поморщился Веприн, перебивая болтливую старуху, и повернулся к Ире: — Ольга тоже дома?

— Наверно…

Он стоял у дивана, набычившись, склонив голову, стараясь не смотреть на Ирины голые плечи, перехваченные розовыми бретельками комбинации.

— Как это — наверно?

Ира зябко дернулась под пестрым одеялом:

— Потерялись мы с ней…

— Что-о? — еле удержался от крика Веприн.

— Уж больно мело… Мы все рядком, рядком бежали, а у речки смотрю — нет ее… Да вы не беспокойтесь, Терентий Павлович, я так думаю — Ольга вперед рванула…

— Ох, чуяло мое сердце, — прошептал сзади Лазков.

Чуть не сбив его с ног, Веприн бросился к двери.

Егорушкина жила в другом конце деревни. Всю дорогу они бежали. И как полчаса назад, ударил им в глаза свет, рвущийся из окошек.

— Дочка дома? — с порога выдохнул Веприн.

Олина мать, Татьяна Семеновна, испуганно отступила перед ними, загнанно дышавшими, в шапках набок, распахнутых полушубках.

— Случилось что?

— Где дочка, спрашиваю? — гаркнул Терентий Павлович.

— Да вот сижу поджидаю… — Лазков видел, как ее смуглое, красиво подсвеченное румянцем лицо начало медленно тускнеть, подергиваться, будто пеплом, серостью. — А что?.. Спать вот не ложусь… Сегодня обещалась беспременно приехать… — голос ее сломался и затих.

— Чего столбом стоишь? — зло набросился Веприн на Аркадия Петровича. — Беги по дворам, людей подымай!..

Было уже близко к утру…

Олю искала вся деревня, стар и млад. Вышли за околицу и, рассредоточиваясь, как солдаты в шеренге, двинулись вниз по косогору, к Лосминке. Среди искавших был и Аркадий Петрович Лазков. Его потом долго вспоминали, потому что не кто-нибудь из своих, деревенских, нашел Олю, а именно он, Лазков, человек, в сущности, посторонний, лишь изредка приезжавший в Викторово, к другу своему Веприну. Нашел, когда было уже совсем светло, далеко от деревни, в стороне от тропы, в поле, под одиноким ольховым кустом. Олю замело, только торчала из-под снега рука в красной варежке. Не будь этой варежки, кто знает, лежать бы Оле в белой смертной постели до самой весны, до радостно-говорливых ручьев и земной обнаженности.

Аркадий Петрович опустился на колени и стал сбрасывать с Оли снег. Она сидела под кустом, как живая, с открытыми глазами и протягивала, словно просила согреть, левую, ту, что была без варежки, окоченевшую руку. И Лазков, радуясь тому, что он отыскал давеча в метели варежку и носил все это время с собой, бережно, как величайшую драгоценность, вытащил ее из-за пазухи. Она хранила тепло его тела, но он еще подышал на нее, прежде чем надеть на мертвые голубоватые пальцы Оли…

Однажды жена сказала Веприну:

— Сходил бы ты к Татьяне Семеновне, Терентий, объяснился. А то по деревне о тебе худое болтают.

Минуло уже две недели, как погибла Оля. В круговерти колхозных дел он порой и забывать стал о той ночной беде.

— Ты думаешь, надо сходить? — сухо и бесстрастно, как всегда говорил с женой, спросил Терентий Павлович.

— Думаю, надо… И потом, вот что — Егорушкина на похороны и поминки потратилась… А женщина она бедная, одинокая…

— Так ей же колхоз выделил.

— Колхоз само собой. И тебе лично не мешало бы проявить материальное участие… Дай ты ей… — Валентина Викторовна глубокомысленно подняла взор к потолку и, будто там обозначилась цифра, покачала головой: — Гм… это, пожалуй, много… Отнеси ты ей… семьдесят пять… да, да, именно столько! — семьдесят пять рублей.

— Ну уж нет! — взвился на дыбы Веприн. — Откупиться предлагаешь? Точно я и в самом деле виноватый в чем… Взятку сунуть, да?

— Мне нечего добавить к сказанному, — Валентина Викторовна со значением поджала губы. — Теперь думай сам.

Веприн думал, думал, потом тайком от жены взял из шкатулки, где хранились семейные деньги, три зелененьких и вечером отправился к Татьяне.

Встречен он был холодно. Без приглашения сев, Терентий Павлович уже, наверное, в десятый, а то и в двадцатый раз за последние дни начал подробно рассказывать, как развертывались события в ту гибельную метельную ночь. Речь его текла заученно гладко, и закончил он туманными рассуждениями о судьбе, которую не обойдешь, не объедешь. Татьяна Семеновна слушала, не перебивая, но сидела на табурете прямо, жестко и упорно не поднимала на собеседника глаза.

Этим, надо полагать, и кончилось бы его посещение, не решись он достать из нагрудного кармана и опустить на краешек стола заранее приготовленные, аккуратно сложенные вчетверо полусотенные.

— Это за смерть дочушки? — хрипло спросила Татьяна и, неуловимо быстрым движением вскинув голову (как змея, — подумалось Терентию Павловичу), кольнула его таким люто ненавидящим взглядом, что он, точно и впрямь ужаленный, крупно вздрогнул и на мгновение зашелся в темном страхе. Потом положил на столешницу непослушную руку, неловко скомкал зеленые бумажки и опустил их меж колен, себе под ноги. Уже давно ни перед кем не испытывал он такой обессиливающей робости, такого тягостно-неодолимого желания как-то, пусть ценой унижения, смягчить чужой гнев.