Журавлиные клики

— Танюш, — попробовал воззвать он к давним чувствам этой женщины, — Что ж ты это так, на меня-то?.. Не чужими ведь были…

Его вдруг обдало горькой радостью. Да, не чужими, однажды целовались даже под липами в парке, слушая песни майского соловья, но никогда не было у них последней, самой близкой близости. А раз так — вытерпит он любую людскую напраслину, потому что кто-кто, а все ж не кровинушка его родная замерзла в ту ночь под ольховым кустом.

Недоуменно вглядывалась Татьяна Семеновна в просветленное лицо Веприна. А он отрешенно, заботясь лишь о том, как бы не дать ускользнуть этой утешительной мысли, вышел из избы на крыльцо и не заметил, как со всего размаха, грудью, распахнул поочередно две двери — в сени и оттуда на улицу.

Еще через неделю Веприна вызвали в райком. Принимал его инструктор Воронов, всегда относившийся к нему с нескрываемой неприязнью. Он даже не поднялся навстречу вошедшему Терентию Павловичу. Взял из стопки чистый лист бумаги, подчеркнуто брезгливо, мизинцем пододвинул: «Пишите». — «Что писать?» — не понял Веприн, стараясь поймать ускользавший взгляд слишком светлых, порой как бы вовсе исчезавших вороновских глаз. «А вы не догадываетесь? — усмехнулся инструктор. — Тогда прочтите вот это…» И снова пододвинул листок — исписанный крупными, наклоненными влево буквами. «Неужто Татьяна?» — подумал. Но нет, почерк был сухим и четким, явно не женским.

Веприн прочел анонимку и написал объяснительную записку. Воронов сунул ее, не читая, в папку.

— Было бы крайне нежелательно, если бы слухи дошли до области, — сказал он. — И дело, конечно, не в вашей личной виновности или невиновности. Речь идет о чести целой партийной организации. У нас не было, нет и быть не может руководящих работников, вышвыривающих вон из машины в метель и мороз своих же односельчан… В области, само собой, разберутся во всем по справедливости, но уже самый факт разбирательства…

Терентий Павлович слушал Воронова и с запоздалым сожалением вспоминал, как однажды поругался с ним, когда тот приехал в Викторово в пору уборки и пытался указывать ему, Веприну, что и как делать. Но ведь с тех пор прошло пять или шесть лет. Какой же долговечной может быть злая человеческая память!..

Выйдя на райкомовское крыльцо, он осмотрелся. Искрилось солнечной голубизной весеннее небо, сизые сосульки под крышами точили вниз бесконечные вереницы капель, суматошно чирикали в придорожной канаве взъерошенные воробьи. Оказывается, был уже март в своей середине. И хотя Веприн не далее чем вчера посылал в сельхозтехнику рапортичку о завершении ремонта плугов и сеялок, он только сейчас понял, что время не стоит на месте и со дня гибели Оли прошло уже добрых полтора месяца.

В ближайшем магазине он купил две бутылки водки и, минуя Викторово, погнал «Ниву» в Лоино. Смеркалось, когда он приехал туда. Лазков садился ужинать, и Терентий Павлович с бутылками был весьма кстати. Пили они в тот вечер много и долго. Веприн, не по-хорошему возбужденный, размахивая руками, рассказывал приятелю о поездке в райком, а тот и слушал и не слушал, удивляясь, как изменился за эти недели могучий здоровьем председатель «Восхода», как отощал телом, потемнел лицом, каким тревожным, затравленным стал его взгляд.

Терентий Павлович жаждал одного — дружеского участия, а Лазков возьми и брякни:

— Что ж теперь говорить… Послушался бы меня, повез бы девчат прямо в Викторово, не пришлось бы теперь плакать и каяться.

— Это кому каяться? В чем? — крикнул Веприн так громко, что встрепенулась и осенила себя крестом дремавшая в углу на табурете теща Лазкова. — Почему не догнал девок, как прошено было?

— Так метель же, мороз…

— Метель, мороз, — передразнил приятеля Терентий Павлович и, с размаху упав лицом в миску с капустой, горько заплакал.

— Не унывать, братва! — бросил было в затылок горевавшего друга Лазков свой достопамятный клич, но голос бывшего худрука прозвучал неуверенно, и весь он был уже совсем не такой, как на том банкете — озабоченным, постаревшим, вконец облысевшим.

Аркадий Петрович, вздыхая, походил вокруг стола, осторожно тронул приятеля за плечо.

— Ну полно, Павлыч. Никто тут не виноват, просто такое уж случилось… происшествие…

На следующий день Веприн смутно, урывками воскресил в памяти это полуночное бдение. Кажется, они обзывали друг друга разными недобрыми словами, кажется, обнимались и лобызались, кажется, пели дуэтом «Эх, мороз, мороз, не морозь меня…», кажется, вбежала из другой комнаты в ночной рубашке разбуженная песней жена Лазкова и ударила мужа по щеке белой и полной, голой по плечо рукой, кажется, Аркадий Петрович силой укладывал его спать на кожаный, противно скрипевший пружинами диван, а он, Веприн, отчаянно отбивался… Но, может быть, ничего такого и не было. А вот словцо лазковское — «происшествие» — запомнилось и полюбилось. Терентий Павлович жадно ухватился за него, будто оно все объясняло, и с тех пор, когда заходила речь о погибшей Оле, он, словно бы оскорбленный людской тупостью, пожимал плечами и холодно бросал:

— Происшествие… понимать надо!

Он начал пить. Сперва ездил к Лазкову почти каждый вечер, но тот, быстро смекнувший, что этак немудрено и с кругу спиться, дал ему поворот от ворот, тем более решительный, что не сном, а явью была для Аркадия Петровича карающая рука супруги. На всех перекрестках викторовских улиц Веприн заклеймил предательство друга и принялся пить в одиночку.

Его снова вызвали в райком и предупредили, что дальше так продолжаться не может. Веприн искренне ужаснулся перспективе, нарисованной уже не инструктором Вороновым, а самим первым (вон из партии, долой с должности председателя) и не менее искренне обещал исправиться. Может, он и сдержал бы свое честное партийное, если бы вскоре его, как он потом говорил, не «постигло видение».

Он допоздна задержался в конторе, сидел в полном одиночестве над бумагами (нужно было наверстывать упущенные в запойном угаре председательские дела) и вдруг явственно услышал Один голос, певший «Ой, мороз, мороз…». Чувствуя, как от страха у него на затылке зашевелились волосы, он открыл дверцу стола, нашарил в потаенном углу бутылку и принялся пить прямо из горлышка, краем слуха следя за песней. Она отдалилась, потом затихла совсем.

Он допил бутылку и опять склонился над сводкой сева зерновых, но в это время старенький письменный стол, за которым он сидел, по-человечески закряхтел, шевельнулся, сдвинулся с места и заскользил к внезапно развернувшейся в звездную ночь стене. Выдернулся из розетки шнур настольной лампы, но, странное дело, лампа продолжала гореть и освещать путь столу, который вместе со стулом и Веприным заскользил куда-то вниз, в темное пространство. Терентий Павлович подивился на стол — тот сам, без посторонней тяги, резво бежал по полю. И стоило ему подивиться, как впереди стола возник белый конь и в руках Веприна очутились вожжи. Конь пустился вскачь. За столом, словно голубиная стая, летели поднятые ветром в воздух вепринские сводки и отчеты. Вскоре воспаленных губ его коснулась отрадно речная сырость, блеснула в снопе света вода Лосминки. Они — конь, стол, стул и Веприн — поднялись чуть в горку и остановились у того самого ольхового куста, где Лазков нашел замерзшую Олю.

Она сидела под кустом живая, веселая. Жмурясь от яркого света волшебной вепринской лампы, блестя в улыбке влажными зубами, она рукой в красной варежке поманила к себе Веприна. Он тяжело выскребен из-за стола и, прихрамывая от неуверенности и тревоги, приблизился к Оле.

«Садись рядом, — услышал он. — Рассказывай, что нового». — «Варежку можешь снять, — сказал Терентий Павлович. — Май на дворе. Завтра лен будем сеять». — «А я-то всю зимушку проспала», — хрустя косточками, сладко потянулась Оля. «И правильно сделала», — помрачнел Веприн, вспоминая, как скверно, горько было ему минувшей зимой. «Нет, неправильно, — строго сказала Оля. — Ведь клуб на замке стоял. А я хоть бы пошевельнулась во сне…» — «Ладно, не расстраивайся, — сказал Терентий Павлович. — Нынче Ирина учебу кончает, будет в клубе хозяйкой». — «Это хорошо. Я Ирке помогать стану. Солисткой в хоре выступлю. Я ведь хорошо пою… Вот послушай…»

И Оля запела песню про мороз.

«Прости меня», — сказал Веприн. «Что прощать? Разве ты виноват? Ты хороший и добрый». — Она обняла его за шею. Веприн скосил глаза книзу. Ее рука без варежки была как синий цветок с пятью лепестками. «Отпусти меня», — в смертной тоске заметался Терентий Павлович. Она легонько оттолкнула его: «Ладно, иди пока. — И, нагнув его голову, поцеловала в лоб. — Только приходи скорей снова».

Очнувшись в конторе, Веприн сошвырнул со стола лампу, разбив ее вдребезги, выскочил на улицу и, нелепо размахивая руками, побежал по деревне, дикими воплями поднимая с постелей уже давно спавших сельчан. Его схватили, связали, а утром отправили в город, в больницу…

Татьяна Семеновна вскоре после смерти дочери перебралась из Викторова в самую глухую деревню колхоза, подальше от тяжелых воспоминаний. Но как-то приехала в Викторово за покупками и встретила у магазина Веприна. Со дня гибели Оли не минуло и года, но за это время Терентия Павловича прогнали из партии, сняли с должности председателя, он два месяца лечился в наркологическом диспансере, но, пройдя полный курс лечения, стал пить еще пуще. От него ушла жена.

Татьяна Семеновна невольно отшатнулась, столкнувшись лицом к лицу то ли с незнакомым, то ли где-то виденным стариком в засаленной в лоск телогрейке, стоптанных, заляпанных грязью кирзовиках, с одутловатой сизогубой физиономией, густо заросшей белой, как снег, щетиной.

Веприн взглянул на нее свирепо сверкнувшими из-под припухлых век, налитыми кровью глазами, но сделал вид, что не узнал, гулко затопал по деревянным ступенькам, поднимаясь к магазинным дверям.

Татьяне не хотелось входить в магазин вместе с ним, она замешкалась в сторонке, ожидая, когда он выйдет, однако не дождалась. Она протиснулась в туго открывавшуюся дверь в тот момент, когда Веприн через головы толпившихся у прилавка женщин протягивал продавщице Зинке трешку, а та — толстая, наглая — отталкивала его руку и визгливо кричала:

— А ну, встань в очередь, паразит! Выпить не терпится?.. Вот я сейчас напою тебя, сволочь немытую!..

В первый раз не шевельнулось в Татьяне Семеновне злое чувство, она посмотрела на Веприна с жалостью…