Встреча в пути

Чашка с кленовыми листьями

Женщина умирала. Человеком она была еще не старым: немногим за пятьдесят. Болезнь измучила ее, и все же тонкое одухотворенное лицо еще хранило следы былой красоты, женственности, ума. Ей стало плохо ночью. Соседка по койке, молодая девушка, услышав ее трудное дыхание, вызвала дежурного врача. Больной сделали несколько уколов, а когда врач и медсестра ушли, девушка присела на край койки, взяла в руки холодеющую ладонь. От уколов женщине стало полегче, благодарно погладила руку девушке.

— Если бы не болезнь, я бы тебе, Аля, жениха нашла. Хорошего человека.

Из окна в палату падал сумеречный свет городской ночи, и в этом полумраке, одетая в белое, с распущенными по плечам волосами, девушка напоминала русалку, большие глаза живо блестели. Умирающая добавила:

— Красивая ты, да скромная. Сама свою судьбу не устроишь. Мужчины, они ведь не женятся, их женят на себе. А ты…

Снова подступившая к сердцу боль не дала ей закончить мысль.

На следующий день женщина умерла. Муж уже не застал ее в живых, хотя и отпросился с работы еще до обеденного перерыва. Тело спустили вниз, на первый этаж, и поставили носилки в одном из пустующих кабинетов.

Муж поднялся в палату. Ему сказали, что нужно забрать вещи — часы, посуду и что там оставалось еще. Мужчина вынул из тумбочки чайную чашку, разрисованную осенними кленовыми листьями. Большая, с золотом, чашка сразу привлекала к себе внимание.

Мужчина подержал чашку в руке, посмотрел на пустую, уже застланную свежим бельем койку жены и протянул чашку девушке.

— Возьмите. На память о Тоне. Вы жалели ее, я знаю. Это ее любимая чашка. Себе. У меня еще есть вещи. Много вещей. Тоня была хорошей хозяйкой. Все осталось мне. Только ее нет.

Мужчина торопливо поставил чашку на край тумбочки и опустил лицо в ладони. Неширокие плечи содрогнулись. Темные волосы у него были еще по-молодому густыми, буйными, только виски уже прихватило сединой. Когда он спустя какое-то время поднял лицо, глаза у него оказались сухими, проговорил глухо:

— Я потом расскажу. Вы долго еще будете здесь, в больнице? Я приду, если можно. А сейчас…

Он небрежно затолкал в сумку все, что вынул из тумбочки, и торопливо вышел из комнаты. Рослый, но сухощавый, в хорошо проглаженном сером костюме. По одежде, по манере держаться можно было принять его за служащего. Он был рабочим, электриком.

Пришел он в больницу на исходе второй недели. На койке его жены в углу лежала уже другая больная, немолодая рыхлая женщина с двойным подбородком. Он тут же отвел в сторону глаза, принялся торопливо опустошать сумку, которую принес с собой:

— Это брусника, а это соленые огурчики для аппетита. Хотел грибов захватить и побоялся: может, нельзя? Тут вот «Крокодил» свежий.

Такие сумки он носил обычно жене. И поесть, и почитать. Не забывал и свежие носовые платки, которые сам и стирал. Теперь принес пачку бумажных салфеток.

Звали его Григорием Ивановичем.

Отложив опустевшую сумку в сторону, принялся расспрашивать о здоровье, о том, что говорят врачи. Обвел взглядом палату, поинтересовался, где остальные:

— Выписались? Я боялся, и вас уже не застану. Не смог раньше.

О похоронах рассказал скупо. Родственников у них с женой, можно сказать, нет. Так, кое-кто из дальних. Но народу собралось много. Пришли все, кто знал жену, работал с нею, соседи.

— Все сделали как надо.

Он не то чтобы похудел, почернел за эти две недели, щеки впали, вокруг глаз круги, от губ к подбородку пролегли горестные морщины. От него попахивало водкой. И хотя рубашку он надел свежую, повязал и галстук, серый костюм был измят, и во всем его облике уже не было той щеголеватой опрятности, что так бросалась в глаза в нем раньше. Попросил:

— Вы меня простите, от меня, наверное, водкой пахнет… Как мне теперь жить? Тоня вам не рассказывала? Спасла ведь она меня. С войны пришел — руки, ноги на месте, а…

Он стал приходить в больницу каждый вечер, как приходил к жене. Возвращался с работы, приводил себя в порядок, укладывал сумку, прийти с пустыми руками он не мог, и ехал сначала автобусом, потом на трамвае из предместья, где у них с покойной женой был собственный дом. Больница находилась в центре города. Не то чтобы он так уж привязался к девушке, соседке по койке умершей жены. Аля была человеком, который оказался рядом в ее последние минуты. Кроме того, ему хотелось поговорить о жене, хотя бы в воспоминаниях еще побыть с нею.

Начал он с того, что предупредил:

— Это я теперь все понимаю, а тогда… Совсем зеленый был, глупый. Даром, что войну прошел. Целых два года воевал. Правда, в сорок пятом, когда она окончилась, мне только-только двадцать сравнялось. И все равно. Сколько раз смерти в глаза смотрел, сколько раз друзей хоронил! Думал: все теперь знаю, смогу. А вернулся… Не надо было в родной город ехать. Оставляли друзья на Украине, женился бы на хохлушке, может, все и обошлось бы. Так нет! Спал и видел во сне свою Сибирь!..

А дома, в Сибири, его никто не ждал. Отец еще в первые дни войны погиб, можно сказать, первый удар фашистов на себя принял, его часть в Белоруссии стояла. Мать от воспаления легких умерла в сорок четвертом. Может, и не от воспаления, скорее всего от истощения. Плакала все об отце, о нем, сыне, беспокоилась, да и работала день и ночь. Диспетчером она была на железнодорожной станции, а железнодорожники тогда сколько спали? Вернулся — дом соседка отомкнула, ключи у нее хранились. Топлива полон двор, а в доме стужа, ноябрь уже стоял… Скинул вещмешок с плеча, растопил плиту на кухне, весь дом задымил, пока дрова разгорелись, дым в дымоход пошел. Соседи к себе приглашали, хотелось побыть одному, оглядеть родные стены. Куда ни бросишь взгляд, все что-то напоминает. Принес ведро воды, вскипятил чайник, вынул из вещмешка паек. Там и бутылка была. На кухне и спать улегся, бросив на пол шинель и укрывшись пуховым атласным одеялом матери.

Утром, еще до рассвета, разбудил муж соседки. Зашел покалякать, стал звать на работу к себе, на ликеро-водочный. Ничего не пообещал ему, хотелось побывать сначала у себя в цехе. Там начинал учеником токаря, оттуда и на фронт ушел. Мать мечтала видеть его инженером-железнодорожником, не послушал ее, бросил школу. Чтобы поскорее начать взрослую жизнь. Только вот она какая получилась, жизнь-то! Война.

Прежде чем отправиться на завод, долго мылся и чистился, надраил медали и орден Красной Звезды за Кенигсберг. Он ведь думал как? Весь цех бросит работу, остановится: Гринька Иванов вернулся с фронта! А его даже не узнали. Да и узнавать-то было особенно некому. Из тех, с кем он ходил в учениках, уцелел на войне только один, и тот вернулся не на завод, а на сапоговаляльную фабрику: почти полностью потерял на фронте зрение. В цехе работали главным образом женщины и старики. Женщины, которых он помнил белозубыми, острыми на язык девчонками, обзавелись детьми, ходили озабоченные, усталые. Подошел, узнал кое-кто из стариков, помянул родителей, поинтересовался, чем он собирается заняться. Из начальства все были новые, незнакомые, за него, правда, ухватились, мастера даже переругались было за него: народу в цехе не хватало. А он…

Не понравилось ему в цехе, все показалось чужим и жалким. Стекла в окнах побиты, везде хлам, станки старые, где заклепано, где и вовсе проволокой прикручено. В тот же день попытался разыскать одноклассников. И тоже без особого успеха. Война разбросала кого куда. И получилось так, что оказался он в родном городе один-одинешенек, никому не было до него дела. Обожгла обида. Ведь там, на фронте, как представлялось? Ну, если и не цветы и не оркестр, а все ж таки встретят его в родном краю как положено. Как-никак и под пулями бывал, и кровушки пролил немало, вернулся, можно сказать, героем, руки-ноги целы.

Григорий Иванович покачал пышноволосой головой, глядя перед собою в пол.

— Не видел, не понимал. Что и тут, в тылу, люди исстрадались, что не до празднований им. И не внимания от них надо требовать, а засучивать рукава и приниматься за работу.

Кстати, работать-то он, оказывается, как ни странно, и не умел. А может, в этом и нет ничего странного? На войне ведь как? О тебе другие заботятся. И боеприпасами обеспечат, и харчи вовремя подбросят, и бельишко. А случится особое положение, на фронте чего не бывает, солдатская смекалка выручит. К мирной жизни, да еще в послевоенную разруху, он оказался просто-напросто неприспособленным. И то сказать, когда ему этому делу было обучиться, если на войну пришлось пойти чуть ли не от мамкиного подола?

В печи, что обогревала комнаты, засорился дымоход, растопить ее так и не удалось. Обосновался на кухне. Так было лучше во всех отношениях. Пока на плите грелся чайник, валялся, не снимая одежды, на раскладушке. Он даже простыней матрац не стал застилать поэтому. На ночь, правда, раздевался и укрывался пуховым одеялом в кружевном пододеяльнике. Чашку и тарелку иногда споласкивал. Если на полу скапливалось много мусора, брался за веник. Больше никакой уборки не требовалось. Да и не хотелось ею заниматься. Днем слонялся по городу, разыскивая знакомых, по вечерам в кухню вваливался сосед с неизменной бутылкой. Бубнил:

— Жалко мне тебя, парень! Фронтовик, сирота…

Эти слова еще больше разжигали обиду.

Электроэнергии в городе не хватало, «частный сектор» по вечерам нередко отключали, приходилось затеплять огарок свечи на донышке опрокинутого стакана. А то и вовсе коротали вечер при свете открытой дверцы плиты. Свечей в магазинах не продавали, их нужно было «доставать». Как и многое другое. Он «доставать» не умел, дай не знал где, у кого. Выручала барахолка. Отдавал за булку хлеба пуховую подушку, кашемировый полушалок. Вещи было не жалко. Он их не покупал и не знал им цены. Он вообще много чего не знал. Позже Антонина Юрьевна, жена, скажет:

— Не с теми ты людьми начал мирную жизнь, вот в чем дело! Где были другие, нормальные люди? Работали.

Работать не хотелось. Не находил он в себе желания подниматься в студеную темень зимнего утра и, заправившись стаканом морковного чая, тащиться через весь город на завод, в цех. Маяться там с разбитым станком целую смену, а то еще и вторую, если не придет сменщик, что случалось довольно часто, люди болели от холода и недоедания, утолять голод в заводской столовой не банкой американской колбасы, как он привык, а тарелкой жидкого пшенного супа. Он пытался, отработал почти две недели и… не смог. И все же, может, нашел бы дело по душе. Сосед по вечерам бубнил:

— На кой ляд тебе этот завод? Железяку жевать не будешь. Я тебе хлебное место подыщу.

Лишь много позднее он догадался, понял: не от душевной доброты сосед «устроил» ему такую должность — одновременно шофер, грузчик и экспедитор на продовольственной базе. Самому соседу на эту работу путь был заказан из-за судимости, ему был нужен человек с автомашиной, именно такой вот желторотый, доверчивый и неопытный, чтобы плясал под его дудку.

Вообще-то шоферить нравилось, хотя вместо машины досталась настоящая колымага, «студебеккер» из тех, что присылали американцы перед окончанием войны. В свое время грузовик использовали для перевозки с рудника ценного вольфрама и, разумеется, вытрясли из него все, что было положено. Теперь, по сути уже непригодный, «студебеккер» с темна до темна мотался по разбитым городским мостовым с нехитрым послевоенным довольствием вроде ливерной колбасы и соевого жмыха. Порой поездить за день удавалось какой-нибудь час, остальное время проводил под грузовиком. И все же привязался к своему дряхлому «американцу».