Лесной колодец

4

За ужином, когда собралась семья, Тимофей объявил о своем решении:

— Ходил к Окладникову насчет работы и прочего договариваться. Будем переезжать в Артемово.

Все недоуменно и с любопытством посмотрели на него. Первой высказалась жена:

— Вот так распорядился! Вперед бы посоветоваться надо.

— Сейчас и посоветуемся.

— А где жить будем? — сунулся в разговор Генка.

Тимофей помедлил, с хрустом откусывая коковку лука, и гордо продолжал:

— Квартиру Окладников дает в новом доме. Откажемся — будем в дураках.

— Зачем отказываться? Это здорово! В Артемове ребят много, школа близко, — снова не вытерпел Генка. Лицо его сияло, в голубых глазах вспыхнули задорные огоньки. — Надоело целую зиму за пять километров топать.

— Так, значит, двое «за», — удовлетворенно пригнул пальцы Тимофей.

— Свою-то избу жалко бросать, привыкли здесь, — несмело возразила жена. — Не так все просто. У них ребенок скоро будет, — кивнула на молодых.

— Избу тоже перевезем. Мы с тобой, старуха, век в ней доживать будем, а молодые, как положено, в новой квартире пусть живут. Окладников так и сказал, что квартиру даст в том случае, если Николай перейдет в «Ударник». Я уж смотрел квартиру-то: три комнаты, места хватит.

Молодые молчали. Сноха, наверное, ждала, что скажет муж. Николай мрачно жевал, усталый после долгого летнего дня: только трактор подогнал к крыльцу, не успел еще переодеться.

— Слово за тобой, — торопил Тимофей сына. — Такие дела должны мужики определять, уж коли мы с тобой постановим, женам волей-неволей придется согласиться: куда иголка, туда и нитка.

— Когда-нибудь и в совхозе дадут квартиру.

— Чего тебе ждать? Семья, вишь, прибавляется. Окладников сразу обещает и квартиру и трактор. Чего сумлеваться-то? Дают — бери, — убеждал Тимофей. — Один черт, где работать: что в совхозе, что в колхозе — нынче одинаково деньги платят. Пойми, голова садовая, наше Заречье недолго устоит.

— Сам проштрафился и теперь всех баламутишь, — сказал сын.

Дать бы по шее, да где уж! Сам скоро отцом станет, вон какой детина крутоплечий; лицо скуластое, загорелое, накалено солнцем. Смотрит в глаза смело — не моргнет.

— Не хочу здесь оставаться! Не хочу Дубровина видеть! — возвысил голос Тимофей. — Перед людьми меня оскорбил, унизил. Тебе что, наплевать на это? Ведь не враг же ты собственному батьке?

— С ума посходили! Не можете спокойно-то поговорить? — забеспокоилась Анна, знавшая норовистый характер мужа. — Коля, ты-то хоть будь поумней.

— А-а, нынче они все шибко умные! — уже не мог остановиться Тимофей. Он предполагал обрадовать всех своим известием о предстоящем переезде и злился, что срывается чинно начатый семейный совет. — Слушали бы родителей, больше было бы проку. Для них же стараешься: сходил, охлопотал, черт возьми!..

Николай порывался что-то сказать, Валя дергала его за рукав:

— Коля, не надо!

— Я и не шумлю, он сам заводится.

Молодые раньше обычного встали из-за стола, пошли к себе в горницу.

— Погоди, — строго остановил Тимофей сына. — Если батькиным словам не веришь, поговори сам с Окладниковым.

— Поговорю, — коротко ответил Николай и обрубил разговор, хлопнув дверью.

— Избаловались. Живут около матки на всем готовом, вот и не настроены на самостоятельность. Пускай пораскинут мозгами, авось поймут, что скоро тесно нам будет, — бурчал Тимофей.

— Давай-ка и мы ложиться спать, утром дельнее потолкуем, — успокоила жена.

Но Тимофей ушел курить на крыльцо и долго сидел на комарах, обдумывая, как поскорее привести свой план в исполнение.