Сады

1

Время от времени на последней странице газеты публикуются соболезнования в траурных рамках: «...выражают сочувствие по поводу смерти отца... по поводу кончины матери...» Поскольку же я отец, как говорится, преклонных годов, то каждое появление такой печальной рамки напоминает о зловредной старухе с острой косой. Того и гляди — подкосит... Начальник цеха, Коля Романюк, которому уже давно за шестьдесят, в этой связи часто приговаривает: «Серия та, номер пока не тот...»

От подобных мыслей, липких, как повидло, которое каждый год варит на зиму моя жена, трудно отделаться.

Несмотря на её равнодушие к саду, она всё же пользуется его дарами в виде слив, сочных и мясистых, в виде клубники, над которой тружусь, не разгибая спины. Конечно, это только говорится — не разгибая. Но когда выпрямляешься, такая боль получается в пояснице, что кажется — уже никогда больше не рискнёшь ещё раз склониться над растреклятым кустом. Но ничего, отдохну маленько — и вновь за дело. Выпалываю ли бурьян, удобряю ли землю чем придётся, собираю ли в июне ягоды — окружающим чудится, будто я так и определил себя навечно к этой клубничной плантации. Так сказать, добровольно закрепостился. Чудаки. Они не понимают, что как раз в работе и приходит прекрасное чувство свободы.

А ещё нравится мне азарт. Я заметил: когда собираешь ягоду для варенья или для еды, тебя охватывает страсть охотника. Ни о чём дурном тогда не думаешь, и все мрачные мысли, с которых я начал этот рассказ, испаряются бесследно, а всё более думаешь про внука, который будет с измазанной мордочкой уписывать клубнику в сахаре, пока бабушка не прикрикнет из кухни:

— Хватит уже вам лакомиться! Хорошо ли промыли? А то глисты появятся у мальчишки — будем его по докторам водить.

Мальчик скажет, что глисты уже у него имеются и без клубники, так что не страшно. Бабушка, то есть моя жена, всплеснёт руками и запричитает, а мы аккуратно доедим всё, что приготовлено в глубокой тарелке.

В общем, в жизни дорого всё, что жизнь. В том числе и такие вот маленькие радости. Раньше времени кому охота уходить в полное и вечное одиночество от внука с физиономией, измазанной клубничным соком, от сливового дерева, что каждый год исправно дарит нам вёдрышко-другое плодов, от пышного абрикосового дерева «колировки», которое разрослось, укрепившись могучими корнями в чернозёме под метровым слоем песка: почва у нас не ахти какая, весьма даже непродуктивная.

Для здоровья, говорят, надо бегать.

Бегают нынче, как известно, и старики, и молодые, тренируют сердечную мышцу, разгоняют пульс до ста или ста двадцати ударов, совершенно не ведая, хорошо это или плохо. Один наш линотипист, Гребенников, или попросту Сеня, был очень слабогрудый — свинцовая напасть! — часто болел, хотя лет-то ему было не более тридцати. Так он стал бегать да ещё купаться в ледяной воде, — записался в «моржи». И что же? Теперь не узнать его — поздоровел, румянец во всю щёку. А знакомый мой из соседнего двора, бухгалтер торговой базы, посещал занятия группы «Здоровье»; однажды он возвратился с очередной тренировки и... дал дуба. Так что ещё неизвестно: бегать или шагать. Я лично не бегаю, а когда выпадет свободный час, отправляюсь на Зелёный остров. Миновав мостик, перекинутый над рукавом Днепра, гуляю, дышу ветром, тренирую сердечную мышцу. Хожу один — жена не выносит бесцельных прогулок. Ей или театр подавай, или кино; привлекательны для неё ещё визиты к знакомым, хотя, признаться, знакомых мы давненько не посещаем.

Летний вечер только начинался — было часов семь или начало восьмого — и солнце клонилось на запад. Я никак не предполагал, что в этот тихий и красивый вечер меня подстерегает беда.

Перебрался на остров и шагаю по асфальтовой дорожке мимо кустарников, мимо деревьев да фанерных домиков, свезённых сюда с городской площади после новогодних детских забав: тут тебе и теремки разные, и хатёнки-мазанки, и избушки на курьих ножках, — целая деревушка пёстрая выстроилась на берегу. Прохожу, значит, мимо этих теремков, как вдруг слышу оттуда женский крик: «Убирайся! Убирайся вон!» Никого поблизости нет, а голос — отчаянный. Я и ринулся на помощь.

— Эй, кто там? Выходи!

Из теремка выскакивает девушка этакая махонькая, волосы вразлёт, юбчонка на ней «мини», кофточка, как сейчас помню, синеватого цвета. Умчалась, голые коленки только сверкнули. Успел я в какое-то мгновенье уловить, что глаза у неё испуганные, а на лице почему-то улыбка. И тут из теремка выходят двое. Парни лет двадцати, один с усиками, в руках портфель. Оба пунцовые, — видать, навеселе.

— Что ж это вы, ребята, — говорю, — девушку обижаете? Ещё, наверно, студенты.

— Ничего такого, папаша, — говорит тот, что с портфелем, — мало ли сумасшедших девчонок на свете! Сама позвала нас сюда, в детский городок. На сказку, говорит, похоже... Ничего такого не думайте, папаша... — И моргает тому, второму, который с тыла у меня очутился.

— Старикан забыл, наверно, что смолоду сам за женским полом ухаживал, — отозвался тот.

— Довольно странно вы себе представляете это самое... ухаживанье, — начал было я, но проводимой мною воспитательной работе был положен конец сильным ударом по голове. Ударил тот, что стоял сзади. Обладатель портфеля, в свою очередь, по-боксёрски выбросил вперёд кулак, и я почувствовал острую боль в скуле. Упал я, ударился головой об асфальт.

Очнулся от нового приступа боли — они топтали меня ногами.

— На помощь! Люди! — кричу, а никто не слышит: голоса нет. Поднялся кое-как, хриплю:

— Держите бандитов!

А у самого слёзы, смешанные с кровью, текут и текут по лицу, и на душе так тошно, что, кажется, лучше бы не дожил до этого часа. Внучек предстал в воображении, мелькнули в памяти жена и дочка с зятем, и всё такое близкое и домашнее беспорядочно проносилось в мозгу, как это, наверно, бывает в минуты расставания с жизнью.

Молодые парочки как ни в чём не бывало идут себе навстречу. Я же стою весь в пыли и крови, подходят люди: как да что, гражданин? Толком не могу рассказать.

Один и говорит:

— Поменьше бы, папаша, пили, так оно бы не случилось такого.

Стыдно мне, деваться некуда, понимаю, что на вид не внушаю доверия.

— Не в том дело, — говорю, — девчонка здесь была... кричала она, я и прибежал...

— Не вмешивались бы, оно б и лучше. С хулиганами нечего связываться. — Это женщина какая-то поучает, с мужчиной подошла.

— А коли бы ваша это дочь оказалась? — говорю.

— Моя дочь никогда бы сюда с парнями не пошла. Видно, штучка тоже хорошая.

— Молчи и не вмешивайся, — прикрикнул муж на неё. — Пошли.

Но тут уже из молодых кто-то сказал:

— Да что же это, товарищи, старик кровью истекает, а мы болтаем. А ну-ка, ребята, помогите...

Что сказать? Доставили меня в штаб дружины, что в парке, вызвали скорую помощь, доктор привёл в порядок лицо, а лейтенант милиции спрашивает:

— Опознаете преступников, если покажем вам?

— Опознаю того, что с портфелем.

Снова потерял сознание. В себя пришёл уже дома, на диване; жена рядом, заплаканная, и зять, и дочка, а внучек вытаращил глазёнки и смотрит на дедушку, который впервые в жизни появился в доме в таком ужасном виде.

— Ты, дедушка, герой? — слышу его голосок. А в ответ ему зятев голос:

— Не морочь дедушке голову. Она у него и так болит. Как вам сейчас, папаша? Не хотите ли попить чего?

Я пить не хочу, только слёзы душат меня, потому что не привычен я к таким словам, хотя внимания и от дочки, и от зятя вполне нам достаточно. Какие-то они нынче все озабоченные, деловитые, вечно торопятся, о чувствах своих предпочитают умалчивать — стесняются, что ли? Зять на строительстве знаете как занят, а ещё и совещания, и заседания. Лида в мартеновском цехе. Хотя у печей непосредственно не стоит, а всё же работа, как у сталеваров, горячая: печётся об экономике и производительности. Теперь ещё, рассказывала, реконструкция готовится, мартены будут сносить, а конвертеры ставить. Про это я не одну статью набирал, знаю... Она, Лида наша, тоже в стороне не стоит от этого нового дела.

Я говорю едва слышно:

— Ты кури, Коля, кури, если хочется. На меня не обращай внимания.

— Курить пока воздержусь, Анатолий Андреевич. У постели больного не курят. Хотел бы только знать, как это вас угораздило средь бела дня...

Он не отпускал лейтенанта милиции, который сопровождал меня, о чём-то толковал с ним в углу, затем они вышли на улицу и у дверей продолжали беседовать.

Моё состояние, по-видимому, внушало опасения врачам «скорой», они долго оставались у моей постели, а когда машина увезла их, все заботы взяла на себя, разумеется, Клавдия.

Бож-же мой! Неужто надо пройти такую тяжёлую науку у «теремка», чтобы убедиться, на что способна жена в своей истинной любви и ласке! Она суетилась, подкармливала меня, чем могла, достала где-то апельсины, готовила любимые мною кабачки в сметане, порхала у изголовья, словно бабочка, приносила из холодильника газированную воду, снова кормила — нет, это не та Клавдия, которая иногда, казалось, была отделена от меня стеклянной перегородкой.

Потом начались визиты. Только тогда я узнал, сколько у меня друзей! Явились генерал и Козорез, мои дачные соседи. Они рассказали, что все в садах сочувствуют мне и желают скорейшего выздоровления. Полиграфисты тоже зачастили, а именно, Сеня-морж и печатница Фаина с мужем, фотокорреспондентом областной газеты. Он снимал меня и так и этак «для потомков», а я успел за это время расспросить Фаину о её житье-бытье.

Помню её ещё девчонкой-ученицей с синим, голодным носиком. Плоскопечатную машину ей доверили не сразу: учили, показывали, как надо действовать, проверяли знания. Тем не менее она запорола весь тираж какого-то важного справочника. Скандал получился грандиознейший, потому что клише напоминали беспроглядную ночь, а ведь работница обязана была приостановить брак.

Директор типографии, однорукий Марченко, накинулся на меня:

— Это ты рекомендовал эту... — тут последовали эпитеты, которые я не решаюсь повторять. — Кто теперь ответит за бумагу, за это безобразие?

Действительно, я помог соседской девочке с синим носиком устроиться к нам в типографию. Она осталась без матери, и Клавдия со свойственной ей энергией насела на меня.

Я смотрел на кипу бросовых теперь листов с чёрными пятнами вместо фотографий, на невозмутимо спокойную Фаину и недоумевал.

— Как же ты допустила такое? — спросил я. — Неужели не видела, что́ печатаешь?

— А что я могла? — огрызнулась Фаина. — Какая бумага, такая продукция.

— Но ты обязана была доложить начальнику смены, что на оттисках клише не получаются. Как тебе не стыдно?

— А что, дядя Толя, вы меня отчитываете? Могу уйти, если хотите. Были бы руки — работа найдётся...

— Откуда такое равнодушие? — спрашиваю. — Разве нет гордости в тебе за свою работу? Нет совести?

— Когда совесть давали, я в очереди за свинством стояла.

— Свинство и есть, — в сердцах отрубил я. — Знал бы, никогда бы слова за тебя не замолвил.

— Выбросить её, как шелудивую кошку, — сказал Марченко. — А ты, старый гуманист, больше не суйся со своими просьбами. Получит расчёт минус потери на браке. Сам ей и скажи, я с ней разговаривать не желаю.