Сады

Из получки я заплатил деньги за бумагу, а её оставили в типографии. Мы таки сделали из неё настоящего печатника и, что самое важное, настоящего человека. До сих пор пытается всучить мне рубли — долг за бумагу, но я только улыбаюсь в ответ. На сей раз она принесла громадный торт и вино, которое тут же все и распили. Я только пригубил.

В воскресенье пришёл Шевчук. По секрету скажу, его-то я ждал с особенным нетерпением. Он дорог мне, как, наверно, дорого скульптору его творение. Степан Шевчук был очень способный метранпаж, потомственный наборщик — отец его много лет, как и я, сидел за линотипом.

Старик был уже давно на пенсии, жил вместе с сыном и невесткой да двумя внуками. Ну, жизнь — она не смотрит ни на заслуги, ни на стаж рабочего, ни на пенсионный возраст; она плетёт свои причудливые узорчики так, что иной раз только диву даёшься. И на сей раз сплела.

Стали мы замечать, что наш Степан приходит на работу навеселе. Раньше нисколько не пил, а теперь, что ни день, то неприятность. Работал он, словно Вероника на арфе играла. Газетный лист у него пел, такие шрифты подберёт, такую гамму придумает. Когда же подвыпивши за талер становился, какая уж тут гамма? Одна фальшивость. А грамотный был всё же!

Сколько с ним ни толковали — напрасно. Обещание даст, а на следующий день приползёт пьяный. Как-то решил я с ним побеседовать.

— Послушай, — говорю, — Степан. Мы с твоим отцом вместе на этой линии работали, а тебя я вот таким шкетом помню. Что происходит? Был человеком, а теперь на кого похож? Помоги понять.

— А вы у бати моего спросите. Он вам, наверно, лучше расскажет. А то считаете его рабочим классом, почётным пенсионером, а он только жизнь людям портит...

Спросили мы у бати. Целой делегацией пошли домой к Степану. Жёсткий был старый Шевчук к людям — это мы знали давно. Работал отменно, но был замкнут, в дружбу ни с кем не вступал, интереса к людям не испытывал и от всего, что не касалось дела, держался в стороне.

Старик встретил нас неприветливо. Собственный дом у него, да пёс на цепи, да огород, да сад — в покои не пустил.

— Что же ты такой негостеприимный, Фёдор Кириллович, — спрашиваю. — Всех небось знаешь нас, не с улицы. Я лично рядом с тобой не один год трудился. И в ударниках пятилетки были вместе. Когда линотипы привезли — революция на производстве. Ты ещё речь держал...

— Нашёл время вспоминать. Чего пришли?

— Просьба есть. Молодёжи у нас много. Про старое ей вот как послушать надобно! Для сравнения... Пришёл бы как-нибудь, поделился мыслями...

— Неподельчивый я, сам знаешь. Ну, ещё чего скажешь?

— Поведение сына твоего беспокоит нас.

— Сын у меня в приймах. Не человек он, ничего не стоит.

— Он лучший мастер, лучший метранпаж типографии. Гордость твоя. Продолжатель. Да вот выпивать стал...

— Дурак он, вот что скажу. Сто́ит он дёшево. Безвольный, как мякина. Им жена помыкает, как хочет. С того и тянет водку. Думаете, не знаю, зачем пришли? Душу спасать его пришли, на общественных началах. Только ему уже ничто не поможет. Есть у него начальница. Да вот и она, ежели пожелаете.

На крыльце появилась миловидная женщина — мы-то её знали, видели не первый раз. Поздоровалась. Руки вытирает на ходу тряпкой, спустилась к нам, привечает. Видно, тоже поняла, зачем пришли, слёзы так и катятся по щекам.

— Наконец-то пришли, люди добрые. Может, и в самом деле чем поможете. Через батю нашего скоро ума лишимся, поверьте.

Жена Степана поведала тяжёлую историю. Старик всех в доме запугал, измучил придирками. Степану долбил: не хозяйка она, да не жена тебе, она с другими таскается, дети ваши — на стороне ею прижиты, не твои они, и вообще, гляди в оба, сынок. Сынок и в самом деле оказался не очень самостоятельным, в доме пошло всё кувырком. Отцовские сплетни постепенно делали своё дело. Приехал как-то в гости соученик жены, вместе когда-то учились в коксохимическом техникуме. Теперь она в лаборатории, далеко в науке не продвинулась, — дети, всё такое прочее... Встретились, расцеловались, как водится. Пригласила к столу, да затем и прошлась с ним по улице — Стёпа во второй смене, без него это всё было. Ну и что с того? Надо же быть людьми, понимать, что к чему, не думать так грязно про людей и про товарищество...

Она рассказала о своём горе, не приглашая нас в дом, так как у неё нет собственного угла. Старик всех держит в страхе, детей тоже угнетает, с того и запил её Стёпка...

На следующий день пришёл он на работу не то что выпивши, а вовсе пьяный. Но тут мы решили принять свои меры. Администрация ставит вопрос: уволить. Спеленали бедолагу да прямым сообщением в больницу для лечения алкоголиков. Просили не выпускать, пока не вылечится. А сами — к высшему начальству, в Управление по печати, в обком профсоюза. Просим разделить его с отцом, дать квартиру, спасти от развала семью рабочего.

И вскоре Степан переселился в удобную квартиру на микрорайоне: хорошее место, девятиэтажный дом.

Было, конечно, и новоселье. На том празднике сидел Стёпка и грушевое ситро попивал. «Воротит, — говорит, — от водки». Может, правда, а может, и задаётся.

Так вот, Шевчук тот и пришёл ко мне в воскресенье. Комната наполнилась запахом апельсинов. Пили мы сок айвы и толковали о том, о сём, не касаясь его семейных дел: там всё было в порядке.

Потом заглянул и сам Марченко, директор типографии. Мы с ним «на ты», старые сослуживцы, повидали виды. Он рассказал, что строительство полиграфического комбината идёт полным ходом и что недалёк тот час, когда печатники, наконец, выберутся на простор из кустарщины. Может, тогда в печатном и переплётном поуменьшится текучесть кадров. Все стремятся, понимаешь ли, на производство, где создана высокая техническая культура, достигнуты оптимальные параметры, — Марченко так и сказал — параметры: он успел заочно окончить полиграфический институт и, конечно, обогнал многих, в том числе и меня.

— Всё то, что случилось на острове, — сказал он в конце беседы, — объяснимо. Может, папа его и рабочий, но сам он паразит.

Марченко нравился мне определённостью своих суждений и непримиримостью ко всяким безобразиям.

Выздоравливал я долго. Хотя ссадины и кровоподтёки давно уже исчезли, голова побаливала. В саду почти не бывал, отлёживался дома, изредка выходя на улицу.

По-прежнему наведывалась дочка с зятем и Клава порхала туда-сюда. Бородища у меня отросла, как у отшельника, потому что бриться было больно, и внучек шарахался, когда я хотел пощекотать его своими колючками. Взглянув на себя в зеркало, я сокрушённо качал головой.

— Похож на твой кактус, — сказал я Николаю, который был завзятым кактусоводом и привил своему сыну это странное увлечение. Подоконники и все имеющиеся в доме полочки были уставлены горшками, кастрюльками и вазочками с этими растениями, угрожавшими окружающим тысячами колючек. Мне представилось, что я напоминаю собой кактус: тоже колючий и, пожалуй, такой же уродливый.

Николай рассмеялся. Видимо, ему понравилось сравнение. Он глубоко затянулся дымом и стряхнул пепел в блюдечко.

— Между прочим, тот бородатый кактус ребуция, что второй на стенде, дал удивительный цветок. Я принесу. Посмотрите — сразу выздоровеете. Вообще же я не знаю, зачем вы вмешивались, кто вас заставил; возраст есть возраст.

— Ты всё же принеси эту самую... ребуцию... Какого она цвета? — спросил я, преодолевая головокружение.

— О, это чудо природы! Представьте, ярко-красное растение со стальным отливом, а внутри пылают жёлтые тычинки... Глядишь и не веришь, что природа способна такое сотворить. Что-то таинственное есть в этих красавцах, не правда ли? Какая-то могучая и жестокая сила...

Николай преображался, когда говорил о кактусах, хотя утверждал, что разводит их только потому, что они неприхотливы и не требуют особенного ухода. В самом деле, когда Николай с Лидой и сыном уезжали к морю, он, оставив ключи от квартиры, попросил меня полить кактусы всего один раз. Таким образом я и похозяйничал однажды в двухкомнатном царстве растений, откуда выбрался, преследуемый колючками. Неделю затем я очищал себя от мелкой колючей пыли, а Николай, вернувшись из Сочи, посмеивался, сделав меня как бы своим сообщником. По его мнению, я должен был помнить бородатую ребуцию, которая «вторая на стенде». Но я, конечно же, не помнил её, как не помнил, чем отличается мамилярия от эхинопсуса, гавортия от опунции, стапелии и многих других сортов и разновидностей кактуса, заполонивших квартиру. Сосуды с надписью на каждом стояли на балконе в специально сооружённом стеклянном шкафу; зимой всё это зелёное хозяйство перекочёвывало в комнаты. Равнодушие зятя к моему саду я частично объяснял преданностью своим колючим питомцам и нисколько не обижался на него.

— Нет, я не помню твоей ребуции, — сказал я, приподнимаясь на подушках, — но мне кажется, что порядочным человеком надо быть в любом возрасте — и в двадцать, и в сорок, и в шестьдесят. С возрастом люди не должны становиться хуже. Я кинулся на выручку человеку, не заглядывая в собственный паспорт, поторопился потому, что человек звал на помощь. Сколько лет твоей ребуции?

Ребуции было девять лет. Немалый возраст для такого растения. Николай задумался. Может быть, ему почудился скрытый смысл в моём вопросе насчёт возраста ребуции, а может быть, он думал о чём-то другом.

— Ей девять лет, — повторил он, — но у меня есть экземпляры и постарше. Однако я отдал бы всю мою коллекцию, чтобы только поймать одного из тех головорезов и посмотреть ему в глаза... Я верю, уголовный розыск справится с задачей. Он умеет искать и находить.

— Принёс бы ты мне электрическую бритву. Я не могу, как прежде, царапать себя безопаской, болит кожа. Вот прихорошусь и тогда не буду напоминать кактус.

Николай обещал.

— Я уверен, что ты тоже никогда бы не прошёл мимо, если бы человек звал на помощь, — сказал я. — Твоя теория о современных рыцарях никак не соответствует представлению...

— Довольно вам дискуссию разводить, — вмешалась моя мудрая Клавочка, всё время стоявшая на страже у моего изголовья. — Никто из вас не прошёл бы мимо, потому что весь дом мой населён рыцарями.

— Рыцарь рыцарю рознь, — глубокомысленно заметил Николай. — Есть, например, рыцари наподобие Дон Кихота, которые сражаются с ветряными мельницами. Я не хочу сказать, что вы Дон Кихот, но бросаться очертя голову...

— А я уважаю Дон Кихота, — сказал я, — он был мудрым чудаком, и весь мир в него влюблён. Что скажешь, моя Дульцинея?

Клавдия не очень разбирается в классической литературе. Чаще всего она постигает её посредством кино: так она снова и снова «перечитала» «Анну Каренину», «Войну и мир» и многое другое. Но есть один писатель, которому она отдала сердце. Она перечитывает его рассказы бесконечно и подолгу задумывается над ними: в такие минуты я не решаюсь отвлекать её будничными делами. Это Стефан Цвейг.

— Каждый из нас понемножку донкихот, — неожиданно сказала она.

Эта мысль заинтересовала меня и показалась верной, хотя, признаться, я тоже не очень хорошо разбираюсь в художественной литературе.

Что касается Николая, то он, как мне известно, читает только фантастику и детективы. На остальное, говорит он, не хватает времени. Ибо строители, по его мнению, самый занятый народ в мире. И самый неустроенный.