Последний бой майора Петтигрю

Глава 5

Заявив, что никогда не жалел, что одно из ружей досталось Берти, майор солгал. Он сидел на набережной, откинувшись на спинку деревянной скамейки и подставив лицо солнцу. Свитер впитывал тепло, словно черный пластиковый пакет. Хорошо было сидеть в укрытии, где рыбаки сушили свои просмоленные сети, и слушать, как волны разбиваются о гравий.

Природа щедра, подумал майор. Солнце безвозмездно отдает свет и тепло. По сравнению с этим сам у себя он вызывал омерзение — словно слизняк, засохший на солнце. Он сидит здесь, жив-здоров, и греется на осеннем солнышке, а Берти мертв. И все же даже теперь майор не мог думать о том, что ружье досталось Берти, без мелочной досады — той же, что чувствовал все эти годы. Не мог он и избавиться от недостойной мысли, что Берти знал об этой досаде и решил таким образом отомстить за нее.

Стоял летний полдень, когда мать позвала их с Берти в столовую, где их отец умирал от эмфиземы на взятой напрокат больничной койке. Розы в то лето цвели особенно пышно, сквозь распахнутые окна лился аромат их склоненных головок. На резном буфете по-прежнему стояли бабушкина серебряная супница и подсвечники, но половину места занимал кислородный аппарат. Он все еще сердился на мать за то, что она позволила доктору объявить, будто отец уже слишком слаб, чтобы сидеть в кресле. Как хорошо было бы сейчас вывезти его в сад и устроить в залитом солнцем углу террасы. Даже если бы он простудился или устал — что с того? Каждый день они бодро сообщали отцу, что он сегодня отлично выглядит, но за пределами комнаты никто не притворялся, что не понимает: дело идет к концу.

К тому времени майор имел чин младшего лейтенанта. Ему дали увольнительную на десять дней. Время тянулось медленно, шепот в столовой и толстые сэндвичи в кухне сплетались в единую тихую вечность. Пока отец, которому порой недоставало теплоты, но который все же сумел обучить сыновей понятиям долга и чести, с хрипом доживал последние дни, майор пытался не поддаться чувствам, угрожавшим захлестнуть его. Мать и Берти частенько уходили в свои спальни, чтобы омочить подушки слезами, но он предпочитал читать отцу вслух или помогал сиделке. Отец вопреки всеобщим предположениям вовсе не выжил из ума и прекрасно понимал, что умирает. Итак, он послал за сыновьями и своими заветными ружьями марки «Черчилль».

— Я оставляю вам эти ружья, — сказал он, открыл медный замок и поднял недавно смазанную крышку. Ружья блестели на красных бархатных подушках, изящная резьба на затворе не потускнела со временем.

— Отец, не обязательно решать это сейчас, — сказал майор. Но он встрепенулся, может, даже шагнул вперед, заслонив младшего брата.

— Я хочу, чтобы они остались в семье, — сказал отец, озабоченно глядя на них. — Но я же не могу выбрать одного из вас и отдать ему оба ружья.

Он взглянул на мать, и та нежно похлопала его по руке.

— Эти ружья очень важны для вашего отца, — сказала она наконец. — Мы хотим, чтобы каждый из вас взял себе одно на память о нем.

— Магараджа сам вручил мне их, — прошептал отец.

Эту историю они слышали много раз, и она так истерлась от многочисленных пересказов, что края ее залоснились. Почетный момент: индийский принц оказался настолько благороден, что решил вознаградить британского офицера за храбрость, хотя все вокруг боролись за изгнание британцев. Так его отец соприкоснулся с великим. Старые медали и форма пылились на чердаке, но ружья содержали в полном порядке и регулярно их смазывали.

— Ты хочешь разъединить пару?

Он не сдержался, хотя и видел неодобрение на бледном лице матери.

— Вы завещаете их друг другу, чтобы они перешли следующему поколению парой — по линии Петтигрю, разумеется.

Это был единственный раз на его памяти, когда отец струсил.

Ружья не числились частью поместья, которое перешло в пожизненное пользование матери, а затем отошло к старшему сыну. Берти жил на проценты с капитала. Когда двадцать лет спустя мать скончалась, капитал был практически исчерпан. Обветшал и дом. Некоторые балки XVII века подгнили, традиционный для Сассекса кирпичный фасад нуждался в дорогостоящем ремонте, а мать задолжала денег местному совету. Дом по-прежнему солидно высился среди крытых соломой собратьев, но, как он сказал Берти, такое наследство было скорее бременем, чем прибылью. В качестве символического жеста он отдал брату большую часть материных драгоценностей. Кроме того, он не раз пытался выкупить у брата ружье — и в то время, и позже, когда для Берти наступали тяжелые времена. Младший брат, впрочем, всегда отклонял его щедрые предложения.

Гортанно крикнула чайка, и майор вздрогнул. Чайка ковыляла по дорожке, расправив крылья, и пыталась отогнать голубя от валявшегося на земле рогалика. Голубь хотел подхватить рогалик и удрать, но ему не хватало сил. Майор топнул. Чайка презрительно на него глянула и отлетела на несколько футов. Голубь, не выказывая ни малейшей признательности, погнал рогалик клювом по дорожке.

Майор вздохнул. Он всегда стремился выполнять свой долг, не ожидая ни благодарности, ни даже признания своих заслуг. Не мог же он восстановить против себя Берти?

Он не позволял себе испытывать вину за то, что является старшим братом. Разумеется, порядок, в котором дети появляются на свет, случаен, но ведь случайностью было и то, что он не родился в семье с пышным титулом и богатым поместьем. Он никогда не питал злобы к тем, кто был от рождения выше него по социальному положению. Они с Нэнси не раз спорили на этот счет. На дворе были шестидесятые, она была молода и считала, что любовь — это жить на одной фасоли, как поется в народных песнях. Он терпеливо объяснял ей, что беречь честь семьи и управлять поместьем — это тоже проявление любви.

— Если мы продолжим делить все на куски, чтобы с каждым поколением все больше народу могло урвать свой кусок, все исчезнет без следа.

— Необходимо перераспределять блага, — протестовала она.

— Нет, необходимо сохранить род Петтигрю, необходимо помнить о моем отце и его отце. Наше поколение уничтожает память о прошлом из чистого эгоизма. В наше время никто не понимает принципов разумного управления.

— Я так люблю, когда ты становишься таким чопорным консерватором!

Она смеялась и смешила его. Она заставляла его убегать с дежурства, чтобы встретиться с ней. Она заставляла его носить по выходным невозможные рубашки и носки. Как-то раз она позвонила ему из полицейского участка после студенческой забастовки, и ему пришлось явиться туда в форме. Ей сделали внушение и отпустили.

Потом они поженились, и несколько лет у них не было детей, но затем на свет появился Роджер. Теперь у них был ребенок, и вопрос о собственности отошел на второй план. В память о том, как Нэнси относилась к щедрости, он добавил в свое завещание указание о небольшой сумме в пользу племянницы, Джемаймы. Кроме того, он указал, что она должна получить второй из двух лучших сервизов его бабушки по материнской линии. Берти не раз намекал, что ему нравятся эти тарелки, но майору претила мысль отдать старинный сервиз, пусть выцветший и в царапинах, на произвол Марджори. Она так часто била посуду, что на каждый званый вечер в доме Берти появлялся новый сервиз.

Майору всегда было важно вносить в завещание дополнения по различным вопросам. Будучи военным (и зная толк в опасностях, как ему нравилось говорить), он испытывал удовлетворение, когда открывал маленький железный сейф, извлекал из него завещание и перечитывал список распоряжений и указаний. Для него это был список достижений.

Надо поговорить с Марджори начистоту. Сейчас она пока не может мыслить ясно. Надо будет снова объяснить ей смысл отцовских указаний. Кроме того, надо донести это до Роджера. Он не собирался сражаться за объединение ружей ради того, чтобы Роджер продал их после его смерти.

— Вот вы где, майор, — раздался голос. Он выпрямился и моргнул. Рядом с ним стояла миссис Али, держа в руках большую сумку и библиотечную книгу. — Я не нашла вас на парковке.

— А который час? — спросил майор и в ужасе взглянул на часы. — Я потерял счет времени. Прошу меня простить.

Теперь, ненамеренно добившись того, о чем никогда не осмелился бы просить, майор пребывал в совершеннейшем смятении.

— Ничего страшного, — сказала она. — Я знала, что вы придете, и раз уж выглянуло солнце, решила прогуляться и почитать новую книгу.

— Я, разумеется, оплачу парковку.

— В этом нет никакой необходимости.

— Тогда позвольте мне хотя бы угостить вас чашкой чаю? — спросил он так быстро, что слова вылетели из его рта, толкаясь и спотыкаясь. Она колебалась, и он продолжил: — Если, конечно, вы не торопитесь домой.

— Нет, я не тороплюсь, — сказала она и огляделась по сторонам. — Если погода не испортится, можно прогуляться до кафе в саду. Если вы не против, конечно.

— Это было бы прекрасно, — сказал он, хотя и подозревал, что в этом кафе чай подается в пластиковых стаканчиках с порционными сливками, которые совершенно невозможно открыть.

Они брели по набережной в сторону востока, и вокруг них разворачивалась трехмерная панорама истории Хэйзелбурна. Выложенные на просушку сети и рыбацкие лодки, возле которых сидел майор, были частью старого города, дома которого теснились вдоль узких мощеных улиц. В витринах кривобоких магазинчиков времен Тюдоров лежали пыльные кучи дешевого хлама.

Дальше начинался город побогаче. Сначала шла викторианская набережная: медные крыши, белые стены и причудливые кованые ограды у самого канала. Вдали от набережной особняки и отели становились еще более величественными. Каменные портики и темные навесы, нахлобученные на высокие окна, казалось, выражали неодобрительное отношение зданий к суете, царившей внутри. Каждый из отелей занимал по кварталу; их разделяли площади, окруженные особняками, или широкие улицы с самыми обычными жилыми домами. По мнению майора, архитектурные красоты были безнадежно испорчены обилием припаркованных автомобилей, натыканных тут и там, точно изюм в булке.

После «Гранд-отеля», носившего свое имя совершенно заслуженно, экскурс в историю города внезапно прерывался: здесь начинались меловые скалы. Майор частенько проходил по набережной из конца в конец и каждый раз думал, что эта картина символизирует отказ природы подчиниться гордыне человека.

В последнее время его беспокоило, что прогулка и эта метафора настолько сплелись, что застряли у него в мозгу. У него уже не получалось гулять и думать о результатах скачек, например, или о том, что пора перекрасить гостиную. Он винил в этом отсутствие собеседника, которому можно было бы высказать эту мысль. Возможно, если за чаем возникнет пауза в беседе, можно поделиться своим наблюдением с миссис Али.

Миссис Али шагала неторопливо, а майор шаркал рядом, пытаясь идти с ней в ногу. Он уже забыл, каково это — подстраиваться под женскую походку.

— Вы любите гулять? — спросил он.

— Да, я стараюсь выбираться на утренние прогулки три-четыре раза в неделю, — сказала она. — Я та самая безумная леди, которая бродит по лугам на рассвете и слушает птичий хор.