Большая и маленькая Екатерины

Глава первая

В этом небольшом, окруженном тенистым садиком двухэтажном доме, что стоит в Ваке в начале Имеретинской улицы, живет семья Реваза Чапичадзе.

Реваз Чапичадзе — глава семьи.

Русудан Диасамидзе — его жена и хозяйка дома.

Их дети —

Татия

и

Сандро,

и Дареджан Амашукели, дальняя родственница Русудан, взятая в семью на воспитание, а потом превратившаяся в домработницу.

Как-то так случилось, что все памятные или сколько-нибудь значительные события в семье Чапичадзе произошли в апреле месяце.

Русудан и Реваз поженились в апреле.

Через год, как раз в апреле, у них родилась дочь, которую в честь бабушки Русудан назвали Татией.

Спустя еще два года в семье появился симпатичный бутуз, и на этот раз в честь отца Реваза в свидетельстве о рождении было записано имя Александре.

Даже Дареджан Русудан привезла из деревни Квемохвити в апреле.

Поэтому первая суббота и воскресенье апреля в доме Чапичадзе считаются праздничными.

В субботу Дареджан собирает детей,

в воскресенье — взрослых.

Строительство дома очень затянулось, так что Татия и Сандро родились еще в доме родителей Русудан. Только три года тому назад, в апреле, семейство Реваза переехало на Имеретинскую улицу, и тогда в новом доме отпраздновали все сразу:

и дни рождения Татии и Сандро,

и восьмую годовщину со дня свадьбы Русудан и Реваза.

Дом кирпичный, и низкая ограда вокруг него тоже из кирпича.

Большую часть прилегающего к дому участка занимают фруктовый сад и огород. В одном углу двора Реваз посадил около сорока саженцев виноградной лозы таквери, специально привезенной из Хемагали, и виноград прекрасно прижился. Но подлинное украшение двора — это инжирные деревья сортов тетри, кесма и цуга. Тетри созревает в конце июля, кесма — в августе, цуга — в сентябре — октябре. Русудан больше всего любит кесму, потому что в ней не бывает червей и высушенные солнцем прямо на деревьях плоды хорошо сохраняются.

Самую большую комнату на верхнем этаже занимают Татия и Сандро. Несмотря на то что Дареджан убирает у них по нескольку раз на день, в комнате всегда беспорядок: на самых видных местах валяются клочки бумаги, сломанные карандаши, носки, туфли, стекла пестрят надписями, ковер на полу вечно сдвинут в сторону, а дверь, ведущая в комнату Дареджан, распахнута.

Мастерскую Русудан Реваз устроил на чердаке. Отсюда через стеклянные двери открывается великолепная панорама города. Каждый раз, улучив минутку, Русудан спешит в мастерскую, но рисует она очень редко, и то лишь для собственного удовольствия. От участия в выставках она обычно отказывается, отговариваясь тем, что она, мол, домашняя художница. Портреты отца и матери, Реваза, детей… Да, эти картины Русудан рисовала с особой любовью. Портреты Татии и Сандро теперь висят в столовой, а родителей и Реваза — в спальне.

Конечно, «домашней художнице» нетрудно писать портреты своих родных. Каждая черта лица абсолютно точно переносится на холст, губы, глаза, лоб и, конечно, цвет волос. И перед вами точная копия натуры, но это еще не живопись. Русудан и сама отлично знает, что настоящая живопись — это нечто большее, что-то другое, и это «другое» требует от человека настоящего призвания, способности видеть мир «глазами художника», требует таланта. Она не чувствует в себе этого призвания, нет в ней чего-то такого, что непременно присуще художнику истинному. Не находит она этого и у художников своего поколения.

Выставка ее друзей произвела на Русудан удручающее впечатление. «Чайные плантации на побережье», «Старый Тбилиси. Набережная Куры», «Обновленный Самгори», «Прокладка дороги в Хевсурети», «Осушение колхидских болот», «Пастухи с отарой овец на зимних пастбищах»… Нет, эти картины не пленяли глаз, не действовали на воображение, не возбуждали эмоций, и у видевших их не появлялось желания прийти на выставку снова, чтобы посмотреть картины еще раз. Чайные кусты на этих полотнах слишком ярко-зеленые, пастухам не холодно на зимних пастбищах, и улыбки их неестественны… Бульдозеры и экскаваторы, ведущие наступление на колхидский рогоз, на фоне растущих на отнятой у болот земле цитрусовых… Нет, Русудан сама была в Колхидской долине и знает, что новая Колхида представляет собой зрелище гораздо более грандиозное и впечатляющее, нежели это изображено на холстах ее друзей. Такую картину и Русудан нарисовала бы. Это не что иное, как простое перенесение чего-то увиденного на полотно, но для создания настоящего произведения искусства одного видения недостаточно.

…Исходив вдоль и поперек необозримую Колхидскую долину, молодые художники остановились в деревне Кулеви. Они были поражены, увидев картины местного художника-самоучки, которые специально для них председатель колхоза велел выставить в сельском клубе.

Этим художником оказался сын кулевского рыбака по фамилии Одишариа, звали его Лонги. Рисовал он с детства и, окончив семилетку, поступил в Тбилисское художественное училище, то самое, где преподавала Русудан. Проучившись год, Лонги потерял всякий интерес к учебе, потому что он сильно отставал по многим предметам.

Удивительным было то, что он, как оказалось, не всегда мог рисовать с натуры. Никак не удавался Лонги портрет одного старика, хотя внешность у него была совсем заурядная: длинное лицо, запавшие глаза, нос с горбинкой, белая борода, на голове — папаха. Так он его и не написал. После этого случая Одишариа вызвал к себе директор училища и, прямо заявив, что художника из него не получится, предложил Лонги перейти в другое учебное заведение, обещая свое содействие.

Рассердившись, Одишариа в тот же день уехал домой. Отец долго не мог понять, что случилось с его сыном, ведь в Кулеви не было ни одного старика, которого бы Лонги не нарисовал. Почему же он так оплошал в Тбилиси?

— Я не настолько близко знал того старика, чтобы нарисовать его, — сказал Лонги отцу, но такое объяснение только вывело старшего Одишариа из себя:

— Тебе не нужно было никакого знакомства с ним, ты просто должен был сделать его портрет, и все.

Лонги Одишариа пошел по стопам своего отца. Ему пришлось по сердцу рыбацкое дело, и он вскоре возглавил бригаду рыбаков. В бригаде есть моторная лодка, и, если на рассвете со стороны кулевского причала послышится урчание мотора, все в деревне знают, что это — лодка Лонги. Узнав, что в Кулеви приезжают художники, он, несмотря на плохую погоду, рано утром вышел в море, предупредив, что вернется только на следующий день.

Пять лет не трогал кисти Лонги, но потом, видно, сердце не выдержало. Он стер пыль со старых картин, валявшихся в подвале, и, взяв из них первую попавшуюся на глаза, повесил у себя в комнате.

…Бывает, по утрам, как только взойдет солнце и море заиграет всеми своими красками, Лонги садится на весла и отплывает метров за сто от берега. Из куска рельса он сделал некое подобие якоря, и теперь в открытом море лодка может неподвижно стоять на месте, особенно вблизи Кулеви, где море всегда спокойное. Лонги установил в лодке конструкцию, которая служит ему мольбертом. Укрепив на ней кусок фанеры, он кладет сверху лист бумаги и рисует, поглядывая на кулевский берег. Когда бригада отдыхает, Лонги целые дни проводит в море, возвращаясь домой только к ночи.

Художникам из Тбилиси особенно понравились два полотна кулевского самоучки — «Новый Кулеви» и «Ночь рыбака, застигнутого штормом в море». Вторая картина выполнена в очень темных, мрачных тонах: на море неистовая буря, волны, как щепку, бросают маленькую лодчонку и, вздыбившись над ней, чуть ли не переворачивают суденышко. Гребец всеми силами старается удержать лодку на волне. Сквозь затянувшие небо тучи едва пробивается свет луны.

— Этот человек в лодке — я, — сказал художникам председатель колхоза. — Раньше у нас у всех были такие крошечные лодки, и рыбачили мы в одиночку. Я тогда был молодой, да ранний, ничего не боялся. Тот день был дождливый, и море какое-то неспокойное, но меня это не пугало, а главное, рыба у нас в доме кончилась. Несмотря на уговоры жены и матери, я спустил лодку на воду и вышел в море. Очень скоро мне пришлось пожалеть, что я их не послушался… Я только два раза успел закинуть сети, как на море началось сильное волнение. Потом все было в точности так, как на этой картине: вокруг меня с ревом вздымались волны, море словно обезумело, и огромные волны швыряли мою лодку вверх и вниз словно щепку. То была дьявольская ночь. Меня утащило далеко в море. Буря кончилась только на рассвете, и, когда я подплывал к Кулеви, на берегу меня встречала вся деревня. Увидев меня целым и невредимым, мать вскрикнула и потеряла сознание.

Да, на этой картине вы видите старый Кулеви с его нищенскими лачугами. Вот на таких утлых суденышках мы и ходили за рыбой. Жили мы в вечном страхе перед морем, поэтому Черное море на этой картине действительно черное и грозное.

Другая картина тоже изображает Черное море, но здесь оно словно лучится каким-то светом, и этот свет рождает в сердцах людей веру и надежду.

Кулеви.

Черное море в месте впадения в него Холодной речки.

Вдали — синие горы Мегрелии.

В низине цветут цитрусовые.

Апельсиновые сады кулевцев словно уходят в море.

На берегу видна моторная лодка.

У развешанных сетей стоит рыбак: рябой, с крючковатым носом и чуть прищуренным левым глазом. Он уже не молод, но от всей его могучей, широкоплечей фигуры так и веет силой и здоровьем.

Кулевские ребятишки, зарывшись в песок, кидают друг в друга морскими камешками.

При виде этих картин Русудан вспомнились слова ее учителя о том, что самое главное не то, какого цвета гора, река, цветок или море, а то, какими глазами ты сам смотришь на них… Глазу человека жизнерадостного и природа предстает веселой и привольной; счастливому человеку в журчанье ручейка и шелесте волн слышится песнопение, для печального сердца радостные звуки природы — причитание и плач.

И вот у этого художника-самоучки из Кулеви две пары по-разному видящих глаз… Странно, что он не смог написать лицо того тбилисского старика, ведь у него зарисован весь Кулеви с его прошедшим и сегодняшним днем. Эта речка Холодная на самом деле так плавно течет к Черному морю, эти плакучие ивы именно так склонили к воде свои ветки, дети так же осторожно стоят на берегу реки, и точно так у них заброшены в воду удочки.

Живые, настоящие, картины! И так же смеются кулевские ребятишки, так же мерцает поверхность реки, над Кулеви распростерлось такое же лазурное небо.

Но море, видимо, было стихией художника. На его полотнах оно то спокойное, то бурное до неистовства, а то игривое, весело обмывающее берег… прибрежную гальку.

Позже, уже после отъезда из Кулеви, поняла Русудан, что виденные ею картины произвели на нее такое сильное впечатление именно потому, что они нарисованы самоучкой. Ведь на это невольно приходилось делать скидку. Наверное, вовремя трезво оценил свои возможности художник-самоучка, потому и сбежал из Тбилиси, потому и стал рыбаком и теперь рисует только для себя, чтобы отвести душу.

Как только скрылись из глаз кулевские рыбаки, моторные лодки и Холодная речка, кулевские женщины и дети, кулевский апельсиновый сад, картины Лонги Одишариа как-то поблекли, их краски потускнели, и они незаметно потеряли свою непосредственность и живую выразительность… Русудан обнаружила поразительное сходство в судьбе своих работ и работ Лонги Одишариа: действительно, пока портрет Текле висел в квартире Диасамидзе, у Текле в спальне, он казался иным, даже выражение лица было другим, очевидно потому, что близость натуры заполняла картину. Русудан смотрела на мать, потом на картину, и ей нравилось. Но как только картину повесили в другом месте и она удалилась от оригинала, все изменилось.