Гьяк

И так целый год. Дома у меня все наперекосяк, я же там бросил все, меня только монастырь-то и волновал. Им-то я сказал, видите, мол, какое чудо вам святой Георгий послал, чтобы сын такой вам в помощники появился, но они, хоть и были богобоязненными, все никак не могли это переварить. Ну, короче говоря, в двадцать третьем, когда после мирного договора сюда и беженцы пришли, вернулись и все наши, кто в плен попал. И в самом деле сотворил чудо святой Георгий, так что однажды в деревню вернулся и Фимьос. Я даже наперед его матери помчался и обнял его. Но он так исхудал, одни кости остались. И лицо-то все сморщилось, как изюм, а волосы его и усы будто моль пожрала. Чего только ему не пришлось пережить! Его там даже подковывали, он рассказывал. Он вообще стоять не мог, есть тоже не мог, только так, как птичка, клевал. Его семья тогда даже врача ему из Аталанты привозила, чтоб осмотрел его хорошенько, но все без толку. Тогда говорит один из его дядей, не надо, мол, его дома держать, потому как он, может, больной какой, так что и вас может перезаражать. Кто ж знает, что с ним там в Турции приключилось. Отвезите его в монастырь и дайте обет святому нашему, чтоб тот его исцелил. А ежели не выйдет, так пусть он хотя бы на земле святой будет. Тогда я им и сказал, послушайте, мол, я сам за Фимьоса возьмусь, потому как долг у меня перед ним, он меня однажды на войне спас, и у меня тоже обет есть перед святым, так что я по-любому в монастырь каждый день хожу.

Мать его руки мне целовала, но мои-то чуть замертво не упали, потому как, говорили мне, ежели Фимьос болен чем, так он и нашего парнишку заразит. Но сел я и поговорил с батей, что, мол, ежели мужик по чести поступить не может, так лучше ему в земле лежать. А у меня долг перед Фимьосом, и слово я дал, что отплачу ему. Так что больше он мне и возражать не стал, потому как знал, что слово назад брать нельзя. На следующий день погрузил я его на телегу, и поехали мы в монастырь, где нас игумен ждал, показал нам, где постель постелить на ночь, и я попросил у него в одной комнате с Фимьосом спать, чтоб я мог о нем заботиться. Сказал он мне тогда, помнится, что Господь все видит и такая любовь к ближнему не останется без воздаяния. Так и есть, сказал я ему, потому как я и так уже знал, что Бог мне отплатил, когда назад мне Фимьоса привел.

С тех пор провели мы два года вместе в монастыре, а со временем, да моими заботами, потихоньку и Фимьос поправился, и красота его былая вернулась, мясцо на нем наросло, волосы снова отросли, и сколько любви я ему давал, столько же и от него в ответ получал. Вместе на работе днем, вместе в кровати ночью. А когда он мне в глаза смотрел, мне казалось, что даже мой стеклянный глаз оживал и смотрел на него в ответ. Так уж обожали мы друг друга.

Время прошло, приехали его родственники, и как увидели, что тот совсем поправился, говорят игумену, давай, мол, освободи его от обета, пусть возвращается наш парнишка домой. Я как услышал это, передо мной будто вторая бомба разорвалась, так что у меня и в оставшемся глазу потемнело. Но что ж поделаешь-то? Ежели бы кто что прознал, нас бы на первой сосне повесили. Вечером, перед тем как уходить из монастыря, сидели мы и говорили до самого рассвета, а затем с плачем и поцелуями расстались и договорились, что вот до сих нам суждено было, и на том спасибо.

Фимьос, знаешь ли, вскорости женился. Ему уже готовую невесту сосватали, так что он и отказаться-то не мог. Он к тому ж единственным сыном был, да и боялся, как бы они ничего не заподозрили своим умишком, потому как доброжелателей много развелось, всем хотелось языками почесать, так что он и согласился. Все только подивились, что он меня на свою свадьбу дружкой не позвал, но, видишь ли, дружка же он как брат, а мы не могли так, это было бы вроде как грех. Так что он сжался весь и сказал, что это сам я, мол, не хочу, весь такой обгорелый и косой, быть первым лицом на свадьбе, потому как думаю, что люди от меня шарахаются. Так что я и на свадьбу даже не пошел, только подарок ему домой отправил – медный тазик, расписной, из Яннины.

Но никак у меня в голове это не укладывалось. Даже война, и та не могла разлучить нас, а теперь мы по одним и тем же улицам ходим, а даже коснуться друг до друга не можем. Вот такая беда. Смотрю, как он с женой и детьми идет в церковь, так, что дорога трещит под его ногами, а сам плетусь сзади, весь иссохший. Однажды я и не выдержал, иначе бы просто взорвался. Пошел к нему домой, позвал его, выйди, говорю, на минутку, надо поговорить. И сказал ему, так, мол, и так, люблю тебя, мочи моей больше нет, чтоб не видеть тебя, чтоб не трогать тебя, чтоб не целовать. Уж не знаю, показалось ли мне, но ежели бы он не боялся, что нас услышать могут, так он, пожалуй, и ударил бы меня. Ну-ка пошел отсюда, говорит он мне, и в дом мой больше не ходи и не смей говорить такие вещи. Ты что же это теперь хочешь? Чтобы мы еще в какую историю вляпались? Я стал умолять его: Фимьос, дорогой мой, ну разве я многого прошу? Так, встречаться время от времени, как раньше. Я люблю тебя, говорю ему, я из-за тебя и жениться-то не стал, и не собираюсь даже. Ах! Ах, если бы кто только видел, как он на меня глянул. Как пастух, который сейчас свою собаку выдерет. Когда смогу, я сам буду посылать за тобой, чтобы ты ко мне пришел, куда я скажу, да, вот так он мне сказал. А теперь давай иди отсюда и смотри, чтоб нас не застукали.

Ну и что же. Вот рассказал я тебе это, но облегчения нет никакого. Ладно, брось. С тех пор я и не вкушал иной радости. Ну, может, иногда, когда мы встречаемся там, в овраге, и занимаемся там этим делом, но это совсем не как прежде. Я вижу, что он уже не так меня любит, как раньше. Он из жалости меня трахает. Может, оттого что я страшным стал, может, я ему и надоел уже. Я даже не знаю. Потому-то я тебе это и рассказываю; ты вот говоришь, что люди над тобой смеются из-за того, что ты вот этим делом занимаешься, что ты, мол, шлюха, но ты же можешь уехать отсюда и, ежели захочешь, другую жизнь сначала начать, тебя никто и знать не будет. А мне-то что сказать? Уехать я не могу, потому как даже в кофейне, когда мы встречаемся и беседуем, для меня это большое утешение, тем я и живу. Но еще я должен и позор этот терпеть да захаживать к тебе то и дело, чтоб не стали люди обо мне болтать, будто мне, мол, женщины не нравятся.