Гьяк

Пришло время уходить

Кто? Вон та, что сунула сигареты покойнику в карман? Да это тетка Анфи. Вдова, так сказать. А я думал, ты ее знаешь. Да нет, не родня она ему.

Давай-ка отойдем, чтобы нас не услышали. С этой, значит, теткой Анфи была у них история. Мне покойник сам рассказывал. Я-то его помладше был, но было время, когда очень мы дружили. Это еще до того, как я в Фивы уехал. Больно ты на батьку похож, говорил он мне, за это я тебя, парень, и люблю. Вернулся я, значит, как-то вечером и, помню, не успел еще толком из машины вылезти, а он мимо идет и говорит: бросай, мол, все, пошли пропустим по стаканчику. А я ж только с дороги. Погоди, Кирьякулис, дай хоть к матери загляну и вернусь. Да что мать-то, говорит, мать всегда подождет. Пошли давай. Сидим мы, значит, как щас помню, у старика Христоса, уж не знаю, застал ли ты его. Теперь там почта. Короче. Сидим мы, значит, толкуем, а я ему и говорю: женюсь я, Кирьякулис. Ну наконец-то, шельмец, а то бобылем бы остался. А чьих будет невеста, позволь-ка спросить? Не из наших, говорю, она из Фив. Где ж тебе ее знать. Но я ее вам привезу, говорю, на Илью Пророка, поглядите. Посмотрел он на меня и говорит: не из наших, значит, да? А что, рассмеялся я, ты мне в деревне какую невесту приглядел, да все это время ничего не говорил? Молчит, не отвечает. Эй, Кирьякулис, ну что ты, дружище? Что с тобой? Молчит. Смотрит на меня – и ни слова. Испужался я, все, думаю, окочурился он. Хватаю его за руку, сжимаю – ледяная. Опаньки. Меня аж мороз по спине продрал. Я сгреб ключи, готов был его в машину закинуть да в больницу тащить. Э, ты как вообще, жив? Скажи уже, говорю, что с тобой? Он мне махнул рукой. Садись, мол. Прости, говорит, ничего страшного. Это как ничего страшного? Ты будто призрака увидел. С тобой все хорошо? Отвезти тебя к врачу? Да ты садись, садись, говорит. Я в порядке. Принесли нам закуски, значит, а он к ним и не притронулся. Гляжу на него, молчит дальше. То затянется, то выпьет. Ежели я что не так сказал, Кирьякулис, говорю ему, и тебя расстроил, ты только скажи, так я извинюсь. Но если ты собираешься и дальше вот так вот сидеть и молчать, так я пойду тогда. Мы же не дети какие-нибудь. Не кипятись, говорит он мне. Скажи Христосу, пусть принесет нам еще по одной, и я тебе все расскажу.

В девятнадцатом году, говорит, когда наши войска вошли в Смирну, отряд наш оказался в городе одним из первых. Ну и к чему это? – говорю. А он – молчи, мол, и слушай. В общем, был я там с самого начала. В первые два дня, как мы пришли, нам пришлось несладко. Корпус эвзонов[21], который должен был с нами соединиться, по ошибке вышел в неправильном месте, заплутали они в узких улочках, да и наткнулись на турецких солдат. Кто-то начал стрелять, и тут же началась неразбериха. Все вокруг бурлило, чего только там не было. С обеих сторон причем. Мы там таких делов натворили! Расскажи мне кто, что я там учинил, я бы ответил, что враки это все. Чтоб ты понимал, после этого выдали мне новое ружье – у старого приклад сломался. Ээээ, как это – приклад сломался? Представь себе! Я так бешено им колотил, что сломал. Ну да ладно. Когда со временем все поутихло, нашу часть берут и отправляют в Кадикефале. Опять, стало быть, в город, но на этот раз мы разбили лагерь.

Там мы впервые дух перевели, так сказать. Стали мы ходить в увольнение, чтобы прогуляться по городу. Да, Смирна была настоящий город. Куда там Салоникам и Афинам. Видал я их во время войны, но такие города, как Смирна, бывают разве что в Америке, Гусьяс. Машины, рестораны, кафе с живой музыкой, всего и не расскажешь. Помню, я бродил там и все думал, вот кончится война, уйду со службы, будет у меня уйма времени, буду я гулять тут дни и ночи напролет.

Слушай, Кирьякулис, сказал я, прости уж, какой раз ты мне это рассказываешь? Это-то тут при чем? Эй, дорогой ты мой, – он часто так говорил, когда начинал сердиться, – дай договорить. Что ты меня каждые пять минут перебиваешь!

Так вот, знаешь Мицоса, ну, сына Ретзиса? А, ну вот. Так, с ним, значится, мы и слонялись как-то вечером по улочкам недалеко от набережной. Была у нас увольнительная на вечер, и искали мы, где бы, скажем, пропустить по рюмочке узо. Вот проходим мы, значит, под каким-то балконом, и окликают нас две девчонки. Эй, куда это вы в такое время, поднимайтесь, мы вам сварим кофе. Любили нас, вишь, тамошние греки. Постучишься в дверь к греку, попросишь воды, так тебя не только в дом пустят, да еще и кувшин в придачу дадут, так сказать. А мы так, хоп, как-то напряглись. С чего бы это девчонки, да еще такие красотки, вот так зовут к себе в дом – это нам показалось странным. Шлюхи, небось, говорит Мицос, пойдем-ка отсюдова. Да ладно тебе, говорю. Да кто бы ни был – не съедят же. Если что – встанем и уйдем, говорю. Делов-то.

В самом деле, они нам открыли, сюда, пожалуйста, говорят нам, и знаешь что, Гусьяс? Они нам это «сюда, пожалуйста» десять раз повторили, вот те крест. Вот такие хоромы. Короче, пришли мы в залу, усадили нас. Мы и рты разинули, так сказать. Дом у них был как наш штаб, если не больше. И пианино, и картины по стенам, стол весь из стекла, а на нем хрустальные бокалы. Да что говорить – видеть надо. Мы, как дураки, по сторонам глазели. Пихнул меня Мицос в бок, эй, говорит, да они богачки. Заткнись, а то еще глупость сморозишь. Заткнись, поглядим, что будет. Девчонки нас спрашивают: вам кофе, лимонаду? Кофе, говорим. Одна отошла – та, что постарше, так скажем, хотя обе они были молодые, как и мы сами, другая же показывает на диван и говорит, садитесь, мол, а моя сестра принесет кофе. Сама она тоже села на стул напротив и говорит, как они рады, что в город вошли греки, и что скоро и они станут с нами одним государством и все такое. Между тем вернулась вторая девушка с кофе, и у нее на подносе были такие чашки, Гусьяс, все цветные кружева да позолота. А вот еще лукум, говорит, откушайте, и ставит его перед нами. Мы совсем растерялись. А они переглядываются, смеются, берите, мол, не робейте. Благодарствую, говорю, я этакой щедрости сроду не видывал. Храни вас Матерь Божья! Ну, ваше здоровье, говорю и поднимаю бокал, хоть и с водой. Мы потихоньку взяли и осмелели, стали болтать о всяких мелочах. В какой-то момент нас спрашивают: а вы откуда? Из Малесины, говорю я им, из Афин то бишь. Как из Афин, говорит одна из них. Ну-ка глянь сюда, на карту, это в ста километрах от Афин, и встает, чертовка, и идет к одной из рамок на стене и показывает. Я обалдел, смотри-ка, говорю, девчонка, а все знает. Мы еще поболтали о всяком разном, и тут нам стало стыдно, что мы так засиделись в чужом доме, начали врать, мол, пора нам идти, мол, уже и в часть нам пора. Ладно, говорят они, вы к нам еще заходите, тут тогда еще и брат наш будет, угостим вас узо, потому что кофе – это несерьезно. Они нас проводили до дверей, а там на лестнице младшая повернулась и говорит мне: хочешь, в кино сходим? А откуда мне тогда знать было, что это за кино такое. Но мне стыдно признаться было, давай, говорю. Ты, говорит, тогда приходи за мной в четверг, если сможешь, и пойдем.

И в самом деле, я в четверг принарядился как следует да и пошел за ней. Мне снова открыла ее сестра. Постой минутку, говорит, скоро она выйдет. Подождал я у двери, а как она вышла, я и дар речи потерял. Белоснежный цветок. За ней следом и старшая выходит, присмотри за ней, говорит, и допоздна не задерживайтесь. Я даже кивнуть в ответ не мог. Меня трясло всего. Она взяла меня под ручку, мы пошли на прогулку и так заболтались, что ни в кино не попали в тот день, ни еще куда. Бродили туда-сюда по порту и только говорили. Как стало темнеть, веди, говорит, меня домой, а то мои беспокоиться начнут. Но и завтра ты за мной приходи. Сходим, по пирожному съедим. Вернулся я в тот вечер в лагерь, и такой меня жар охватил, что я всю ночь не спал. А на следующий день пришел за ней опять.

Короче говоря, ходил я и видался с ней всякий раз, как получал увольнительную, и мы то дома сидели, то гуляли, а потом уж я познакомился и с ее братом, потому как была она сирота, родителей у нее было, он мне и говорит, так и так, какие у тебя намерения насчет моей сестры, что-то ты к нам зачастил. Сестру твою, говорю, я люблю, я ее и пальцем не тронул. Мы просто ходим гуляем, а потом я ее домой провожаю. Но ты – брат, ты и командуй. Ежели хочешь, чтоб я ее в покое оставил, только скажи, но я тебе прямо говорю, у меня, значится, даже в мыслях не было ее бросать. Так что давай сейчас уговоримся насчет свадьбы, а, даст бог, война кончится, я возьму ее в жены. Мы ударили по рукам, договорились обо всем, и с тех пор я каждый день приходил к ним, а когда мы гуляли, мне уже было больше веры, так что мы позже возвращались. Я ей все говорил, вот погоди маленько, вот кончится заваруха, а там я напишу своим, чтоб сели на корабль, приехали, мы и обручимся.

И вот, когда все шло как по маслу и мы души друг в друге не чаяли, снова загрохотало. Прихожу я как-то вечером к ним и говорю, так и так, наш батальон переводят из Смирны, мы уходим. Не печалься, говорю, турки долго уже не протянут, в скорости все кончится. А она разревелась и все не унималась никак, пока к нам не пришел ее брат, не отругал ее и не сказал ей: ты чего это, будто по покойнику плачешь. Уйдет, потом вернется, все хорошо будет. Вот-вот, поддакиваю, ты мне пиши, а я отвечать буду, не успеешь оглянуться, как я уже вернусь.

Пришло время уходить, и вечером накануне отпросился я у командира и пришел с ней повидаться. Сели мы и опять обо всем уговорились, а потом она меня поцеловала и положила в карман пачку сигарет марки «Турмак», турецких, моих любимых. Куда б ты ни пошел, ты их кури и меня вспоминай.

Гусьяс, я грамоты-то толком не знал, и когда мне приходили письма, куча листов, я в ответ еле-еле мог накорябать с десяток строчек, чтобы рассказать ей, что у меня на уме. И вот так, вместе с письмом, я посылал ей рисунки на пачках от сигарет, которые она отправляла мне в конверте. Но время шло, а бойне и конца не было видно, так что меня охватило отчаяние. А когда так получилось, что турки нас прижали и стали мы отступать, как стадо баранов, перестали и письма приходить, и все. Я только успел передать через одного местного там последнюю любовную записочку, которую ей написал, что, мол, Анфи, все у меня хорошо. Мы уходим на кораблях. Я вернусь. Если получишь письмо, знай, я буду тебя ждать. И мы отчалили.

Вернулся я в деревню, из моего призыва остались в живых я да еще человек двадцать. Но мне вообще было наплевать. Услыхал я о той беде, что в Смирне приключилась[22], и духу мне не хватало радоваться, что я остался живой и мог с матерью свидеться. Время шло, шло, а я ни есть не хотел, ни из дома выйти, все слушал, как мать говорила соседям, что я якобы заболел от военных тягот и все такое. Но я несколько месяцев и с кровати-то с трудом поднимался, пока не пришел мой отец и не выпытал, что случилось и почему я так сохну. Так и так, говорю ему. Он меня понял и говорит: столько народу полегло на войне, мужиков и ребят молодых, а ты сидишь, сопли жуешь из-за какой-то бабы? Другую найдешь, женишься и позабудешь вот это все. Мне аж стыдно стало, я ж еще молодой был и батю уважал. Ну и как мне ему было сказать, что из всех, кого я видел, как они умирали, и от моих рук даже, и друзей даже, я только Анфи-то и помнил.

И мать моя про то прознала, Гусьяс, и решили они устроить мне шуры-муры, невесту найти, чтобы я женился и успокоился. Так вот, за год пять раз сваха ко мне ходила, но я все отказывался, и в конце концов привели мне игумена из монастыря, чтобы тот мне разъяснил, что грех, мол, до сих пор думать о мертвых. Тогда я и решился, согласился на помолвку да и женился на Рине. Я даже и плясать-то на свадьбе не стал, но тогда всем сказали, что не мастер я этого дела, вот, мол, поэтому так себе из меня танцор. И свекру моему сказали, что я от природы тяжелый такой, а я и смолчал, так что они все быстренько провернули.