Гьяк

И не успел я еще из-за стола встать, как слышу, зашел в дом кто-то, а это мой брат был, Коцос, средний, он уже мужиком настоящим тогда стал. Снова пошло обниманье, целованье, сел он тоже за стол винца выпить, и, слово за слово, вырвалось у него, мать так и не успела его перебить, прости, говорит, что я не писал тебе про отца все это время, но сам видишь, негоже было тебя там, где ты был-то, расстраивать и все такое. И тут я скумекал, что батя-то не болен был, встаю и хватаю мать, почему, мол, она мне неправду говорит. Что с ним? – спрашиваю ее, – говори сейчас же, хвать уже лгать-то. А иначе ты мне мать, конечно, но я тут все разнесу. Погоди, – говорит она мне и берет меня вот так-то, за плечо, – утихомирься, птенчик ты мой, смотри, отца не разбуди, я все сейчас тебе расскажу. И стыдно мне так стало, что я на мать ору, да еще и побоялся я отца разбудить, так что сел я опять за стол и ее усадил, чтобы она мне все как на духу рассказала.

Ну вот, значится, в тот день, как я на Халкиду уехал, Василис тоже ушел. Он никому ничего и говорить-то не стал, окромя меня, так что все и думали, что пошел он в армию. Но он перекантовался пару-тройку дней в одной пещере, неподалеку от выгребной ямы, что в Каниске, а потом увидел, что никто, мол, его не ищет, осмелел и спустился как-то вечером к батиному овечьему загону, он там недалеко был. Отец-то мой знал, что тот в разбойники подался, я еще перед тем, как на Халкиду уехал, все ему рассказал, но как бы там ни было, он этому особого значения не придал. Василису он крестным отцом приходился. Он и обязан был его поддерживать. О чем уж там они говорили, этого даже мать моя не знала, но тот ни за что передумать не хотел. Тогда начали строить церкву святой Параскевы, а одним из старост был дядя Тулы, ну, тот, что его гонял. Кто уж ему об этом сказал, я знать не знаю, мать моя говорит, что отец, мол, клялся, что от него никто и слова не слышал. Устроил там Василис засаду и сидел сторожил, а как увидел однажды утром, что рабочие идут к церкви, он к ним и подошел. Она тогда еще недостроенная была, только стены и были. Идет он, значится, оружие вперед выставил и кричит, чтоб все в сторонку отошли, чтоб остался только дядька. Сказал ему на колени встать, а тот даже и не подумал бежать, потому как если бы он из окна скаканул, то спасся бы. Василис, вишь, в армию-то не ходил и целиться ни хрена не умел. Он ему ружье к груди приставил и выстрелил. По-другому он и не смог бы.

Как он его убил, так снова пропал на пару-тройку месяцев, так что все думали, что раз уж он отомстил, так он собрался и ушел подальше. Но вот однажды он взял да и появился, словно из-под земли вырос – встал прямо перед отцом в его загоне. С бородой, весь обросший, патронташ крест-накрест на груди. И были у него, значится, два ножа больших вот так вот за пояс заткнуты. Говорит он отцу моему: дядя Такис, дай мне того, дай мне сего, а как только отец сказал ему, что же тот такое натворил, он и звука не проронил, как будто стыдно ему было, только взял свой мешок и ушел, так ни слова и не сказал. С тех пор слышали люди, что он и к другим ходил, просил кое-что, иногда по-хорошему, иногда по-плохому, то барашка, то хлеба поесть, потому как ежели ты там был, что же ответишь ему, мол, не дам? Он же с оружием приходил и говорил: мне нужно то да се.

Через некоторое время стало известно, что это он был местным разбойником, приехал жандарм в деревню и начал вести расследование. Взяли всех пастухов, допросили по очереди, где были какие укрытия, но так ничего и не добились, так что сменили они пластинку, и как только разузнали, кто ему родней приходится, пришли они как-то вечером и к нам домой и забрали отца на допрос. И отвели его вот туда, за церковь святого Константина, и всю ночь его там били, чтобы он признался. Они слышали, что мой отец давал ему еды, так что думали, что он же его и прячет. А поскольку он не говорил, потому что и не знал ничего толком, они и продолжали его бить, чтоб признался, пока он сознание не потерял, а затем бросили, как собаку, на улице. Ну, после этого уж он, как оклемался, стал другим человеком. Совсем как старик, ни говорить больше не мог, ни ходить не мог без палочки. Я-то помню, каким мой отец был. Но одно плечо он сажал мою сестру Лиену, на другое – два мешка грузил и шел на мельницу в Ларимнас, чтоб муки смолоть. Вот такой здоровяк был. Но с тех пор он уж стал развалюхой. Эти люди пошли, схватили и Коцоса, брата моего. Они его там вот нашли, за святым Афанасием, но тот, вишь, сопротивляться им стал, сила у него в руках большая была, так что они его и оставили в покое.

Потом уж, значится, уж после того, как жандармы приходили и всех перебаламутили, больше дурного сделали, нежели хорошего; игумен тутошний, из монастыря, взял и попросил двоюродного брата матери Василиса помочь ему, позвать разбойника, чтобы тот зашел как-нибудь вечером к нему поговорить. Так оно и случилось, пришел Василис с дядей к игумену поговорить, и игумен-то ему и сказал: Василис, ты же еще парень молодой, не ломай себе жизнь из-за одного проступка, посмотри, лучше тебе пойди сдаться, а я замолвлю за тебя пару добрых слов, чтоб смягчить наказание. Ты пока еще не очень много успел натворить, даже если тебя в тюрьму и посадят, то вскорости выпустят. И Василис, говорят, стал думать, потому как слышал всякое о разных там делах и начал уже бояться. Но тут влез его дядя и сказал, мол, было у нас говно с одной стороны, и сделал вот так вот рукой, будто одну щеку утирает сперва, а потом другую, что ж, у нас теперь с другой стороны будет? Ну, то есть будто хотел сказать, что мы стыда натерпелись, когда ты в горы подался, а теперь еще терпеть от того, что ты сдашься? И Василис это близко к сердцу принял, потому как он детина был хоть куда, да еще дерзкий такой, и стыдно ему стало от дядиных слов, и говорит он: не буду сдаваться. Потом уж жандармы издали приказ, объявили его в розыск, и так он потихоньку понял, что, если бы остался в этих краях, его бы схватили, так что пошел он за гору, в сторону Коккино. И там-то он нашел однажды двух братьев, пастухов. Они со страху помогли ему, собрали поесть, выпить, но, видно, что-то в вино ему подсыпали, так что он уснул мертвецким сном. А покуда он спал, они ему голову камнем размозжили. Награды они, говорят, никакой не получили, потому как были не из нашенских, чужие, из Фессалии. Сбросили его в сторону и пошли к жандармам, рассказали им, что и как, мол, испугались мы этого вора и порешили его, а начальник-то, хитрец, и говорит им: вот и хорошо, оставьте его, я сам обо всем позабочусь. И в итоге орден-то он сам и получил.

Как только я все это выслушал, аж взвился от гнева. Говорю матери, я это так не оставлю. У меня и брата убили, и отца покалечили, кто-то дорого за это заплатит! Мать повисла на мне. Говорит, мальчик мой, богом тебя заклинаю, не надо впутываться еще и тебе, с нами уже и так беда приключилась, как бы не было еще одной. Я на войне тебя не потеряла, неужто мне, бедной, придется здесь тебя потерять? Но я и слышать ничего не хотел, да еще мой брат, Коцос, меня подстрекал, все говорил мне: знаю я, кто сказал жандармам про нашего отца, знаю я и как их самих звать-то, пойдем-ка к ним. Посидел я, покумекал и так и сяк, но опять-таки успокоиться все никак не мог. У меня внутри все кипело. Я там воевал три года, прошел там вот через всякое разное, а теперь вернулся – а дома разруха. И хоть я своего названного брата любил больше, чем родного, больше всего меня задело, что отца покалечили, потому как Василис, хоть я и сочувствовал ему, все ж таки, по-моему, так и не совсем прав был в этой истории. Ну, значится, решил я пойти и убить этого иуду, который отца предал, да еще тех двух жандармов, которые его изувечили. Жили те, значит, в Мартиносе, там еще отделение у них было.

На следующий день рано-рано пошел я к Минасу Дрицасу, Стаматису Хасиотису и Никосу Брехуну, как его кличут. Мы с ними в Малой Азии были с самого начала и столько всего вместе прошли, что стали друг другу больше чем семья. К тому же они мне должны были, потому как, когда мы отступали, они по своей собственной вине отстали и заблудились, а я тогда сам за ними вернулся, один, с двумя мулами, и отыскал их. И ежели бы не я, так они бы так там и стояли, пока их турки бы не прирезали. Зашел я, значится, за ними, собрал всех в доме, на сеновале, и говорю им, так, мол, и так. Вы со мной пойдете и поможете, и никаких оправданий я даже слышать не хочу. Они, слава богу, сразу же сказали: Яннис, мы пойдем с тобой, куда ни скажешь. И не только потому, что долг наш перед тобой мы и за тыщу лет не оплатим, но потому, как мы столько всего вместе прошли, что теперь негоже нам друг дружку бросать. И сели мы и придумали план, как сначала нападем на жандармов, а затем вернемся сюда и убьем и предателя. И страху у нас не было нисколечки, ведь мы такие вещи уже не раз и не два делали, ведь там, где мы были, мы как шакалы были, ко всяким дикостям были привыкши. Определились мы, значит, в какой день убивать пойдем, разошлись и условились, что до того самого часа не будем больше встречаться, чтоб никто не догадался, что мы что-то затеваем.

Дни все шли, время приближалось, а я делал вид, что и знать ничего не знаю, показывал всем, что мне, мол, все равно. Я даже Коцосу сказал, мол, что было, то было, винить некого, давай забудем эту историю, я теперь вернулся, так что давай заниматься домом и хозяйством. Обиделся на меня мелкий, но я сказал, что так и лучше, потому как язык у него длинный был, и когда он по сторонам все это выбалтывал, ему и верили лучше. Но меня-то червь изнутри все точил. Как однажды, на тебе! за два дня до того, как мы условились, приходит ко мне в оливки, где я один работал, Стаматис, чтобы поговорить. Я собрался уж было его отругать, потому как мы договаривались, чтобы не встречаться, но он мне говорит: присядь-ка, хочу сказать тебе пару слов, потому как дошли до меня кое-какие слухи. Оттащил он меня подальше за какие-то ветки и говорит: то, что тебе рассказали, только половина правды. Я сроду тебе не лгал, ты знаешь. Если хочешь, могу тебе поклясться, чтоб упасть мне замертво на этом самом месте и больше никогда не встать. Вчера, вишь, мой отец завел за столом разговор про Василиса. Я сделал вид, что не в курсе, так что дал ему самому все мне рассказать. Он мне другие вещи рассказал, не такие, как ты. То, что Василис, после того как убил брата своего тестя и ушел отсюдова, пошел и связался с какими-то бандитами в Хломосе, просидел у них пару-тройку месяцев, те увидели, что он пустой был, да и прогнали его. Но он по глупости все им взял да и рассказал. С кем у него какие дела были в деревне, кто еду ему давал и все такое. Их, значится, схватили незадолго до того, как Василиса убили, а во время допроса и выяснили, что они нашего парня знали, их прижали, так и они и все имена выдали. О твоем отце, Яннис, те от них и узнали. А потом уже, как те сюда пришли, они пошли к тестю Василиса, к Анаргиросу. Он-то им и сказал, что были вы, мол, названными братьями и что помогали ему.

Отец мой, говорит мне Стаматис, сам все это слышал, потому как, помнишь, как все подписи собирали, чтобы выслать Василиса, его тогда обвинили ложно, сказали, будто бы он тоже подписал? А, ну вот, потом, как Василис в горы ушел, он начал деньги вымогать, ходил, хватал всех, о ком он знал, что те подписали бумагу, чтоб его выслать, и требовал с них денег, иначе грозился убить. Так он схватил и моего отца и говорит ему: знаю, мол, я, сволочь, что ты тоже за мной тогда охотился, если не отдашь мне столько-то, я в другой раз приду и порешу тебя. Батя мой испужался и дома заперся, даже носа наружу не казал, потому как денег у него не было ни копейки. Но время шло, и ему невмоготу стало, что сидит он вот так, как в тюрьме, пошел он поговорить к игумену и попросил у того денег в долг. А как только сказал ему зачем, тут монах ему и говорит: положись на меня, я все улажу, а когда они снова встретились, тот ему сказал, что поговорил с Василисом и сказал ему оставить отца в покое. Но на беду отец-то, после того как с игуменом поговорил, осмелел совсем и снова стал ходить везде, так что все и подумали, что у него все чики-пуки с Василисом. Так что когда жандармы пришли, его тоже схватили по подозрению и говорят ему, ты разве не прятался, чтобы этот тебя не убил? А теперь что случилось, что ты так осмелел? Вы полюбовно договорились, что ли? Он им все и рассказал, а от них он и узнал все то, что я тебе сейчас говорю. Ежели хочешь спросить моего совета, Яннис, говорит он мне, то виноваты не жандармы. Они свою работу выполняли. Сказали им: вот этот вор, вот это его приспешники, им-то откуда знать? Да к тому же это ведь полиция, не могут они со всеми миндальничать. По мне, так виновник – это тесть Василиса. Из-за него тот и в горы ушел, он же его и предал потом, а с ним и вас.