Гьяк

Помолвка

Вечером накануне призыва пили мы вон там с моим побратимом. Я как щас помню. Я жарил яйца с солониной, с нами еще брат мой был, Йоргос. Вот такой пацан он тогда был, лет десять-одиннадцать, мы его посылали, чтобы кувшин вином наполнял. Нам нужно было на следующий день явиться в Халкиду на строевую подготовку, а потом – в Малую Азию. Было это, глянь, летом девятнадцатого года, и там уже хорошенько начало грохотать. Ну, пили мы и ели, значится, а как только колокол пробил десять, повернулся я к побратиму и говорю, давай, мол, пошли, приляжем хоть ненадолго. У тебя ж и невеста есть, пойди с ней тоже повидайся, ведь завтра на рассвете кто знает, что нас ждет. И вот мы стали попрощаться, а он меня хвать, вот так вот, за плечо и говорит мне: братишка, пусть у тебя все будет хорошо там, куда идешь, и Бог тебе в помощь. Я не поеду. Завтра я свалю. Я аж похолодел весь. Ты что это такое говоришь, Василис, спрашиваю. Так и так, говорит мне. Я этот позор больше не вынесу. Пойду в горы, и будь что будет. Да что ты несешь-то, говорю, приди в себя! Ты совсем дурак? Хочешь, чтобы эта история тебя погубила? Тебя кто надоумил-то? Петуха из себя строишь, да? Он говорит, мол, мне свои люди сказали, что примут меня. Я не хочу так позориться. Эй, да ты даже ружье-то держать не умеешь, говорю. Ты куда решил ввязаться, неумеха? Совсем очумел? А если тебя поймают, думаешь, по головке будут гладить? И вор, и дезертир! На шесть метров отведут и… Ну да ладно, о себе ты не думаешь, что тебя убьют. А о матери своей, о вдове, ты хоть подумал? Ты что, думаешь, если в горы уйдешь, будет кому за ней присмотреть? Все ее стороной обходить будут. Она из дома от стыда выйти-то не сможет. А девушка твоя, Тула? Ты попортил ее, а теперь еще и обманешь, да и бросишь? Ну-ка, давай, собери мозги, пропащий, что-то они у тебя слишком раздулись, ты своим упрямством хочешь все испортить.

Но ни на какие уговоры он не поддавался. Чего я только ни говорил, он все на своем стоял. В стакан смотрит – и ни слова. Ни разу в ответ ни огрызнулся даже, потому что меня он, что и говорить, уважал, я ведь помогал ему, когда он отца потерял. Ну, короче, поднял он глаза и говорит: Яннис, я уже все решил. Говори сколько влезет, я не отступлюсь. Я уже договорился, еще до света уйду, и будь что будет. Тогда схватил я его за ворот и замахнулся. Ты вообще соображаешь? – говорю ему, я тебя силком оттащу. Отколошмачу тебя, положу на мула и отвезу в Халкиду. А этот бессовестный даже ухом не повел. Как мешок сидит, только что в одежде. Делай что хочешь, Яннис, говорит он мне. Я уже все решил. Он настолько взбесил меня, что я чуть не убил его. Представь, меня в таком виде увидел Йоргос, мой брат, и полез под стол прятаться, дурень. Чего я только ни делал, но он никаких угроз не боялся, только стоял у меня в руках, как дохлятина, и молчал. Так что я его и отпустил. Аааах, говорю ему. Ах ты скотина, мужик. Ах ты скотина, мужик, что ж ты творишь-то? Все в одну кучу свалил и прямо себе на голову. Что ж мне с тобой делать-то, что делать-то? Схватил я его, обнял, поцеловал в обе щеки, как покойников целуют. До встречи, братишка. Куда бы я ни пошел, буду одну молитву за себя читать, другую – за тебя. Тогда только он поднял голову и говорит мне: Яннис, куда бы тебя ни отправили, ты только об одном думай, как бы целым домой воротиться. И вот так вот сделал рукой, вот так, я как вспомню, у меня аж волосы дыбом встают, и вот так вот меня по щеке погладил. Давай, до встречи, сказал он мне с улыбкой, а ежели я тебя чем обидел, ты уж прости меня. Ты уж прости, потому как если ты, дай бог, вернешься, я не хочу, чтобы мой братишка сидел надутый на моей свадьбе. Больше он ничего и не сказал, только повернулся и ушел, и последнее, что я помню, это то, как он отодвинул засов и рука у него дрожала, он сгорбился и вышел в дверь.

Если ты вот щас меня спросишь, так я и теперь скажу, что не прав он был. Ну, то есть не прав он был сам для себя, плохим-то он не был. Безбашенный он был, все на кон поставил, а потом пошел и голову свою потерял. Не знаю уж, что ты там про него слышал или не слышал, я же все это сам пережил, потому что мы побратимами были, так что я знаю, что говорю. Дело было вот как. У Василиса не особо много добра было. Из всех тут в деревне ему туже всего приходилось. Когда батя-то его помер, много ему оставить не смог, но был он работящим, каких поискать, так что он то тут подзаработает, то там где наймется, так потихоньку и стал выправляться. Но ты себе уж ничего такого не воображай. Просто, вот, как сказать, не голодал он, короче. Ну, долго болтать тут не буду, пошел он однажды и попросил за себя Тулу. Вот пришел он так к нам домой и говорит моему отцу: дядя Такис, хочу то-то и то-то, чтобы ты пошел и посватал ее для меня. Мой батя согласился, уж очень мы дружны были, я тоже за компанию пошел, нашли мы отца Тулы и поговорили с ним. Сначала тот не хотел, потому что, вишь, Василис-то был бедняком, но мы как накинулись и говорим ему, в деревне про Василиса ничего другого и не говорят, кроме как то, что он такой молодец и что из ничего он так поднялся. Пока еще не очень высоко, но все это он своим потом заработал. А ежели он Тулу за себя возьмет, хоть два дерева ему дай, как говорится, он тебе их так обработает, что сотню из них сделает. Подумай-ка, говорим ему, лучше достойный и бедный жених, чем скряга, который будет у тебя приданое выпрашивать, а потом все спустит. После всех этих уговоров убедили мы его, и он согласился, а где-то через недельку и помолвку справили, я там за дружку был.

Но брату-то ихнему, дяде Тулы то бишь, не по нраву пришлось, что Василис женихом сделался. Кто уж там знает, что у него за мысли в голове были, что, мол, они были знатными, а взяли бедняка какого. И начал он вскоре после помолвки говорить всякое. То за спиной, то в открытую, ни шиша его не волновало. Был он говнистый такой человек, даже не расскажешь, какой! Ни слова хорошего ни про кого не скажет. Ну, короче говоря, однажды дошло это и до Василиса, так что пошел он объясниться. Эх, что там было-то, господи помилуй! Их полдеревни слышало. С кулаками они друг на друга полезли и наговорили друг другу такого, что и сказать нельзя. С тех пор они, значится, даже и не здоровались, а там, где один ступал, второй на след его плевал.

Пока однажды не пришел ко мне домой Василис и не сказал, так, мол, и так. Меня обвиняет дядя Кицос, будто я петуха у него украл. Ходит везде и говорит, что я вор, хожу и у других тоже ворую, говорит, что подписи соберет, чтобы меня выслали, поскольку я преступный элемент. Такие дела вот. Я даже внимания не обратил. Говорю ему: Василис, даже не слушай. Он с самого начала тебя невзлюбил. Все же знают, кто ты есть и почему он так говорит. Брось ты! Ничего он тебе не сделает. Так просто брешет. Но надо ж такому случиться, что этот козел пошел, понабрал своих братьев, друганов и взаправду начал целое дело, чтоб собрать подписи, так что взбаламутил всю деревню. А Василиса все это заело уже, ему страшно было не то, что его в ссылку отправят, а то, что он и лица своего показать не смел в деревне. Василис-вор – так сразу ребятишки начинали его дразнить. А это дело-то не шутка.

Пошел он, значится, к моему отцу, вот аккурат как за два месяца, как нам в армию уходить, и говорит ему: дядя Такис, сходи-ка, будь добр, к нему, скажи ему пару слов, тебя же он слушает. Потому как если он и дальше продолжит эту шарманку, я пойду и прирежу его. Он всерьез это говорил, потому что тот у него уже в печенках сидел. И говорит тогда ему батя: а тесть твой почему ему ничего не скажет, он же брат ему родной. Да не знаю, говорит он. Сказал-де он ему и раз, и два, так что и с ним разругался. Ну, говорили-говорили, ладно, сказал батя, пойду побеседую с ним. Он тоже испугался, как бы не вышла какая история. Но тот на своем стоит. Нет, говорит, отправлю я его в ссылку, потому что он вор и всякое такое. И говорит ему отец: эй, Кицос, послушай, что ты такое несешь? Даже если бы и украл он, что из-за одного петуха такой шум поднимать? Мы-то таких делов в свое время наворотили, что ты, что я. Помнишь, нам даже девушку в жены не отдавали, если мы не могли ничего украсть, а теперь ты такую бучу из-за ерунды поднял! А ежели это так тебя задело, скажи ему, пусть заплатит тебе, сколько надо, и пойдет себе подобру-поздорову, чтобы уже закончить это дело. Стыдно ведь. С таких подвигов вся деревня уже смеется. Ээх, он и с ним чуть в прах не разругался. Вернулся домой и говорит мне: не вышло, мол, говорит, всегда знал, что он баран, но не верил, что до такой степени.

Пошел я к Василису и рассказал ему все. Говорю ему: ничего не выходит. Попробуй ты сам его поймать и поговорить. Но тебе все равно нечего бояться, в итоге все равно ничего у него не будет. Он только сам себя на посмешище выставит. Я заметил тогда, что он не особо много мне в ответ сказал, только в конце разговора добавил: знаю я, чего ему надо, но пока время еще не пришло. Погоди, увидишь. Я тогда значения не придал, мало ли чего сгоряча можно ляпнуть. Пока не настал тот день, что я рассказываю, когда мы сидели тут, ели и он мне сказал, что уйдет в горы. Как ему только эта мысль пришла, кто ему это в голову втемяшил, что его в ссылку бы отправили из-за какого-то петуха, ну и глупости, я никак не мог этого понять. Так нам же еще и в армию надо было уходить.

А о том, что случилось потом, когда я ушел, я узнал уже опосля, считай через три года, как вернулся из Малой Азии. Я когда там был, поначалу то и дело думал, как там Василис, но со временем я и позабыл об этом, там у нас своих бед хватало. Письма я получал, но там мне ничего не писали, чтобы я еще и из-за этого не расстраивался и не отвлекался на всякое, чтобы и со мной ничего не случилось. А и правильно, ведь если бы я знал все, что там у них происходит, и даже если бы помочь ничем не мог, я был бы таким рассеянным, что меня могли бы и подстрелить. Ничего хорошего бы точно не вышло.

В деревню я вернулся осенью двадцать второго года. Ближе к концу, когда уже начинаются первые холода. Вернулся я вместе с другими земляками, доехали мы до деревни, обнялись и пошли каждый по домам. Я написал своим, что возвращаюсь, но не знал, когда именно, так что они меня и не ждали. Захожу я, значится, домой, все наши разбрелись по делам – кто тут, кто там, кроме отца с матерью. Как старуха меня увидела, так давай и плакать, и целовать меня, и песни петь. Уж и не знала, как меня приласкать. Я тоже ее обнял, сказал ласковые слова, смотрю – отец мой на кровати лежит. Я не удивился, что он прилег, потому что был полдень, а если случалось ему в это время быть дома, он всегда ложился ненадолго вздремнуть. Но он все никак не поднимался. Даже головы приподнять не мог, чтобы разглядеть меня получше. Я говорю ему: батя Такис, глянь, я вернулся, что же ты, не встанешь сына встретить? Он смотрел-смотрел на меня, но ничего не говорил. Только плакал вместе с нами и что-то бормотал, но я не мог слов разобрать. Подошел я к нему, взял за руку, поцеловал, сур мур е ота[15]? – говорю ему. Качнул он вот так немного головой, мол, да. Я к матери повернулся, погоди, сынок, – говорит она мне. Иди умойся, соберу тебе поесть и все расскажу. Плохо твоему отцу, но он пока не помирает. Сейчас и ты приехал, так что он быстро от радости поправится. Пусть полежит пока. Мне это как-то непонятно было, но думаю я про себя, постой пока, не буду я прям щас-то расспрашивать, я ж только-только как приехал, не хотелось их расстраивать. Раз мать говорит, что ничего страшного, не буду я на них набрасываться и всю радость от встречи портить. Сел я, значится, поесть, сидим мы с матерью, беседуем, как смотрю я, отец мой задремал. Ладно, говорю, правильно, мол, болеет он, я же его разбудил, так что тяжело ему подняться-то сразу было.