Гьяк

Однажды зимой в двадцать четвертом я, помню, резал жерди для забора, приходит Рина, беременная Яннисом, и говорит, мол, в деревню беженцы приехали, так что староста сказал собраться всем мужикам, кто может, и пойти их прогнать, потому как ежели они сюда придут, так всю землю у нас отберут. Я как услышал – аж вскипел! Это же мы пошли туда, к ним, Гусьяс, мы же их погубили, понимаешь? Таким разъяренным я Кирьякоса еще никогда не видел. Это же мы пошли туда, к ним, говорил он мне, у них такие дворцы там были, люди ходили в костюмах и платьях, а здесь, в деревне, как мы вернулись, девки наши еще в зипунах шастали. Это мы их разбередили, нагадили, а теперь, когда мы им нужны, мы же и пинаем их, как грязную тряпку. Так я и пошел, говорит, как был, с серпеткой в руках, и застал их в окружении наших мужиков, которые толкали их и ругались. И только я хотел заговорить, сказать им: прекратите, скоты, как увидел ее, Гусьяс, говорит он мне. Она сидела, скрестив ноги, как побитый ребенок, и смотрела на нас. Она искала своими глазками, а на груди сжимала пачку бумажек, перевязанных бечевкой. Помню, сказал он мне это и расплакался. Я первый раз видел, как Кирьякос плачет. Господь меня наказал, Гусьяс, сказал он мне, потому что мужик не должен два раза одно и то же слово давать.

О, глянь! Поднимают его уже. А я и не заметил. Время пришло. Давай, пошли. Потом тебе дорасскажу.