Рассказы

— Молодец, — ласково одобрила она меня, — хорошо сидели. Канальчик мы прочистили. Сейчас пойдете в десятый кабинет, там вам сделают снимочек, а уж тогда снова прошу ко мне.

Я напряг рот в улыбке. Мне стало приятно, что она похвалила меня. Я шаркнул ножкой, как маленький мальчик, и пошел по залу, где мучались, полулежа в креслах, другие грешники. Я остановился у одного из кресел и посмотрел на девушку, которая вышла замуж за старика, глаза ее выражали мольбу, а над щелью рта была нацелена стальная игла. Я в эту минуту, встретившись с нею глазами, все простил ей, тем более что сам я ничего не мог ей предложить, в смысле законного брака, чтобы спасти ее душу от гибели.

Перед десятым кабинетом сидело человека три, пригорюнившись, опершись больным зубом о ладонь. Я промычал, кто последний, и, получив ответ, примостился на стуле и уткнулся в плакат «Берегите зубы», где молодой человек моих лет смотрел на меня безмятежным взором, в котором отражалась совершенно здоровая совесть, и сверкал, как печка, кафельными зубами. Должно быть, он не сладкоежка, как я. Я ужасный сладкоежка. В моем детстве сладкого было мало, и когда это до меня дошло (после поступления в институт), я как с цепи сорвался. Люда обычно приходила ко мне в общежитие с пирожными. А я к ней возил шоколадки, но она была к сладкому равнодушна, что я заметил не сразу, а на третьем году нашего брака, и всегда была рада скормить мне при случае конфетку, так как, по ее словам, после сладкого я добрею.

Однажды мы с нею пошли в наш театр. Люда считала, что муж и жена должны раз в месяц ходить в театр. Кроме того, в этом театре работали два ее читателя, в первом акте мы их обоих и увидели, один из них по пьесе был младшим братом другого и говорил по-юношески запальчиво, показывая максимализм и нравственную чистоту своего героя. Сам главный герой был тюфяк и мямля, но человек благородный, он отважно боролся с серостью и плагиатом в стенах своего НИИ, не то что я, хотя не считаю себя ни тюфяком, ни мямлей. Он открыто говорил своему завлабу со злодейским лицом, что он о нем думает, а я не говорил того же своему завлабу, потому что работа в принципе меня устраивала и я надеялся получить квартиру, а человеческие отношения, я считал, дело пятое. К тому же я мнил себя большим спецом в области фотографической химии, а Илью Валерьяновича, мягко говоря, таковым не считал, и на этой почве у нас стали происходить трения и высекания искр вплоть до образования черных дыр, в одну из которых я выпал по сокращению штатов. Люде до сих пор жаль, что так получилось. Ей жаль, что я бросил науку и занялся только фотографией. Ей кажется, будь у меня настоящее дело, я бы не превратился в мелочного и грубого человека (ее слова). Она считает, что у мужчины должно быть настоящее дело. И он должен быть таким, как этот актер в очках (без стекол, стекла будут слепить зрителю глаза), ее читатель, обличающий моего Илью Валерьяновича (на сцене). Я осторожно спросил у Люды, восторжествует ли в данной пьесе добро над злом, и когда она заверила меня, что да, восторжествует, успокоился и стал разглядывать симпатичную женщину в нашем ряду. До меня дотянулся запах ее духов «Клема». Как-то я подарил Люде эти самые «Клема», когда удалось прилично скалымить на детских утренниках, а так, между прочим, эти духи кусаются. От Люды пахло «Лесным ландышем», это очень трогательный аромат, запах нашей бедности, говорит Люда. Она не ропщет. Ропщу я, и то время от времени. Я ропщу на то, что у нас нет квартиры и что мы вынуждены кидать в ненасытную хозяйскую пасть, в ее разверстую загребущую ладонь большие деньги, которые она принимает, краснея, склонив голову набок, умильно интересуясь Людиным здоровьем… А я ропщу на жизнь, как ропщет на меня горемычный зуб. Должно быть, я тебя, зуб, частенько обижал, чистил щеткой больших размеров с частыми пучками, измывался, заедая горячий чай творожным сырком, задубевшим в холодильнике, и ты, как женщина, все запомнил и теперь торжествуешь над моим ослабевшим существом.

Я стараюсь калымить где только можно: новогодние утренники, юбилейные вечера, свадьбы. Приходится рассчитывать лишь на себя, во Дворце юного техника, где я веду фотокружок, иногда удается позаимствовать бумаги, химикатов, того-сего. На калым тоже уходит много денег, времени, сил. А чем измерить моральные потери?

Эта женщина, сидящая в пяти шагах от меня, чем-то напомнила заведующую детсадом «Ягодка» по имени З.К., именно эти инициалы были вышиты на кармане ее белого халата, в который упиралась надменная женская грудь. Когда я вошел к ней за гонораром, она скользнула по мне равнодушным взглядом, как по одному из своих воспитанников. Я передал ей конверты со снимками.

— Здесь все? — спросила она, бросая конверты в ящик стола.

— Все, — ответил я.

Она перекинула мне через письменный стол конверт с деньгами и принялась энергично накручивать диск телефона. Что-то не понравилась мне легкость, с которой она вручала мне гонорар. Я взял из угла стул, неторопливо установил его и расположился с деньгами на другом конце стола. З.К. удивилась так, что отложила в сторону телефонную трубку, из которой уже грянул мужской баритон.

— В чем дело? — произнесла она. — Мы с тобой в расчете.

Ах вот как, мы уже на «ты»… Дескать, умеем с этим народцем разговаривать. Ну ладно. Я вытащил из конверта пачку денег, постучал ею о край стола, выравнивая, и пролистал всю, насчитав на полтинник меньше, чем договаривались.

— Кисуля, что молчишь?.. — кричала трубка в сторону аквариума, в котором безмятежно и величаво плавали вуалехвосты.

Я снова выровнял пачку.

— Так не пойдет, товарищ начальник. Уговор был на другую сумму. Это недорого. Так что гони, будь добра, пять червонцев.

— Обойдешься, — смело возразила она.

— Я-то обойдусь, оно верно, да мамаши с папашами останутся недовольны. Я ведь тебе еще тех снимков, что с Дедом Морозом, не отдал, а они-то самые интересные. С Морозом, — я похлопал себя по карману пиджака, — туточки. Так что я жду.

Что-то вроде уважения и интереса ко мне проклюнулось в гладком личике З.К.

— Ну и жук, — определила она меня. — Жучо-ок. На машину копишь?

— Мое дело, — отрезал я.

— Твое, конечно, — согласилась она, — однако дороговато.

Я усмехнулся, глядя на нее ласково.

Она отсчитала мне еще пятьдесят рублей. Я подумал немного, кивнул и отдал ей остальные снимки.

— Все, проваливай. Ну и жук. Мне бы такого мужа.

— Твой тюфяк, — согласился я, зато сама ты не больно теряешься, кисуля.

— Много понимаешь, — сказала она. — Будь здоров.

Конечно, если б эта З.К. заговорила со мной по-человечески, я бы, может, и не стал настаивать на полтиннике. А может, и стал бы. Не я виноват, это все круговорот денег в природе. Мне приходится выжимать деньги из «Ягодки», с тем чтобы все до копеечки отнести хозяйке, кандидату наук, между прочим; из нее, как я понимаю, выцеживают денежки ее недоросль-сынок с юною супругой, которым она приобрела кооператив; сынкова жена третий год поступает в иняз и платит приличные бабки репетитору, а у того, поди, есть дети, которые, вполне возможно, ходят в мою «Ягодку». Таким образом, все как будто справедливо, но я не могу удержаться от мелкой мести: всякий раз, когда я заявляюсь к хозяйке (она живет у сестры, а мы с Людой в ее квартире), я отсчитываю ей деньги, как кассир райсобеса: медленно, торжественно, угрюмо, трояки, пятерки, десятки, пересчитываю, мусолю в руках, а она конфузливо лепечет: «Все верно, Петр. Ну что вы, право…», а когда я ухожу, должно быть, набрасывается на эти деньги, сгребает их в кучу и прячет в бюст, чтобы сестра не углядела — сестре она называет сумму, вдвое меньше той, что мы платим.

Начался антракт. Люда ушла в фойе, а я остался, и та симпатичная тоже сидела на месте, читая программку (что можно читать так долго?). Я уже хотел у нее спросить об этом, как прозвенел звонок и в зал стали возвращаться люди. Оказалось, многие вернуться не пожелали. Им хватило. Не дождались, пока добро начнет торжествовать. И Люды не было. На сцене герой, старший брат, страдал по какой-то якобы красавице-лаборантке (из нашего переднего ряда было видно, что она ему в матери годится), а младшего не было, и я связал его отсутствие с Людой. Мне стало мерещиться, что Люда в антракте пробралась к этому своему читателю в гримерку, сидит там, кокетничает, курит, хотя я ей это делать не разрешаю. Я уже хотел ринуться из зала, как увидел крадущуюся по темному проходу Люду. Увидев ее, я встал и демонстративно пересел через несколько кресел на освободившееся место рядом с «Клема». Я чувствовал, как Люда непонимающе и затравленно смотрит на меня. Я смотрел на сцену. Так мы просидели весь второй акт, спектакль окончился, я долго хлопал героическому очкарику, а когда стал пробираться из ряда мимо Люды, не замечая ее, она всунула мне в руку две маленькие шоколадки и пирожное «картошка», и я все понял: моя бедная девочка не сидела в актерской гримуборной, а стояла в большой голодной очереди за деликатесом для меня. Я поднял Люду и прислонился лицом к ее плечу. «Прости», — сказал я. Люда деревянно кивнула. «Ей богу, прости, — настаивал я, — снова померещилось…» Люда высвободилась и пошла вперед. Я пошел за нею, смяв в кулаке пирожное и шоколадки. На улице она не заплакала, хотя всегда плакала, когда я обижал ее, несправедливо подозревая. Я развернул шоколадку и скормил ее Люде. Я развернул вторую, она отвела мою руку. Она была несчастна со мной.

В этот же вечер к нам должны были прийти гости по случаю старого Нового года.

Тренькнул звонок. Люда пошла открывать, и на нашу тесную кухоньку ввалились розовощекие, нарядные Леша и Виктор с Риммой.

— Ах нет, пусть меня хозяин раздевает, — пропела Римма своему медведю-мужу.

Я поднялся, снял с нее шубу, и в кухне сразу запахло галантереей; я решил на этом не останавливаться и принялся расстегивать на Римме бордовое велюровое платье со всякими излишествами на нем. Римма, хохотнув, ударила меня по рукам и сказала, чтоб я не увлекался. Люда тушила капусту и одновременно месила тесто. Мы выпили за исполнение желаний, а потом за всех хороших людей, причем Леша глотал рюмку за рюмкой, как аист лягушек, Римма только пригубливала и махала ладошкой себе в раскрытый рот, а Виктор пил сосредоточенно и с чувством, цепляя из банки самые большие маринованные грибы.

Мы говорили о том, что все — и я, и Виктор, и Леша, и даже Римма — все мы люди незаурядные, талантливые, и если б не провинция, и если б благоприятные обстоятельства, из нас бы кое-что вышло.

— Кое-что, — со значением произнес Леша.

Я поносил фотовыставку, открывшуюся в здешнем Доме офицеров, где только четыре снимка можно было назвать приличными, да и то два из них были моими.

— Сюжет, — объяснял я моим друзьям, — не главное. Сюжет представляет интерес только для обывателя. Даже свет — тьфу. Можно насобачиться со светом. А главное — чтоб философия была, вот что в нашем деле наипервейшее.

— Чушь! — Леша стучал себя по колену. — Чушь говоришь, Петро! Ты в любую дыру воткнись взглядом, и через пару минут тебе начнет казаться, что она символизирует целый мир. «Дерево» Лозового я видел — ерунда! Какая тут философия, все на поверхности. А вот твои старики, идущие по туннелю, — это да! Там мысль, настроение, мороз идет по коже. Тебе надо бы персоналку устраивать. А главное — рвать когти из провинции, она губит, гу-бит! А ты, Витя, не спорь. Ты, Витя, на глазах меняешься, диплом механика забросил, такси водишь, а для чего? Жизнь, она не в этом! Жизнь-то…