Рассказы

Виктор тряс головой и соглашался. Он со всеми соглашается, когда выпьет. Только год работает таксистом, а умный стал, жук. Говорит, что за километр видит, кому сдачу давать, а кто обойдется. Люда, не слушая нас, вытащила из духовки свои коронные пироги с капустой, переложила их на блюдо и поставила на стол. Леша перехватил ее руку и поцеловал запястье.

— Люда, милая, — сказал он, — ты одна из нас, может, человек, хоть и красивая… все мы ни во что не верим, трепачи несусветные, а ты веришь, да, Людк?

— В наше время плохо быть для всех хорошей, — возразил я. — Бесперспективно.

— Из хорошести шубу не сошьешь, — вдруг, что-то вспомнив, встрепенулся Виктор, — я вот тоже неплохой был, когда выкладывался за мизер на должности инженера. Для всех хороший — кроме себя. А надо и для себя быть хорошим.

— Для семьи, — подсказала Римма.

— А ты, Люда, — продолжал развивать свою мысль Виктор, еле ворочая угрюмой челюстью, — не можешь для друга мужа «Монтекристу» сделать. У тебя в библиотеке все тащат. Твоя подруга Катька сколотила приличную домашнюю библиотеку из ваших книг. Положит себе в сумочку, а оформит, якобы читатель Иванов потерял французский детектив Жапризо или какого другого Шекспира. А взамен принесет от имени того же рассеянного Иванова всякую хренотень — лишь бы по сумме сходилось.

— Люда этого не может, — подытожил Леша, — хорошая она.

— Перестань, Леша, — сказала Люда.

Леша повернулся ко мне.

— Совестится. Ну где ты найдешь бабу, которая слушала бы комплименты и при этом краснела? Смотри, она, и правда, покраснела.

— Это она умеет, — похвалился я. — Хорошая у меня жена, да Вить?

— Жена, хи-хи, хорошая, — ответила вместо мужа Римма, — с ней хоть на необитаемый остров — не страшно. А меня ты на остров взял бы, Петенька?

— Взял бы, дорогая, — ответил я.

— Вместо Люды? — детским голосом спросила Римма. К своим тридцати она все еще не исчерпала запасы девического кокетства.

— Прекрати, — подал голос Виктор.

— Конечно. Люда худая, а тобой можно было бы питаться месяца два-три. Может, и все четыре.

Римма засмеялась, но лицо у нее перекосилось. Она, и впрямь, полновата, все время терзает себя всякими диетами, но ничего не помогает.

После ухода гостей Люда стала меня упрекать, что я неэтично повел себя с Риммой. Я заметил, что Римма, например, за Людиной спиной все время норовит сказать о ней гадость, и мы поспорили, надо ли прощать своим недоброжелателям. Потом…

…Потом я вошел в рентгенкабинет, надел черный резиновый фартук, как мне велела докторша, длинная хмурая женщина. Когда я взял пленку правой рукой, она даже закричала: «Я же сказала — левой!». У каждого есть причины быть недовольным жизнью. Я снова открыл рот и подставил себя рентгеновским лучам. Немолчные волны боли накатывали на островок жизни, где я пытался укрыться. Скоро и он исчезнет под водой. Докторша удалилась в кабину, оттуда на меня зафыркала машина, заворчала и затихла; докторша вышла, велела вынуть изо рта пленку и развернуть обертку. Брезгливым взглядом она следила за мной, взяла пленку и сказала: «Пусть войдет следующий!..».

…Следующей у меня была Катя, Людина подруга. Люда говорила, что Катя была самой красивой девочкой во всей библиотеке. Верно. Катя была красива, но никто почему-то в нее не влюблялся, и она грустно говорила, что любви вообще нет в природе, есть только секс — и очень по-детски, удивленно выговаривала это слово, которое Люда не любит. Когда Люда однажды легла ненадолго в больницу, я решил доказать Кате, что любовь есть, но доказал только то, что она знала и без меня: что любви нет, а есть секс. А вообще-то получилось это нечаянно, мне в тот вечер было одиноко и пусто в квартире без Люды, и тут пришла Катерина с тортом, вся зареванная (с матерью поссорилась). Потом нам обоим было очень нехорошо. Катя заявила, что она очень любит Люду и уважает, Люда изумительный человек, и я слово в слово повторил это следом за нею. Когда-нибудь я бы сам поведал Люде про свою измену, я ничего не могу от нее скрывать, но это когда-нибудь, не сейчас. Римма, к которой Катя прибежала исповедоваться (нашла кому), опередила меня. Римма отправилась к Люде в больницу и рассказала обо всем. Люда Кате простила. А Катя через год вышла замуж за военного, укатила на Кавказ и теперь оттуда посылает Люде грецкие орехи…

...Злая (озлобленная) рентгенолог вышла и вручила мне изображение моего зуба. Я взял мокрый, липкий лоскут пленки и стал разглядывать своего мучителя. Откуда, из какой точки, лучится эта боль? Я отнес портрет зуба своей докторше и, получив увольнительную на два дня, отправился в гардероб, где томилась старушка-гардеробщица в круглых очках, похожая на учительницу на пенсии. Она слушала радио.

Завтра будет лучше, чем вчера!
Лучше, чем вчера! Лучше! Чем вчера!
Завтра! Будет! Лучше! Чем вчера! —

уверял меня бодрый наступательный голос певца, а я ему не верил, сытый голодного не разумеет, тебе-то хорошо, тебе-то, может, и лучше будет, зубы у тебя не болят. Я увидел, как больные, сидевшие под дверями хирургического кабинета, умильно заулыбались, потянулись на голос певца-оптимиста, греясь у него, как у костерка. Добрая старушка прибавила звук. Из входных дверей показался румяный кожаный шофер стоматологической «скорой помощи» и тоже навострил горящее с мороза ухо. Я взял из рук старушки свое пальто и пошел отсюда прочь.

Невидимый червь точил мои зубы. Червь подтачивал мое мужество. Надо было вылечить зубы, чтобы не утратить способность кусаться. А то я совсем ослаб, и директор Дома юного техника стал влезать в мои дела и даже намекнул, что я ворую фотобумагу. Я не ворую, а кое-что иногда прихватываю. Я сказал ему первую половину фразы, и он ухмыльнулся. Он сообщил мне, что не вчера на свет народился. Я с ним согласился — не вчера, и даже не позавчера, и не каких-нибудь шестьдесят лет назад, то есть давно пора бы на пенсию. Он сказал, что я хамлю, покачал лысой головой и ушел. Мне вдруг стало жалко его, ведь в самом деле старик, а куда ему на пенсию — дома у него никого нет, никто не согреет ему чаю, как мне Люда, я хотел догнать его и извиниться, но передумал. К тому времени у меня начал сильно болеть зуб. А у Люды появился человек.

Она так и сказала: «человек».

Я сказал: «Нет».

Она настаивала на человеке.

Я ударил ее. Она схватилась за щеку, пошла в ванную и заперлась. Я принялся выбивать дверь. Люда сидела на краю ванны, запрокинув голову, чтобы остановилось носовое кровотечение. Она сказала, что это ничего не изменит. Я вдруг понял, что «есть человек» — это не в моем понимании слов, а в ее, то есть она с ним не спала, а просто он ее провожал и говорил всякие слова, пока я отсутствовал дома. Я спросил Люду, так ли это, она передернула плечом. «Оставь меня». Я хотел встать перед нею на колени, но подумал, что эта мизансцена уже переиспользована в нашей драме. Все уже у нас было: и колени, и цветы запоздалые, и жизнь, и слезы, и любовь, все, чего не было у нее с тем, с человеком.

— Ты больше не любишь меня? — спросил я.

— Да, — сказала Люда.

— Да в смысле нет? — сказал я.

— Нет, я больше не люблю тебя, — подробно ответила Люда.

Я подождал, не скажет ли она еще что-нибудь, но она не сказала, ни что устала от меня, моей грубости и непонимания, ни что я погубил ее жизнь, а ушла на кухню разогревать мне ужин. Я оделся и выскочил на улицу. На морозе зуб разболелся еще сильнее. Я вернулся в дом. Люда разговаривала по телефону. Я понял, что она говорит с человеком, и попросил у нее трубочку. Люда трубку не дала, я отнял ее силой.

— Алло, — сказал я, — это Людин муж. Как, простите, вас величать?

В трубке закряхтели, потом заносчивый молодой голос сказал:

— Сергеем.

— Вот что, Сергей, приходите к нам, а? — предложил я.

Люда вздохнула и отвернулась с опущенными плечами.

— Сейчас поднимусь, — сказал Сергей, — я звоню из автомата у вашего дома.

— Вот и чудесно, — сказал я. — Валяй, поднимайся.

— Не нужно все это, — слабо сказала Люда.

Когда я открыл ему дверь, то почему-то сразу успокоился. Он был таким, каким я представил его по голосу: юным, большим и серьезным. В его лексиконе не было словечка «секс». Он посмотрел на меня без вызова и без робости, а когда увидел Люду, то просиял так широко и безудержно, что у меня внутри что-то дрогнуло. Но Люда не ответила ему и не улыбнулась, она обеспокоенно посмотрела на меня.

Я понял, что, поднимаясь к нам, он и не думал обо мне, о том, что я могу его побить, а думал о Люде и пришел не затем, чтобы предъявлять какие-то права на нее, а просто потому, что она позвала его через меня. Он не брал меня в расчет. Я увидел, что он любит ее, но не мог понять, как к нему относится она.

— Вы хотели видеть меня, — наконец сказал он ей, не дождавшись от меня никаких объяснений. Он смотрел на нее.

— Нет, это мой муж позвал вас, — тихо произнесла Люда.

И тут я понял про нее все, и мне стало страшно, как никогда. Моя Люда была моей случайно. Я мало звал ее на «вы». Я мало с ней церемонился. Я высмеивал в ней именно то, за что любил ее.

Но если это так, если я все понял, осознал, то еще не поздно все изменить, поправить. Мы можем уехать из этого города, новизна впечатлений обновит нашу застоявшуюся семейную жизнь. Я снова пойду трудиться по специальности. Я больше не буду обирать моих новогодних зайчиков, потому что на новом месте быстро оценят мои способности и дадут мне жилплощадь. У нас не будет больше неискренних друзей, старых Новых годов, будут только новые, мы станем ходить в кино, читать книги, а по воскресеньям… И я вспомнил, что по воскресеньям давно на нашей кухне не пахло печивом. Когда-то Люда говорила, что ее в детстве всегда успокаивал запах пирогов, которые пекла ее мать, она знала: раз пироги, значит, дома все в порядке, тихо и мирно, у родителей славное настроение. В плохих семьях ведь не пекут пироги, в недружных, уверяла Люда, там просто жарят котлеты да варят супы, по необходимости, а в хороших пекут — не для желудка, а для уюта и тепла. Даже когда денег было в обрез, Люда умудрялась спечь какое-нибудь печенье с маком или рогалик, чтобы привлечь добрых духов, ларов, на нашу не нашу кухню. Но она давно уже не зажигала духовку. С того самого старого Нового года, когда у нас в гостях были Леша, Виктор и Римма.

Обычно женщины каким-то образом предупреждают своих мужей об опасности, нависшей над их совместной жизнью. Виктор время от времени жалуется, что Римка «взбрыкивает». То она, накрашенная и разряженная, с горящим лицом устремляется куда-то из дома, и Виктор мчится за ней по лестнице, роняя тапочки, то она говорит, что у нее руки опускаются от такой жизни, что она устала, что нет больше сил терпеть то-то и то-то, что она жалеет, что вышла за Виктора, а когда он пытается ей робким голосом напомнить, что не он ее уламывал пойти с ним в ЗАГС, а наоборот, Римма начинает бить тарелки. Люда никогда не говорила мне таких слов и посуду не била, она всегда и во всем уступала мне, и только теперь я понял, сколько неприступности было во всех ее жертвах. Я понял, что не смог разгадать ее тайну, над которой предпочитал не задумываться и которую сразу разгадал этот мальчик, годившийся мне в младшие братья.