Рассказы

Он стал рассматривать женщину. Пожалуй, она была красива, но в ее красоте было что-то агрессивное, властное: крупные точеные ноздри, какие бывают у людей, легко воспламеняющихся и легко гневающихся, серые, грубые волосы, высокий нахмуренный лоб, матовые впалые щеки. Видно было, как под ее смуглыми, выпуклыми веками перекатываются глазные яблоки. Странно, что эта женщина не вызывала в нем раздражения и злобы, которую прежде они в нем вызывали, жестокие и недалекие существа, присваивающие себе мужчину, запиравшие его в своем лоне, как ребенка, которого в конце концов рожали, но если детям они оставляли право родиться, то мужчинам — нет, как те ни пытались вырваться на свет божий. Они заглатывали мужчин, как удавы, сначала — голову, прежде всего голову, потом полтуловища с сильными руками и сильной грудной клеткой, и изо рта у них торчали только мелко сучащие в воздухе ноги. С Крыловым однажды такое проделали. По его гаснущей памяти, как птица, пронеслось какое-то воспоминание, но, не достигнув сердцевины, исчезло.

На другой день ребенок пошел. Это случилось при Крылове, женщины в комнате не было. Мальчик сидел в манеже и катал по коврику деревянное яичко. В комнату вошла толстая старуха, покосившись на ребенка, что-то ему сказала, пощупала его ползуночки, не мокрые ли, потом стала ходить по комнате, иногда закрывая ее своей жирной спиной. Потом выдернула откуда-то прежде невидимое кресло и села в него, жуя картофель из пакета. Задрав голову, она потрясла над пастью пакет. Протянула руку и взяла со стола бутылочку, вылила каплю себе на ладонь, попробовала языком и вытряхнула в себя белую жидкость целиком. Ушла.

Мальчик внимательно катал яичко. То так, то эдак. И пристально смотрел на коврик, как будто яичко было волшебное и открывало какую-то перспективу. «Интересно, когда он пойдет», — подумал Крылов, и мальчик оторвался от яичка, косолапо поднялся на ножки и встал. Он стоял и внимательно рассматривал изменившуюся от его вставания комнату. Всплеснул руками, как бы удивляясь. «Иди, иди», — мысленно произнес Крылов. Мальчик сделал шаг. «Иди!» Мальчик пошел, полуобернувшись к Крылову, что-то лопоча. Но слышно его не было, и Крылов опечалился.

Когда пришла мать, Крылов встретил ее дружелюбным взглядом. Он был рад, что она пришла: мальчик мокрый и некормленый. Мать сняла с себя темно-синий рабочий халат, села на тахту, потирая ноги. «Ты ребенка покорми», — мысленно обратился к ней Крылов. Женщина посмотрела на мальчика, который терпеливо смотрел на нее, и потянулась рукой за бутылочкой. Нащупав ее, она недоуменно нахмурилась. «Старуха вылакала твой кефир», — сообщал Крылов. Мать задумалась, забыв про бутылочку, опять стала тереть ноги. Черные космы свесились на ее лицо. Мальчик подполз к краю манежа и потянулся к ней. Она вышла из комнаты и вернулась с творогом на блюдце, стала кормить сына.

На этот раз Крылов проснулся, прежде чем женщина сняла с веревки постирушку, его томило чувство, что что-то случилось. Как только он заметил, что она принялась срывать пеленки в глубине комнаты, Крылов от нетерпения привстал на цыпочки, потом заглянул сбоку. И, увидев наконец мальчика, понял, что тот прихворнул. Он стоял в кровати, волосы у него на лбу слиплись, и во всю щеку пылал румянец. Мать, кинув белье на тахту, вынула мальчика из кровати, стала носить по комнате. Наверное, ей было тяжело. Крылов бы с радостью сменил ее! В груди у него заныло, захотелось покурить, но он знал, что дым вреден мальчику. Женщина положила сына в кроватку и, склонившись над ним, стала ему что-то объяснять или обещать. По отчаянной жестикуляции, которой она сопровождала свои слова, Крылов понял, что ей надо уйти. Накинув на себя синий халат, она тревожно оглянулась в дверях на ребенка и ушла.

Мальчик, оставленный один, скривился и заплакал, посылая отчаянный плач вслед матери. Крылов заметался. Он знал, что ребенка надо отвлечь, успокоить, что-нибудь спеть или рассказать, но он не помнил ни одной детской песенки. Тут в его пустой памяти произошло какое-то легкое сотрясение, и он произнес:

— Духовной жаждою томим… — Это были случайно застрявшие в памяти слова. — В пустыне мирной... мрачной я влачился.

Он увидел, что мальчик умолк и как бы прислушивается.

— И шестикрылый серафим на перепутье мне явился…

В тот день, когда мать побила своего мальчика, Крылов понял про себя невероятную вещь: что он любит этого ребенка. И он точно ожил.

Мальчик — на вид ему уже было года полтора — нечаянно опрокинул кастрюлю с борщом. К счастью, он не облился. На шум прибежала мать, в руках у нее было мокрое, скрученное жгутом полотенце. Она схватила ребенка, кинула его на тахту и изо всех сил стала хлестать его полотенцем. Крылов, в отчаянии от своей беспомощности, смотрел, как бьется под ее руками мальчик. Но он ничего не мог сделать. Устав, мать бросила полотенце и заплакала. Слезы потекли между ее пальцами. Мальчик, который тоже весь был в слезах, перестал плакать, потянул ее за край платья. Вдруг они крепко обнялись. Как бы хотелось Крылову сейчас оказаться рядом с ними. Он провел рукой по воздуху, погладил воздух. Он впервые наконец перевел дух от злости и раздражения, мучавших его всю жизнь.

Солнце все так же смотрело в комнату, но сама комната преобразилась, приобрела более праздничный вид от букета сирени, стоявшего на столе. Наверное, был какой-то праздник, быть может, день рождения мальчика. Огромный букет, роскошный, свежий, из трех ветвей — бледно-лиловой, темно-сиреневой и белой. Он чувствовал слабый аромат, и неслучайно: на полу у его ног лежала кисть белой сирени.

Уже несколько дней подряд Крылов чувствовал тревогу. И не мог понять, откуда она. Все было без изменений. Мальчик рос, мать хлопотала, день за окном сиял зрелым летним солнцем. Даже тень на стене не пошелохнулась, лежа, как прибитая гвоздями. Однажды Крылов, решительно обратившись к разуму, сосредоточился и, сев перед зеркалом, решил не засыпать до тех пор, пока не поймет, что же все-таки изменилось.

Вспомнились парные картинки в детском журнале «Мурзилка», на которых надо было отыскать тщательно замаскированное несходство. Он на мгновение прикрыл глаза, восстанавливая в памяти привычную картину в зеркале. Кроватку, стол, тени, утюг — все он обежал мысленным зрением. Он облазил каждый сантиметр в комнате, открыл глаза, сверился с памятью: все то же. Что же не то? Отчего ноет сердце? Мальчик растет, женщина хлопочет, солнце сияет. Колющих-режущих предметов вокруг ребенка нет. Спичек не видно. Таблетки в тумбочке у зеркала, женщина их когда-то доставала, он запомнил. Сирень стоит в вазе, не колышется, ни одна из четырехлепестковых звездочек не упала с тех пор на скатерть. И ни к чему не прикасается время, не считая ребенка, который растет. Итак: мальчик растет, женщина хлопочет, солнце светит. Тревога растет.

Посмотрел на часы: кукушка как разинула свой клюв в бесгласом крике, так и кричит. Тоже выпала из гнезда времени. Не шелохнется. Так что же? Что?

Начнем сначала. Мальчик растет, женщина хлопочет, солнце... Стоп! Женщина.

Уже несколько дней он не видит ее лица, вот что!

Она движется по комнате то боком, то спиной к нему, ни разу за все это время не обернулась к нему лицом, не подошла к зеркалу. Она причесывается спиной к нему! Если ей что-то надо у зеркала, она подходит к нему, незаметно пятясь. Даже профиль ее он не видит, его закрывают черные космы. Да не подменили ли ее, она ли это? Она, иначе бы мальчик вел себя иначе, а он все такой же. Значит, это она. Но отчего она ведет себя так, точно чувствует на себе его слежку и не хочет показать лица? Что она скрывает от него?

Ночью ему приснился странный сон.

Он лежит, беспомощный, как все те бесконечные годы, будто туго спеленутый мокрой простыней, не в силах пошевелиться. Глаза его закрыты, но он все слышит. Слышит, как голос Варвары произносит:

— Закрывайте.

Стало темно. Костяной молот обрушился на его мозг: стук, стук. Мужской голос:

— Михаил, подымай.

Голос Варвары:

— Не надо, мы сами.

— Сами, так сами. Садись в кабину, Миша. Только вы учтите, тут скользко, глина.

— Справимся.

Женский голос:

— Варя, зачем ты их отпустила?

Варвара:

— Здесь два шага дойти. У меня осталось только на такси. Все его девятьсот рублей ушли на него же. Ступай в ноги, я впереди пойду.

— Осторожнее.

— Ну, взяли.

Он покачивается, как в люльке.

— Разрешительную молитву надо было в правую руку.

— Какая разница?

— Женщины сказали, в правую. Это ему теперь как паспорт.

— Ты говорила, он неверующий.

— Все. Погоди, я за сумкой с полотенцами схожу.

Дождь застучал.

— Ну вот, дождь пошел.

— Оборачивай, вот так. Стань теперь сюда... Ну, прости, Петр Валентинович. Кто знал, что так получится. Не хотел, чтобы мы съехались, мы и не съехались... До сих пор в горле першит.

— Не рви себе душу. И так сколько за ним ходила, а все попусту.

Стук, стук, стук.

Крылов очнулся. Боже, что со мной. За ночь он обессилел. В комнате было темно, точно зеркало занавесили черным платком. Но оно было открыто. Просто и здесь, и там были сумерки. Там, за окном, бушевала гроза. Какой-то скребущий звук все настойчивей выбивался из общего гула: стук, стук, стук. Это стучала ветка в стекло. Белая гардина, вырвавшись в окно, так намокла, через подоконник капала вода. Крылов всматривался в темноту, чего-то ожидая, и тоска сосала ему сердце. Он различил темный, неподвижный силуэт у кроватки. Точно судорога прошла по небу — комнату на мгновение осветила молния, и он увидел, что мальчик спит, женщина с распущенными волосами, как колдунья, спиной к нему сидит рядом на корточках, и одна ее рука белеет на спинке кроватки. Что-то жуткое было в ее позе, точно она что-то задумала страшное. Она стала оборачиваться к нему. Вот он увидел ее глаз, блеснувший из-под нависших на лицо волос. Но прежде чем она поднялась и направилась к нему, Крылов понял, что она давно знала о его присутствии в этой комнате, давно его видела, но зачем-то это скрывала. Он рванулся, хотел броситься ей под ноги, страшась увидеть ее лицо, но не мог пошевелиться. С лицом, занавешенным волосами, она, как сомнамбула, направилась к нему. Подойдя вплотную, так, что он почувствовал дыхание на своем лице, она мотнула головой, и волосы рассыпались у нее за спиною. Тут вольфрамовая нить, молния, проскочила между ними, как схваченный инеем трезубец, вонзилась в угол зеркала, и в эту секунду он узнал ее и понял все: перед ним стояла его жена, в кроватке лежал его сын, а он был мертв.

Зрачки у нее помутнели, подернулись белой пленкой, глаза сделались слепые, как у мраморной статуи. Она больше не видела его. Она повернулась и пошла к двери. И тогда он понял, что сейчас произойдет. «Не уходи, — закричал он, — не уходи! Ему грозит опасность!» Но ее уже не было.

Несколько минут в комнате все оставалось без изменений. Не дыша, он всматривался в пульсирующую темноту. Потом что-то неуловимо изменилось. Будто бесплотный белесый дух побежал на цыпочках через комнату. Мальчик беспокойно зашевелился и поднял голову. Из угла, где стоял телевизор, потянулся дым, потом что-то вспыхнуло и пламя занялось. Мальчик встал на ноги. Крылов кинулся на кухню за водой, но не смог ни крана открыть, ни ведра под него подставить. В паническом ужасе он метнулся назад. Комната была уже сильно освещена пламенем. Мальчика в кровати не было, и Крылов перевел дух. Пламя лизало кроватку, опалило стену, подобралось к иконке. Тут он разглядел, что это была за иконка: богородица с ребенком на руках, в клубах дыма. И как только он это увидел, сейчас же послышался плач. Мальчик, скорчившись, сидел на тахте. «Сюда, сюда, — закричал Крылов, — ты слышишь?» Мальчик не слышал. Зато пламя, выгнув огненную гриву, секунду помедлило на табуретке, словно прислушиваясь к его голосу, перескочило на синтетический коврик и неуверенно побежало к зеркалу. «Сюда, сюда», — звал огонь Крылов. Пламя нерешительно топталось перед зеркалом. «Мати преблагая, — завопил Крылов, — буде необоримая стена и крепкое заступление...» «Имя, имя», — как будто шепнуло ему пламя. «Сережа!» — вдруг вырвалось у Крылова.