Рассказы

Крылов

Утром должен был прийти юрист.

Крылов рассчитывал на него, как подсудимый, обессиленный пыткой, на последнее слово в суде. В последнее время он экономил силы, был послушен, кротко взглядывал на Варвару, учившую его, что и как он должен сделать. От него требовалось лишь нормальное согласие, хотя бы кивок на вопрос: «Желаете ли вы съехаться со своей опекуншей?». Крылов кротко ел с ложечки все, что давала Варвара, не капризничал, добросовестно старался ходить на судно. Прежде, случалось, он назло ей ходил под себя, хотя в иных случаях вполне мог дотерпеть до ее прихода. Варвара и успокоилась, помягчела, стала называть его Петром Валентиновичем. А он ждал своего часа, ждал юриста, чтобы высказать все: как Варвара вытащила у него из-под матраса девятьсот рублей, которые он скопил еще до того, как окончательно слечь, как она то и дело утаскивает то комплект белья, то ложки, нимало его не стесняясь, как присваивает часть его пайка, а его кормит одними жидкими кашами, как орет на него и ворочает, не церемонясь, чтобы ему было больно, как никогда не проветривает комнату, хотя он об этом ее просил, телевизор включает только для себя, и многое другое. Это будет его последний парад. Он скажет, собравшись с силами, что ни в коем случае не хочет съезжаться с нею, потому что твердо знает, что, получив свое, Варвара попытается избавиться от него и сделает это так, что ни одна экспертиза не подкопается.

Но когда юрист пришел и задал свой вопрос, сил у него хватило лишь на то, чтобы отчаянно затрясти головой и что-то прошелестеть губами. Голос не шел.

— Петр Валентинович, — плачущим голосом сказала Варвара, — ну мы же с тобой договорились, не могу я каждый день таскаться к тебе из Свиблова. Подумай, какая у нас вместе с тобой хорошая будет жизнь.

Она говорила, косясь на юриста, но тот, немного подождав, убрал бумаги и сказал:

— Без согласия больного ничего не получится.

И ушел.

Варвара, закрыв за ним дверь, вернулась в комнату, закурила и молча сузившимися глазами посмотрела на него. Глаза Крылова заслезились.

— Сука, — вздохнула Варвара, — я его на такси везла, а он вона чего выкинул. — Варвара обращалась к Крылову как бы за сочувствием. — Надо было ему сунуть, да я думала, обойдется, не захватила денег.

Она стала смотреть в окно. Шел дождь, тяжело стучал по подоконнику.

Докурив, она кинула окурок и растоптала его на полу.

— Чего смотришь? Думаешь, своего добился? Эх, Петр Валентинович. Нет уж. Все равно подпишет. Не тот, так другой. Хватит тебе на мне ездить.

Не глядя на него больше, она собралась и ушла. Он слышал, как Варвара долго запирала дверь.

На крайний случай под матрасом у него были спички. После того как исчезли деньги, Варвара больше никогда не шмонала его. Спички были Варварины. Она когда-то забыла их на тумбочке. Крылов палкой дотянулся и взял. Он знал, что, если зажать коробок в зубах, он сможет чиркнуть спичкой. Когда Крылов думал об этом, слезы начинали течь по его лицу, он чувствовал себя партизаном в кольце врагов с единственной лимонкой в руках. И ей его не взять живьем. Он не сдастся, как бы ни заглушала Варвара его разум таблетками. Подожжет подушку, в ней пух. На это его хватит. Но перед тем как это сделать, он страшным проклятием проклянет их всех, все человеческие существа и Варвару: проклятия погибающих скорее доходят до Бога, он это знает, его самого прокляла бывшая жена после того, как погиб сын.

Какое-то время Крылов провел как в тумане. Из наркотической дремы его вырвало какое-то едкое, тоскливое чувство. Как будто в смрадном воздухе комнаты роилась опасность. Смеркалось, дождь все так же неукротимо бил в стекло. Вдруг перед его глазами как будто пронеслось какое-то белесое существо, и он попытался оторвать от подушки голову, но больше ничего не увидел. Тут через все окно промелькнула молния, как огромные корни гигантского дерева, уходящего кроной во тьму, и загрохотал гром. Наступила пауза, в течение которой и дождя слышно не было. Мертвая петля, только кровь шумела в ушах.

— Варя, — позвал Крылов.

Что-то треснуло в углу, где стоял телевизор, и из угла потянулся дым.

Когда Крылов очнулся и открыл глаза, он сразу понял, что с ним что-то произошло, и именно с ним лично. За последние три года с ним ничего не происходило, кроме физиологических процессов, он ни в чем не принимал участия, все затевалось вокруг него, на периферии его существа, и эта периферия им правила, как хотела. Словно утопленник, избавившийся от тяжелого камня в мешке и самого мешка, он легко, столбиком пролетел сквозь трясину трехлетней неподвижности и всплыл на поверхность яркого солнечного дня. Он глянул сквозь стекло, затянутое пылью, на сверкающие переплеты ивовых ветвей, на которых не было листьев, но и снега внизу не было. Крылов оглянулся на свою комнату, какая она была страшная — кровать с голой панцирной сеткой, закопченная стена, обуглившаяся тумбочка, остов сгоревшего телевизора, разводы мокрой грязи на линолеуме. Безнадежность, но он ее больше не чувствовал. Из трюмо, стоящего у противоположной стены, бил свет, и это было странно, потому что солнце рассекалось вдоль другой стены.

Вздохнув, он опустил голову и подошел к зеркалу, с тем чтобы посмотреть на себя. Он чувствовал то же самое, что и эта стена, в которую било солнце, проницающее воздух, но не имеющее силы растворить скорбную тень рамы, осеняющей ее крестом. Он тоже был пуст и чист, насквозь проницаем легкими лучами, которые не могли растворить какую-то тяжкую грусть вдоль и поперек его существа, отбрасывавшую тень на утреннюю радость Крылова.

Вот уже три года, как он не видел своего лица и почти забыл его. Когда Варвара несла его в ванную, ему и в голову не приходило потянуться в сторону зеркала. Он панически боялся, что она не выдержит его тяжести и упадет вместе с ним, придавив его своей массой. И во сне себя не видел, вернее, не помнил своих наркотических снов, от которых потом полдня приходил в себя. Только успевал выползти на край сознания и укрепиться на нем, как Варвара подносила новую таблетку, чтобы избавить Крылова от самого себя.

Он встал перед зеркалом. Ему было не по себе, точно он назначил свидание человеку и не был уверен, что узнает его. Крылов поднял голову — и ноги его приросли к полу.

Прямо на него, точь-в-точь как его собственное отражение, смотрела молодая женщина. В мозгу у него промелькнуло какое-то воспоминание, но тут же исчезло за каким-то поворотом... Он ничего не понимал. Крылов повел рукой, проверяя, не его ли это собственное все-таки отражение, может, он от пережитых потрясений превратился в женщину? Женщина внимательно причесывалась, безучастно глядя на него, как в зеркало, но не в глаза, а чуть мимо. Растопырив на пальцах аптекарскую резинку, она перехватила руками волосы и завернула их в хвост. Наклонилась к самой тумбочке трюмо, только со своей стороны, в руке ее появилось несколько шпилек, она принялась прилежно закалывать волосы в узел. Крылов смотрел через ее плечо.

Женщина стояла в освещенной солнцем комнате с открытым настежь окном, в которое перевешивались ветки плакучей березы. Рядом с окном на стене висели ходики, в которых застыла с разинутым клювом, точно для какого-то срочного сообщения, кукушка. Женщина отошла, и Крылов увидел у стены деревянную кроватку, в которой лежал грудной ребенок, обернутый вокруг бедер марлевым подгузником. Он спал, отвернув головку с легким пухом на затылке. Над ним, как погремушка, висела какая-то картинка. Рядом с кроваткой стоял таз с пеленками, которые женщина, прибрав волосы, стала развешивать на веревке, протянутой через всю комнату, и скоро она сама, ребенок и комната скрылись за развешенными пеленками, как за занавесом.

Что-то застряло в амальгаме, подумал Крылов. Откуда принесли это трюмо, здесь было совсем другое зеркало, не это. Это было старинное, с рамой в виде венка из дубовых листьев, зеркало, которые в самом низу, у тумбочки, превращались в тонкие охапки колосьев. Наверху, по углам, распластали крылья и свешивали свои головы два орла. Было видно каждое отдельное перышко на крыльях. Вместо глаз вставлены молочного цвета камни, отчего птицы казались ослепленными. Он снова посмотрел в зеркало, но ближайшая голубая в желтых цыплятах пеленка перекрывала картину.

Крылов вышел из дому.

Когда он вернулся, то обнаружил, что прошло довольно-таки много времени, потому что ребенок в ползунках и летней белой распашонке уже стоял на четвереньках в кровати. Теперь на вид ему было месяцев шесть. Он поднырнул под картинкой, подвешенной вместо погремушки, обернулся к ней, потянул руки, но не коснулся. Пока Крылов наблюдал за ним, он ни разу не прикоснулся к картинке, подползал к ней то с одной, то с другой стороны, но не трогал. Один раз даже отдернул пальцы. Крылов присел на тумбочку, разглядывая комнату. Перпендикулярно к детской кроватке стояла тахта, покрытая цветной махровой простыней. В углу у окна — черно-белый телевизор на ножках. В другом углу — круглый стол, покрытый старой золотистой в павлинах скатертью, на нем громоздилась вымытая посуда, пустые бутылочки. Посередине стола — пустая ваза в виде лотоса. Ребенок стал дуть на картинку и развернул ее прямо на Крылова. Издали, по какой-то обтекаемости красок и композиции, можно было принять ее за икону, но что на ней было изображено, этого Крылов разглядеть не мог. Снова вошла прежняя женщина с тазом белья и стала развешивать его перед носом у Крылова. Мелькнуло ее нахмуренное лицо, и она скрылась за занавесом. Крылов прислонился к прохладному стеклу и прикрыл было глаза, но снова удивленно раскрыл их: на трюмо лежали две шпильки.

Крылов проснулся от чьего-то взгляда, который почувствовал на себе; бывало, он не слышал, как в квартиру входила Варвара, но всегда просыпался от ее взгляда. Это была не Варвара. В комнате было бы темно — за окном светил месяц, — если бы не постоянный источник света, зеркало, где был все тот же час дня, такие же были тени. Он поднял голову: ему показалось, что ребенок, стоящий в кроватке, в эту же секунду отвел глаза и скосил их на соску, которую держал во рту. С упорным выражением лица ребенок то всасывал соску вместе с колечком, то выплевывал изо рта, становился на четвереньки и снова подхватывал ротиком. Казалось, он делает вид, что не видит Крылова. Вошла женщина с бутылочкой в руке, легко подхватила ребенка и села с ним на тахту. Он уютно лег в ее руки. Крылов сложил руки, точь-в-точь как она, будто сам обхватил ребенка. Когда-то и у него был ребенок, но Крылов никогда не держал его в руках, никогда не видел его, а когда бывшая жена в трудную для себя минуту позвонила ему и попросила посидеть с ребенком, он отказался: ему не хотелось привязываться к сыну этой женщины. Это было давно. Женщина в зеркале, похоже, вскрикнула, дернулась, у ее ног появилась лужица. Она вздохнула, продолжая держать бутылочку. Белое в ней перетекало в ребенка. Покормив мальчика, она, не глядя, поставила бутылочку на стол и увидела, что ребенок уже спит, уткнув кулачок ей в грудь. Она вздохнула, откинулась на спинку тахты, глядя перед собой широко раскрытыми глазами, и вдруг сомкнула их и открыла рот. «Заснула, — огорченно подумал Крылов, — малец может свалиться». Он все еще держал свои руки сомкнутыми, даже когда женщина разомкнула свои и одну руку положила под голову. Ребенок не свалился с ее колен, его как будто кто-то поддерживал. «Уж не я ли?» — мелькнуло у Крылова.