Сила и слава

* * *

Священник сидел на полу, сжимая фляжку. Затем отвернул пробку и поднес фляжку ко рту. Но бренди не действовало, как будто это была вода. Он отставил фляжку и начал нечто вроде исповеди за всю жизнь, произнося слова шепотом:

— Я впал в блудный грех, — сказал он. Формальная фраза ничего не значила, вроде газетной строки, и он не чувствовал раскаяния, произнося ее. Он начал снова:

— Я спал с женщиной. — И постарался представить себе, что вопросы задает ему другой священник: сколько раз? была ли она замужем? Нет. Не сознавая, что делает, он снова отхлебнул бренди.

Когда жидкость коснулась его языка, он вспомнил, как его дочь вышла на яркий свет, — угрюмое, несчастное, все понимающее лицо.

— Боже, помоги ей, — сказал он. — Осуди меня, я это заслужил, но ей даруй вечную жизнь.

Вот какую любовь он должен был чувствовать к каждой душе; вместо этого все страхи и заботы о спасении несправедливо сосредоточились на одном ребенке. Он заплакал; он словно разучился плавать и из-за этого вынужден смотреть, как она медленно тонет. Он подумал: «Вот что я должен был чувствовать всегда по отношению ко всем». И он пытался обратить мысли к метису, лейтенанту, даже к зубному врачу, с которым когда-то провел несколько минут, к девочке с банановой плантации, вызывая в памяти длинный ряд лиц, сосредоточивая все свое внимание, точно это была тяжелая неподдающаяся дверь. Ведь они тоже в опасности. «Боже, помоги им!» — молился он, но и в тот же момент молитвы мысли возвращались к дочери, сидевшей на свалке, и он знал, что молится только за нее. Еще один грех.

Немного погодя, он начал снова:

— Я напивался — не знаю, сколько раз; пренебрегал всеми своими обязанностями; грешил гордыней, отсутствием милосердия… — Снова слова стали формальными, ничего не значащими. С ним не было исповедника, который повернул бы его мысли от слов к реальности.

Он выпил еще бренди и с трудом — судороги продолжались — поднялся, проковылял к двери и глянул через решетку на горячий, залитый лунным светом двор. Он видел полицейских, спящих в гамаках; один, которому не спалось, лениво раскачивался взад-вперед, взад-вперед. Повсюду, даже в других камерах, стояла странная тишина; казалось, весь мир тактично отвернулся, чтобы не видеть, как он будет умирать. Ощупью, держась за стену, он вернулся, сел в дальний угол и опустил голову, зажав между колен фляжку. Он думал: «Если бы я не был таким никчемным… таким никчемным». Восемь бесплодных лет казались ему просто карикатурой на пасторское служение: несколько причастий, несколько исповедей и постоянный дурной пример.

«Если бы у меня была хоть одна душа, — думал он, — на которую я мог бы указать Богу и сказать: посмотри — вот плод моего труда…»

Люди погибли за него, они заслуживали святого; и оттого, что Бог не счел нужным послать им святого, ему стало немного горько за них.

«Падре Хосе и я, — думал он. — Падре Хосе и я». Он снова отхлебнул из фляжки. Он представил себе, как святые с холодными лицами отворачиваются от него.

Ночь тянулась медленней, чем тогда, когда он был в тюрьме в прошлый раз. Потому что теперь он был один. Только бренди, которое он прикончил часам к двум, помогло ему ненадолго уснуть. Он ощутил острый приступ страха. Живот болел, губы запеклись от спиртного. Он начал вслух разговаривать сам с собой, потому что не мог больше выносить тишину.

— Все это очень хорошо… для святых, — сетовал он горестно. — Откуда он знает, что это длится только секунду? Быть может, это такая долгая секунда…

Потом он замолкал, слегка ударяя головой о стену. Падре Хосе они дали шанс, а ему нет. Наверное, они так поступили, потому что он слишком долго скрывался от них. Наверное, решили, что он откажется от условия, предложенного падре Хосе, откажется жениться, потому что он гордый. Наверное, если бы он сам предложил им это, можно было бы еще спастись. На некоторое время надежда вселила в него покой, и он заснул, прислонив голову к стене.

Странный сон снился ему. Он сидит за столиком, как в кафе, перед высоким соборным алтарем. Блюд шесть стояло перед ним, и он с жадностью ел. Он ощущал запах ладана, настроение его было удивительно приподнятым. Блюда — как это бывает во сне — не имели вкуса, но у него было такое чувство, что, когда он с ними покончит, ему дадут самое лучшее блюдо. Перед алтарем двигался священник, совершая Литургию, но он не обращал на него внимания; казалось, служба больше его не касается. Наконец шесть тарелок опустели; кто-то невидимый позвонил в колокольчик, и служащий священник опустился на колени перед тем, как поднять Святые Дары. Однако он сам продолжал сидеть, просто ожидая, не обращая внимания на Бога, явленного в алтаре во плоти, словно это был Бог не для него, а для других людей. Потом стакан, стоявший рядом с тарелкой, наполнили вином. И, подняв глаза, он увидел, что его обслуживает девочка с банановой плантации.

— Я взяла это из папиной комнаты, — сказала она.

— Надеюсь, ты не украла вино?

— Не совсем так, — ответила она своим озабоченным, отчетливым голосом.

— Это хорошо, — сказал он. — А я забыл код — как он называется?

— Морзе.

— Да, да, Морзе. Три тире и одна точка.

И тотчас начался стук: три тире — одна точка. Это стучал священник у алтаря, стучала толпа молящихся по всему храму.

— Что это значит? — спросил он.

— Весть! — ответила девочка, смотря на него строго, ответственно и внимательно.

Когда он проснулся, светало. Он очнулся, полный безграничного чувства надежды, которое мгновенно и полностью покинуло его, едва только он увидел тюремный двор. Это утро его смерти. Он скрючился на полу с пустой фляжкой из-под бренди в руке, пытаясь вспомнить покаянную молитву.

— Каюсь, Господи, и прошу прощения за все грехи мои… Я распинал Тебя… Худшего Твоего наказания заслужил я. — Он путался, мысли его рассеивались; предстояла не та «мирная кончина», о которой всегда молятся. Он заметил собственную тень на стене: странная, на удивление смешная и жалкая. Как глупо было думать, что он достаточно силен, чтобы остаться, когда все остальные бежали. «Что я за нелепый малый, — думал он, — и какой никчемный. Я ничего ни для кого не сделал. Я мог бы вообще не жить». Его родители умерли — скоро и о нем никто даже и не вспомнит, наверное, он недостоин даже ада. Слезы текли по его лицу. В этот момент он не страшился даже вечного осуждения — даже страх боли отступил на задний план. Он чувствовал только безмерное разочарование из-за того, что предстанет перед Богом с пустыми руками, что он ничего не сделал. В этот миг ему казалось, что стать святым было так просто. Требовалось лишь немного самообуздания и немного мужества. Он чувствовал себя, как человек, упустивший свое счастье лишь потому, что на несколько секунд опоздал к назначенному месту. Теперь, в конце, он понял, что важно только одно — быть святым.