Сады

1

C некоторых пор у меня во рту протез. Под самым нёбом примостилась этакая выгнутая дугой металлическая пластинка, словно трамвайный бугель. Потому, наверно, и называется протез «бюгельным». Мне поначалу казалось, что никогда не привыкну к этому нескладному сооружению, но ничего, привык. Теперь я легко разгрызаю даже орехи, а куриную косточку дроблю бесстрашно, как будто во рту у меня не зубы, а мельничные жернова.

А начало этому счастью — опять же сады. Мой сосед — зубной техник Серёжа. Это его жена в филармонии служит, а в саду в перчаточках работает. Он тоже с протезом — ножным. Приковылял как-то и спрашивает:

— Куда ваши зубы делись, Анатолий Андреевич? Молодой же ещё человек. А ну-ка, дайте погляжу... Ай-яй-яй, как так можно. Чем жуёте?

А я и сам не знаю. Жую, пока жуётся. Что же до внешнего вида, так я привык и люди привыкли. На «переднем крае» у меня, в самом деле, как после бомбёжки. Когда какого зуба лишился, трудно теперь вспомнить, но только ни один не потерян зря. Первый, помню, из-за Любы. Выбили ревнивцы проклятые... Драка возле дома вышла — я один против шестерых. Три штуки потерял, кажись, от полицаевой руки на допросе в Старых Млинах. Два, наверняка, в дрезденской тюрьме.

Только об этом я Серёже рассказывать не стал, предпочёл отделаться старым анекдотом. Понадобилось-де мне удалить шатавшийся зуб. Пришёл на станцию к отправлению поезда дальнего следования, привязал зуб верёвочкой к буферу замыкающего вагона и стал ждать. Когда поезд тронулся, я пошёл за ним, потом побежал, а потом упал. И что же думаете? Произошёл обрыв последнего вагона. Что касается больного зуба, так его мне выбил начальник станции...

Вскоре я сидел у Серёжи в медицинском кресле. Одетый в белый халат, мой доктор вдруг изменился, стал солидным и чужим. Он приказал мне раскрыть рот и затолкал туда чуть ли не кило какой-то извёстки. Между делом он без умолку болтал. О том, о сём. Почему-де Каспийское море мелеет, почему разводов стало больше, как может Пеле вдруг стать киноартистом, жаловался, что-де зубных техников в провинции не ценят. По этому последнему пункту я пытался кое-что возразить, но он, подлец, так законопатил мне рот, что я слова не мог вымолвить. Когда же всё кончилось и я, наконец, получил возможность вздохнуть свободно, пыл мой угас и я помалкивал. На прощанье он попросил меня помочь ему выписать «Неделю», я же поинтересовался, во сколько обойдётся мне его труд. Серёжа замахал руками, решительно отверг всякие денежные расчёты, заявив, что оба мы потеряли здоровье «там», то есть на фронте.

Так я заимел протез редкого качества.

Жена, узнав, что он достался мне даром, запротестовала.

— Нечего нам, Толя, жадничать, — твёрдо сказала она. — Надо уплатить. Для такого дела не жаль. В журнале «Здоровье», — продолжала Клава, — я вычитала, что зубы — первый залог благополучия человека, не говоря уже о красоте. Погляди, — она подвела меня к зеркалу, — каким ты стал хорошим. Думаешь, я не замечала, как ты подался за последнее время? Или, может быть, ты полагаешь, что мне безразлично?

В горле у меня запершило. Не часто балует меня Клава такими словами. А тут ещё и щедрость вместе с тем.

Достала она заветную шкатулку, где хранятся финансовые резервы особого назначения, и стала отсчитывать синие пятёрки.

— Он не возьмёт, Клавочка, — как можно мягче сказал я, положив руку на её руки, по-кассирски ловко перебиравшие купюры.

— Пофорсит, поломается и возьмёт, — настаивала Клава.

— Ничего ему от меня не нужно. Солдат посочувствовал солдату. Неужто мы с тобой никогда не помогали другим бескорыстно?

— Мы — да. Ну и что же? А поживиться за счёт чужого труда нам не к лицу. Мы не нищие, в милостыне не нуждаемся. К тому же такой протез не просто сделать...

Гордость есть у моей супруги. Откуда эта гордость или, скорее, гордыня в ней? Упаси бог, чтобы заподозрили её в бедности. Довольна она тем, что всё у нас не хуже, чем у других. И семья как семья, и достаток вполне приличный, и зять с положением, и сад у мужа — правда, она в нём «радости не находит». И никакие подачки ей не нужны.

— Не возьмёт он, Клавдия, да ещё обидится, право, обидится, — продолжал я настаивать. — Серёжа от чистого сердца потрудился.

Деньги мне Клава всё-таки всучила. Пришлось подчиниться, хотя я так и не решился обидеть Серёжу. Весёлые эти рубли я обратил на благоустройство сада, о чём, признаюсь, ничего не сказал жене.

Бывая в саду, я часто захожу теперь в гости к зубному технику. Я ловлю на себе восторженный взгляд мастера. Серёжа особенно доволен, когда я грызу кочан кукурузы, ем яблоко или улыбаюсь. Ему явно доставляет удовольствие сознавать, что это он, мастер, собственноручно отковал мне роскошную улыбку.

Однажды Серёжа рассказал мне:

— Учился я в Москве. И знаете у кого? У самого Бранцевича. Вы не слыхали о Бранцевиче? Боже мой, это же ведущий специалист, светило в нашем деле! Ну, хорошо, Ильфпетрова «Двенадцать стульев» читали? Так вот, знаменитый писатель делал зубы у Бранцевича. И даже обещал вставить его в своё сочинение.

Я улыбаюсь.

Мне хочется поправить Серёжу: Илья Ильф и Евгений Петров — два писателя. Но он, увлечённый воспоминаниями о неведомом мне Бранцевиче, ничего знать не хочет.

— Может, думаете, он только выдающиеся челюсти обслуживал? Ничего подобного. Для него — что́ знаменитость, что́ рядовой — одно и то же. Никакого различия. И нас учил. И научил, между прочим. У меня тоже такой порядок...

Я не сомневался в правдивости этих слов.

Серёжа не очень образован, удивительно наивен. Но добр бесконечно и влюблён в свою профессию. Научился он ей после того, как ему, двадцатилетнему, в последний день войны оторвало ногу фауст-патроном на одной из улиц Берлина.

— Если бы мне такой протез, какой я сделал вам, — с горечью говорит он. Нога у него ампутирована по самое бедро, и он вынужден пользоваться громоздким, неудобным протезом. Иногда ходит на костылях. Зато зубы у него!

Однажды Серёжа вошёл ко мне в контейнер, скрипнул протезом, усаживаясь на топчан, и вытащил пачку сигарет.

Он вообще очень любил угощать, и я не посмел его обидеть, хотя курю редко, с трудом избавившись от привычки военных лет.

— Думаете, «за так» я вам бюгельный протез сделал? За красивые глаза? Да вы знаете, какая это сложная штука? Не каждый мастер умеет и не каждого пациента удостаиваем!

— Что-то длинная у вас преамбула, Серёжа, — спокойно сказал я, потягивая ароматную сигарету. — Ближе к делу.

— Вам некогда? — Зубной техник взглянул на меня иронически. — Опять хоронить кого-нибудь? В ваши годы надо подальше от тех мест, Анатолий Андреевич. Ближе к жизни, как говорится.

Он дымил, как паровоз, покачивался, поскрипывая протезом, и я вдруг понял, что он пьян.

— Хлебнули, Серёжа, лишнего? — спросил я. — Не выношу пьяных.

— Дело это иногда не лишнее, — ответил Серёжа. — Жизнь хватает за горло. Что делать? Перебор, виноват. Выпил, конечно. Но и нас понимать надо...

Он говорил сбивчиво, и я постарался его успокоить.

— Вы знаете нашу семью, в курсе дела, — продолжал Серёжа. — А по существу? Тёмный лес. А ведь вы наша совесть... Честное слово, совесть нашего коллектива, общества, иначе говоря...

От него густо несло сивухой. В моём душном контейнере Серёжа ещё больше охмелел, и затеянный им бестолковый разговор стал меня раздражать.

— Пошёл бы спать, Серёжа...

— Я и так проспал кое-что важное. Вы знаете мою жену, Веронику?