Прощаться не будем!

— Это постановление о вашем аресте! Гражданин… как вас там правильно-то… а, гражданин Петровский!

— Простите, а почему аресте? И можно ли узнать, кто вы?

— Конечно можно! Старший следователь второго управления НКВД, капитан Зубов. Я веду ваше дело.

— А разрешите узнать, какое собственно говоря дело? Что такого я совершил? — пытаясь встать с места, с дрожью в голосе спросил я, но сзади стоящий боец, схватив меня за плечи, резко опустил на стул.

— А вот ознакомьтесь! Вам предъявлено обвинение в трусости и паникёрстве!

— Что?? Товарищ капитан, да какой я трус? Мы с ребятами били врага почти два месяца! Бродили по лесу черт знает где! Товарищ….

Перебив меня, и ударив кулаком по столу, капитан закричал:

— Закрой рот! — далее перейдя на спокойный тон, продолжил. — Не товарищ, а гражданин следователь! Знаешь сколько таких как ты мне затирают? Плетёте семь верст до небес и всё лесом. Чего думаешь, что ты самый умный, да? Я вас предателей за полуверсты чую. Давай говори почему ты со своими окруженцами не поддержали со стороны бой у реки, когда наши бойцы на амбразуры бежали?

— Я не понимаю, о чем вы?

— Хех, ну ты даешь! На тебя показания написали твои же ребятки, что агитировал о переходе к врагу, проявил трусость, когда они тебе предлагали атаковать! Что память отшибло уже?

— Гражданин следователь, не было такого! Нам воевать уже нечем было, одни винтовки пустые! Да что там винтовки, сил не было ни на что!

— Ах сил не было?! Ну да, а на трусость и паникерство сил хватило? Молодец! Сержант, помоги-ка ему вспомнить! — переведя взгляд с меня на позади стоящего бойца, приказал он.

Тут же почувствовав сильный удар в спину, я рухнул на его стол, разбив себе бровь.

— Подними его!

Дежурный поднял и усадил меня на стул.

Зубов успокоившись указывая глазами на рядом стоящую кипу папок, сказал:

— Ты видишь вот эту стопку? Видишь?

— Да вижу…

— Это все тебе подобные! И мне эту кипу надо разрешить, понимаешь? Давай! Облегчишь душу себе заодно! А? Товарищ бывший сержант! Ни к чему тебе эти геройства и игры в молчанку, мы все равно добьёмся своего, только это будет уже больнее! Ну так что? Будешь говорить?

— Что говорить-то? — превозмогая боль ответил я, — мы пробились из окружения, еды и боеприпасов не осталось. Мы говорить то не могли, не то что там воевать! А я, гражданин следователь, присягу давал! Родину не предам!

— Верю! Только ты пойми меня, Петровский! Согласно приказу, за номером «270» от шестнадцатого августа сего года по этому поводу касаемо тех, кто приходит с той стороны! И твои окруженцы наклепали на тебя показания, что ты агитировал на переход к врагу, придавался панике, проявил трусость. Ты понимаешь, что за такое я, лично я, имею право к стенке поставить без суда и следствия!

— Как же так, гражданин следователь, ни виновного человека к стенке? Мы же воевали, сражались до последнего. Вы думаете, что если б у меня были патроны, я бы не пошел в атаку тогда? Я жизнь отдам за родину, а вы меня в предатели записываете…

Капитан, сжав кулаки, злобно выдохнул.

— Ну, я тебя понял! Что ж, поговорим по-другому.

Сняв телефонную трубку, он набрал какого-то Алимова. Перекинувшись с ним несколькими фразами, он положил трубку и посмотрев на дежурного сержанта, отдал распоряжение отвести меня в подвал.

Дежурный поднял меня со стула и отвел в сырое подвальное помещение. Когда я вошел в него, я оказался в самой настоящей комнате дознания. Комната психологического воздействия на подозреваемого. На стенах висели цепи с оковами, нечто похожие на дыбы. Справа стоял столик с большой лампой. По левую руку кушетка с какими-то двумя приборами с клеймами. С потолков монотонно и противно капала вода. От увиденного у меня мурашки по спине побежали.

Зубов присел за стол, где стояла та самая большая лампа и приказал присесть напротив него. Дежурный, пододвинув ногой стул, резко толкнул меня на него.

— Ну так что, отпираться дальше будем? Или все-таки признаешься в содеянном? — спокойно закуривая папиросу, спросил он.

— Ну гражданин капитан, я же правду вам говорю! Пожалуйста, отпустите меня. Я ни в чем не виноват! — жалобно умоляя его.

Зубов включил эту самую лампу и направил её мне в лицо. Свет был на столько ярким, что ослепили меня еще больше. Мучительная резь в глазах заставляла меня еще более проливать слёзы. Попытки отвернутся от прямых световых лучей пресекал конвоир. Он держал мою голову в этом направлении, с силой сжимая одной рукой нижнюю челюсть, а другой верхние веки.

— Глупый ты! Ну ни к чему это всё, понимаешь? Начнем сначала! Так вот, вам сержант Петровский, предъявлено обвинение в предательстве, трусости и паникёрстве. Спасибо твоим сослуживцам, которые тебя гада и сдали. Ах да! На сколько я знаю твой начальник Октябрьский тебя поставил ответственным за выход из окружения. А ты, сукин сын, решил все переиначить. Что скажешь на это?

— Что будет, если я подпишу признание?

— Ну как что?! Если будешь дальше Ваньку валять, расстреляем! А если подпишешь, отделаешься сроком в червонец и лети себе ласкай телогрейку на лесоповале. Глядишь и смоешь ударным трудом свой позор. У тебя «58-1а» на лбу зеленкой написана. Так что, думай Алексей!

— А что это за статья? — медленно выговаривал я, так как конвоир начал еще сильнее сжимать мне голову.

— Измена Родине! Все вот эти твои деяния, в купе, называются измена Родине! Вот держи тебе перо, вот чернила, пиши!

Трясущимися руками, я взял перо и наощупь обмакнул его в чернильницу. Зубов приказал конвоиру отпустить меня. Выключив лампу в комнате стало резко темно. Правым глазом я уже видел плохо. От света были большие круги, которые мешали сфокусировать зрение. Писать было невозможно. Кровь, с рассеченной брови заливала левый глаз. Тут я понял, что ничего написать не смогу и тут же бросил перо на стол.

Капитан усмехнулся и тут понеслось…

Зубов закурил очередную папироску «Беломора» и приказал Алимову (начальнику отдела дознания) разобраться со мной по полной. Алимов с конвойным выбили из-под меня стул и начали долго и мучительно избивать ногами. Очнулся уже в камере от ведра ледяной воды. Следственные мероприятия продолжались около месяца. В начале декабря меня снова вызывают на допрос. Эти постоянные допросы и пытки уже зашли слишком далеко, и я решил подписать всё, что они требуют. Привели снова в кабинет для дознания, но к моему удивлению там сидел другой человек.

— Старший майор госбезопасности Яковлев! — представился вдруг он, — Теперь я ваш следователь!

— Здравствуйте, гражданин старший майор! — еле выговаривая каждое слово, поприветствовал его.

— Мне поручено известить вас о том, что ваше дело закрыто за отсутствием состава преступления. Вам выдадут форму и личные вещи.

— Гражданин майор, а где же тот следователь? — заикаясь от волнения спросил я, обнимая себя за локти.

— Зубов отстранен от вашего дела. Палку перегнул немного со своими подопечными. — ответил Яковлев, и тут же опустил глаза в стол.

— Разрешите вопрос? А как так получилось, что нет вины?

— Ваши сослуживцы, признались в том, что вы были храбрым человеком! И именно вы вывели их из окружения. Но это видимо не понравилось Зубову, и он тут же сделал по-своему. Следователь то он в принципе не плохой, только уж больно…

Яковлев пододвигает лист бумаги: — Подпишите только эту бумагу!

Растерявшись от слов Яковлева, я пристально вглядывался в этот документ.

— Да не бойся, подписывай! Это не признание, а ваше освобождение!

Закованный в наручники, я дотянулся до чернильницы, и взяв в руки перо подписал.

— Ну вот и всё, Петровский! Свободны! — сказал он, подшивая подписанный лист к делу.

— Спасибо гражданин майор за доверие… — ответил я, и с наворачивающимися слезами, проследовал к выходу.

Следуя по коридору, я пытался вникнуть в происходящее. Следствие по моему делу окончено. Предателем меня уже не считали. К сожалению, в этих не столь отдаленных местах, я всё же сломался. До сих пор ноют ребра, особенно после последнего допроса. Зубы шатаются вот-вот выпадут. Синяков на лице столько, что даже и не скроешь, и на правый глаз я кажется всё-таки не много ослеп, вижу только мутные круги.

После освобождения мне выдали новую форму, личные вещи и назначение в часть, расположение которой, находилось в районе полигона Бекасово под Москвой. Там стоял 296-ой медсанбат 33-й армии, который в своем распоряжении имел дивизию народного ополчения.

Эпизод 9: «Отстоим Москву!»

Декабрь. Третье число. «Зима конечно выдалась суровой!» — думал я, переминаясь с ноги на ногу на зимней дороге. Градусов сорок ей богу. Такая холодрыга была, если верить писаниям еще в Отечественную войну с Наполеоном, из-за чего последний и бежал из России. А немцы? Да что немцы, наверное, тоже драпанут, кто их чертей знает! Шинельку выдали на размер меньше, вдобавок еще и дырявую.

Холодный зимний ветер пронизывал меня насквозь, заставляя пританцовывать на заснеженной обочине под табличкой с указателями разных полковых хозяйств. Три большие стрелки с фамилиями командиров, как в сказке про трех Пушкинских богатырей, аккуратно указывали маршруты. Налево через несколько километров хозяйство лейтенанта Зайцева, направо хозяйство Яшина, прямо проживал полковник Ивлев со своим подразделением. Дорога нам была предписана к лейтенанту Зайцеву, который как вскоре выяснится командует ополчением.

Вкушая этот свежий морозный воздух, я полной грудью наслаждался им. Пар разлетался на полметра застывая на мгновение. «Как же все раздражает! Сопли ручьем текут не остановишь! Шинель драная продувается! Подмётка на левом сапоге уже каши просит! — пробормотал про себя, ругая все вокруг, — и время медленно идет, и машин как назло ни одной нет, а пешком идти вообще ни комильфо. Что ж за жизнь то такая собачья выпала на мою долю!»

Лишь спустя полчаса ожиданий, на горизонте появилась сначала одна фара, потом другая, только чуть потускневшая, и совсем скоро нарисовался целый грузовик, на борту которого, большими белыми буквами, как в продовольственном киоске, написано слово «Хлеб». Водитель увидел танцующего меня на обочине и тут же притормозил. Мужичок средних лет в дырявых рукавицах, поманил рукой: «Куда путь держишь, браток?»

— На войну, дяденька!

— Война нынча везде, тебе кудой надо-то?

— Мне бы в хозяйство лейтенанта Зайцева, если можно!

— Седай, прокатимся с ветерком!

И мы поехали. Хороший человек, этот водитель-хлебовоз Семеныч, не дал помереть от холода. Следуя на дребезжащем по фронтовым дорогам ЗИСе, я глубоко задумался, глядя в полуразбитую форточку полуторки. Ведь еду я на ту самую передовую, где в скором времени будет решаться судьба нашей столицы. Враг уже более чем вплотную подошел к Москве. Казалось, что им остается сделать лишь последний рывок и наша оборона дрогнет. Передышку нам подарили лишь тогда, когда осенью началась распутица. Раскисшие дороги — вот что было главной связующей проблемой. Для немецкой стороны — это наступать, а для нас — это отступать и оборонятся. Но к началу декабря, когда земля схватилась, немцы тут же ринулись к столице.