Научи меня ненавидеть

Первая глава

Она.

Весна была отвратительной. Серые, поникшие уже сугробы обнажили всю гадость, что скопилась в них за зиму. Я стала думать, что ненавижу собак. Нет, они весьма милы, особенно, если на поводке у хозяина. Но бог мой, складывается впечатление, что за зиму они загадили весь мир.

А самое хреновое — такая же гадость творилась у меня в душе. Серость, гадость и дерьмо. И я сама бежала обратно к мамочке, поджав хвостик. Да, как собачка, которых я этой весной ненавижу. Мама, словно почувствовав, что я о ней вспомнила, тут же дала о себе знать. Завибрировал на соседнем сидении телефон. Я вздохнула, но трубку взяла.

— Да, мам?

— Дочь, ты когда приедешь?

— Я же сказала, мамуль, дня через три. Решу последние дела и приеду.

— Ты просто знай, что я жду тебя.

— Я знаю мам, спасибо, — и, подумав, добавила: — Я люблю тебя.

Так я лгала своей маме. Нет, вовсе не в том, что я люблю её. Просто родной город, вот он, уже начинался. А у меня нет сил ехать к родным, видеть жалость в их глазах. Я же, блин, гордая. А ещё самодостаточная, сильная и почти независимая. Но эти три дня будут мои. Буду зализывать раны и лелеять уязвленное самолюбие в гордом одиночестве.

У дороги показался длинный и унылый супермаркет, я заехала на стоянку. Душевные раны аппетита не отменяли. По крайней мере, у меня. Вскоре я уже бродила по торговому залу, закидывая в тележку все, на что падал взгляд. У витрины с алкоголем остановилась и задумалась. Насколько глубоки мои раны? Подумала. Положила в тележку бутылку виски.

— А не кажется ли тебе, дорогая, что твои раны гораздо глубже? — я поразмышляла ещё и присовокупила к имеющейся бутылке ещё одну. — Так-то лучше.

Настроение не поднялось, нет. Но стало как-то легче. Вот напьюсь вдрабадан, а потом наступит такое адское похмелье, что все мои прежние проблемы покажутся цветочками. Как говорится, выбью клин клином.

Настроение не поднялось даже тогда, когда я увидела Маринку, стоявшую возле моего автомобиля и разглядывавшую его грязные бока с сомнением во взоре.

— Ты что, из тайги прямиком?

— Из ада, Марин, прямиком.

Я обняла её, уткнулась носом в пушистый мех её капюшона. В глазах защипало от непролитых слез. Рано плакать, тряпка, терпи. Поморгала, слёзы, слава богам, унялись. Не хватало ещё стоять и плакать на этой грязной заплеванной стоянке.

— Привезла ключи?

— Конечно, — она передала мне связку. — Хочешь, я с тобой поеду? Там же глушь такая. Это летом хорошо, а сейчас…Что ты там делать будешь?

— Приходить в себя. Спасибо, но я хочу побыть одна.

— Как знаешь.

Я поцеловала её в едва пахнущую пудрой щеку и закинула пакеты на заднее сидение.

— Пока, Марин. Скоро увидимся.

Уехала, а она так и осталась стоять. Высокая, тонкая, в меховой курточке и ярко алом платке на тёмных волосах. Красивая, верная. Единственная подруга. Слёзы, глупые, несвоевременные, вновь запросились наружу.

— Назад, немедленно, — приказала я. — Ещё чуть-чуть.

Дорога вновь повернула в сторону от города. Ещё немного, и вдоль неё потянулся лес. Тоже унылый, тёмный. Сквозь голые ветки просвечивало пасмурное небо. Дорогу я знала хорошо, спасибо счастливому детству, и безошибочно свернула на проселочную дорогу без указателей. Маринка сказала — дорогу чистили раз в неделю. Не обманула. Машинка порой пробуксовывала, но исправно везла меня вперёд, в глушь, к уединению. Солнце, которое и так едва-едва пробивалось сквозь плотный слой туч, клонилось к горизонту. Дорога еле угадывалась в наступающих сумерках.

Камышка — небольшая речушка, в которой мы когда-то с удовольствием плескались, все ещё покрыта льдом. Через неё низкий бревенчатый мост без перил, папа сам его делал, пригласив плотников. Папы нет несколько лет уже как, а мост стоит… Автомобиль слегка подпрыгивал, перебираясь через бревна, чуть выступающие из настила.

Все, забраться на пригорок — и вот он дом, моё уединение, берлога, в которой можно зализать раны, свернуться калачиком и поскулить в своё удовольствие. Но эти последние метры машина визжала шинами, они проворачивались в подтаявшем снегу, увязая все глубже. Вскоре я поняла, что застряла окончательно и бесповоротно.

— Приехала, — констатировала я факт и заглушила мотор.

Темнота сгущалась, вдобавок ко всему зарядил первый в этом году дождь. Нудный, наверняка промозгло холодный. Выходить и проверять не хотелось. Я потянулась назад, нашарила в пакете бутылку, открыла, отхлебнула прямо из неё. Рот, затем горло обожгло, я поперхнулась, чувствуя, как по животу разливается тепло. Откинула голову, закрыла глаза. Теперь можно жалеть себя и не думать, что кто-то увидит, не ловить в чужих глазах жалость. Я ненавижу, когда меня жалеют. Ещё один глоток, и можно поплакать. Открыла бардачок, где, как я помнила, лежала пачка сигарет Антона. Я возила её с собой все эти дни, бог знает зачем, может, воображала, что Антон где-то рядом? Просто вышел на минутку, сейчас вернётся с букетом цветов, он любил сюрпризы, любил дарить цветы часто, без повода. Мазохистка я. Пачка лежала там же, куда ей деться? Неловкими, негнущимися пальцами, едва не сломав, достала сигарету, прикурила. Зажигалки не было, зато были спички. Они так красиво горели, что я сожгла пять штук подряд. Сигаретный дым был горьким, невкусным. Но я же мазохистка и поэтому упрямо продолжала его вдыхать. Дым приносил не меньшее опьянение, чем виски. Хотелось плакать. Так, как никогда за последние дни. Но гадкие слёзы, которые пугали меня своим несвоевременным появлением, сейчас упрямо не хотели течь.

— Нет, ну что за жизнь такая поганая? — спросила я сама у себя. Ответа не нашлось.

Дождь все также тарабанил, машина стремительно остывала. Мне было странно хорошо, сидеть в холодной машине, пить из горла жгущий виски, слушать дождь. Вот именно этого я и хотела, эта передышка мне была необходима. Я достала телефон — связи ноль. Посветила на бутылку — выпита почти четверть.

— Нет, жизнь штука хорошая, — решила поспорить я сама с собой.

Открыла дверь, вышла на улицу. Ноги провалились в снег почти по колено. Он был ледяной и насквозь мокрый. С неба сыпалась мелкая морось, которую и дождём язык назвать не поворачивался. Я подумала и прикурила ещё одну сигарету. Отхлебнула виски, захлопнула дверь и, проваливаясь в снег, пошла наверх, на пригорок, туда, где за старыми яблонями и вишнями стоял дом, который достался мне в наследство и который был мне не нужен. Красивый высокий дом, который стоял тут уже почти двести лет.

Ноги изрядно заплетались, наверное, надо было чего-нибудь съесть, хоть печенюшку. Дорога еле видимая, мокрая, бросалась из стороны в сторону, норовила сбить с ног. Тишина была невероятно плотной, буквально осязаемой. Только я, хлюпанье моих сапог по снежной каше дороги и едва слышимый шелест утихающего дождя. Я остановилась, затянулась глубоко, закашлявшись. Прислушалась и поняла, что нечто из этой тишины выбивается. Неправильный, инородный звук. Кто-то…пыхтел.

— Кто не спрятался, я не виновата, — сказала я и приложила руку козырьком, словно это помогло бы разглядеть что-то в кромешной тьме.

Впрочем, долго виновника искать не пришлось. Он сидел совсем рядом, под голым мокрым кустом у дороги. Я посветила на него телефоном и изумилась. Это был толстый, упитанный мопс. Сидел, пыхтел, вывалив язык, и смотрел на меня круглыми глазами.

— Ты кто? — изумилась я. — Я сбежала от цивилизации и от собак тоже. Какое ты имеешь право нарушать моё уединение и гадить на вверенной мне территории?

Пёс чуть склонил голову и коротко тявкнул. Спорит он со мной что ли?

— Я надеюсь, ты хоть не мужик? Имей в виду, что если ты мужского пола, то вместе нам не ужиться.

Пёс жалобно заскулил. Потешный.

— Бедняжка, — пожалела его я. — Кастрировали? Изверги. Хотя знаешь, если бы кастрировали некоторых человеческих самцов, то жить было бы куда легче.

Уединение — это здорово. Но во мне вдруг образовалась тьма слов, которые срочно нужно было сказать. Я бросила свою сумку на мокрый снег и уселась на неё сверху. Попе, несмотря на преграду, сразу стало мокро и холодно. Ничего, песик вообще голой попой сидит. Полезла в карман, я точно помнила, что бросила в карман куртки шоколадный батончик, планируя съесть по дороге, да так и позабыв.

— Поделим по-братски?

Песик согласно подвинулся ближе. И от шоколадки с орехами не отказался. Я надкусила — во рту стало невыносимо сладко. Отпила виски, стремясь прогнать эту ненужную сладость. И поняла — вот оно. Подкатили слёзы, готовые литься. Всего-то надо было выпить в компании толстой и смешной собаки. Я заплакала, заскулила, уткнувшись в холодную джинсу своих коленей. Пёс снова гавкнул и тоже ткнулся носом в мои ноги. Я погладила его, короткая шерстка была мокрой, гладкой.

— А ведь я терпеть не могу собак, — доверительно сказала я. — Но симпатии эти не говорят вообще ни о чем. Вот Антон мне нравился. Да кому я вру? Я думала, на всю жизнь. До самого, блять, гроба. И чтобы умереть непременно в один день, прожив сначала лет сто. И что из этого вышло? А знаешь, что? Ничегошеньки. Пшик. Глупая, никому не нужная душевная драма. Не доверяй своим чувствам, не верь, ни себе, ни кому другому.

Я отхлебнула ещё виски, даже не чувствуя его вкуса. В голове зашумело. Закурила, хотя курить я бросила ещё три года назад, тогда, когда начала планировать беременность. И начинать заново не собиралась. Но сегодня можно, это настолько хреновый день, что ничего его уже не испортит.

— Вот так оно все и получилось, что Света, мамина умница, любимица фортуны, оказалась в полной жопе. А главное уяснил, Барбос? Никому нельзя верить.

— Его зовут Бубликом.

Чужой голос прозвучал так резко, так неожиданно, что я вздрогнула и выронила бутылку. В воздухе резко запахло алкоголем. Мои пальцы мелко тряслись — и от испуга, и от злости. Злилась я большей частью на себя. Допустила, чтобы меня застали в такой ситуации. Пьяную, жалкую. Да ещё кто. Мне не надо было оборачиваться, чтобы увидеть, кто стоит за моей спиной. Я и так это знала. Сейчас мне хотелось захохотать, пьяно, визгливо, истерично. А ещё больше провалиться под землю и оказаться далеко-далеко отсюда. На другой стороне земного шара. Я мысленно представила себе глобус, пытаясь вычислить, где я окажусь, если все же провалюсь. Но мысли разбегались, голова отказывалась думать. Боже мой, я, убитая, растерянная, пьяная, многие километры подтаявшего, размякшего снега, толстый Бублик и Руслан. Идеально. Идеально, чтобы умереть.

Он.

На колене лишь едва заметный шрам. Странно, что одной такой тонкой розовой полоски на коже хватило, чтобы сломать мою жизнь к чертям собачьим. Я гулял с Бубликом и даже не хромал, все думал о чем-то совершенно мне не нужном, ловил заинтересованные женские взгляды. Вот вроде какие, красивые, все на месте молодые — бери не хочу. А на деле и правда не хочется. Никакого драйва, никакого интереса.

Бублик, самое нелепое создание в мире, семенил по лужам короткими лапками и увлеченно крутил головой, ловя запахи. Ему-то в отличие от меня было интересно сразу все. Честно, я ему завидовал. Где, блин, мои 18–20, когда казалось, что море по колено? А сейчас вон только одно колено и есть. Раненое.