Под кожей

— Она была просто ребенком.

Мама пожимает плечами, как будто это не имеет значения.

— Он любил меня. Он всегда возвращался домой ко мне.

— Я не понимаю. Тогда зачем ты это сделала? — Я раскинул руки, жестом показывая на нас, бетонные стены, охранников, мрачную тюремную одежду ма, на все.

— То, что его не стало, чуть не убило меня. Но что-то случилось, я не знаю. Что-то щелкнуло в моей голове. Я подумала, что тоже хочу умереть. Я хотела лечь рядом с ним и пустить себе пулю в голову. Я думала, что не смогу дышать без него, не смогу прожить и дня без него рядом. Пока смерть не разлучит нас.

Я моргаю. Мое зрение расплывается.

— Вот почему ты велела мне уходить.

У мамы даже не хватает приличия покраснеть.

— Сначала, да. Я не хотела, чтобы ты стояла между нами, мешала даже в смерти. Это должны были быть он и я, навеки вечные. Я попросила тебя уйти. Встала на колени. Приставила пистолет к голове. А потом поднесла ко рту. Но я не смогла этого сделать. Я продолжала видеть твое лицо перед собой. И я знала, что ты скажешь, что скажут другие, когда тебя арестуют.

— Что? — шепчу я.

— Это все выплывет наружу. Весь этот грязный, уродливый бардак. Меня бы назвали ужасной матерью. Я знала, как это будет выглядеть. Как весь мир будет судить нас. Все эти мерзкие, отвратительные секреты, мои, Фрэнка и твои, выплеснули бы на первую полосу, чтобы все желающие их увидели. Я не могла этого вынести. Я все еще могла что-то сделать. Я все еще могла его защитить. Как же иначе? Поэтому я выстрелила в него снова, для анализа, экспертизы и всего остального. Я достаточно смотрела телевизор, чтобы знать, как это работает.

— Ты сделала это для себя? — Наконец-то, наконец-то мы добираемся до сути, ложь разворачивается вокруг холодного, твердого самородка правды.

— Для всех нас. Неужели ты бы хотела, чтобы это вышло наружу? В каждой газете, на каждом сайте и в вечерних новостях? Чтобы эта грязь запятнала доброе имя Фрэнка?

— Его доброе имя? Ты с ума сошла?

— Пять минут, — предупреждает надзиратель.

Она откидывается на стуле, скрещивая руки.

— Фрэнк хотел бы, чтобы все закончилось именно так. Его репутация всегда имела для него такое большое значение. Это последнее, что я могу для него сделать. Здесь не так уж плохо. Я все еще могу смотреть свои любимые сериалы. У меня есть сигареты.

Я смотрю на нее. Шквал чувств, клубок темных и светлых нитей, обида и тоска, гнев и любовь, мгновения счастья и годы горечи — они сжимаются в узел у основания моего горла. У меня есть ответ. Даже в смерти Фрэнк побеждает, когда дело касается моей матери. Она пожертвовала собой, чтобы спасти его, а не меня. Она ничем и никогда не жертвовала ради меня. И странным, запутанным образом, который я не могу объяснить, это освобождает меня.

— Я пыталась ненавидеть тебя всю свою жизнь.

— Пыталась? — Ма поднимает брови.

— Я не могу. Я пыталась и не могу. — Не знаю, может ли дочь когда-нибудь полностью возненавидеть свою мать, что бы та ни сделала. Между нами слишком много общего. Но боль в сердце говорит мне, что я все еще ее люблю. Какая-то маленькая, потерянная и одинокая часть меня всегда будет любить ее, или, по крайней мере, представление о ней, о том, какой она должна быть.

Она улыбается медленной, довольной улыбкой.

— Ну что, придешь ко мне еще раз?

Я отрицательно качаю головой. Смотрю на нее, на жесткие углы ее лица, на движение глаз, ее рассеянный взгляд, никогда не останавливающийся на моем лице, никогда не смотрящий на меня прямо. Она вообще меня не видит. Когда я наблюдаю за ней, меня осеняет. Ей не нужно мое прощение. Она даже не хочет его. Нет. В первую очередь мне нужно простить не мать и даже не отца. А себя.

Я чувствую что-то, похожее на легкое дыхание на моей шее. Вселенная расширяется вокруг меня, охватывая что-то большее, что-то выше, значительнее и лучше, чем я сама. Я думаю о Боге Арианны, о прекрасной концепции благодати, любви, милосердия, веры и всего того, что, как думала, утратила, но могу обрести вновь. Но я не найду их здесь. Я не найду их с ней.

— Нет, мама. Я не собираюсь навещать тебя.

— Что? — Ее лицо искажается. — Ты теперь ненавидишь меня? После всего, что я для тебя сделала?

Я делаю глубокий вдох. Разжимаю пальцы на коленях. Я обдумываю слова, прежде чем их произнести. Я видела последствия поступков людей, которыми управляет их разбитое сердце. Они ломают других. Я больше не хочу ломать. Я не хочу ломать Аарона, Фрэнки или Зои Роуз. Я хочу, чтобы это закончилось, поколения обид, боли и насилия. Я хочу, чтобы это закончилось со мной.

— Я не ненавижу тебя. Но и никакой власти надо мной у тебя нет. Больше нет.

— Что, черт возьми, это значит?

Даже сейчас она все еще слепа. Я смотрю на нее и вижу дорогу в будущее, по которой не пойду. Внезапно я чувствую к ней не ненависть или гнев. Только жалость. Она сама себе наказание. Четыре стены, окружающие ее, — это тюрьма, которую она сама себе создала.

Электронные двери с жужжанием открываются. Две дюжины женщин в синем и оранжевом отделяются от своих семей. Они протискиваются обратно через двойные двери, раскрытые как рот, и моя мама вместе с ними. Я смотрю, как она уходит.

Я выхожу из тюрьмы сиротой, но чувствую себя лучше, чем когда-либо.