Я хочу стать Вампиром…

— Это больше, чем я могу осознать. — Эфрат поднялась с дивана и продолжала осмысливать пасторальные мотивы уже в вертикальном положении. — Надо бы проведать нашу… заблудшую овцу.

Укрыв плечи курткой, под которой проспала весь день, Эфрат вышла из гостевой комнаты и пошла на второй этаж. Приехавшие прошлой ночью люди хорошо знали дом, знали, куда можно заходить, а куда ради собственной безопасности не стоит. Заблудшая овечка должна была находиться в одной из комнат в левом крыле. Поднявшись по лестнице, Эфрат остановилась перед первой дверью, которая никак не должна была оказаться открытой. И она точно знала, что никто из ее помощников не рискнул бы туда зайти не только из соображений профессиональной этики, но из банального чувства самосохранения, которое у этих людей было очень хорошо развито. Тем не менее, дверь приоткрыта…

Эфрат толкнула створку и заглянула внутрь. Она не нуждалась в свете, чтобы видеть, именно поэтому его тут не было. Все оставалось по-прежнему, как и всегда, как и каждый день до этого. Со стен смотрели молчаливые лица. И только одно из полотен показалось ей каким-то другим. Она подошла к портрету, висевшему по левую сторону от двери. С порога его не видно, и чтобы заглянуть в эти глаза, нужно либо зайти в комнату, либо знать, куда посмотреть. С портрета на нее смотрел молодой темноволосый мужчина. Датировался портрет концом семнадцатого столетия. По крайней мере, так утверждала подпись в углу полотна, которая также спешила сообщить имя изображенного на портрете — “Овадия”. Память Эфрат поддерживала оба утверждения. На долю секунды Эфрат ей почудилось, что в выражении его лица что-то изменилось, но в этом она не была уверена, а потому мягко улыбнулась и подошла к противоположной стене, где остановилась перед другим портретом.

— Привет, дорогой, — тихо начала Эфрат, — скучаешь без меня? Впрочем, у тебя тут неплохая компания. Знаешь что, давай-ка я возьму тебя с собой. У нас какая-то ерунда начала происходить, а ерунда — это одна из тех ситуаций, когда две головы лучше чем одна.

С этими словами, она сняла со стены один портретов и вышла из комнаты, плотно закрыв за собой дверь. Дальше по коридору нашлись еще две комнаты, в одной из них располагался кабинет, а в другой — ее конечная цель, комната для людей, которые ни о чем не подозревали. Еще никогда в этом доме не случалось, чтобы после этого они оказывались там после того как стали ее трапезой, а не перед этим. Заблудшая овечка стала дебютантом. Эфрат взялась за ручку двери и медленно вошла в комнату. Эта комната была особенной, в отличии от большинства комнат в доме, тут не держали ни антиквариата, ни ретро-сувениров. Когда Эфрат обставляла ее, она просто показала дизайнеру иллюстрацию из журнала и сказала, что должно быть так. В конце концов, люди должны проводить свои последние часы в счастье и комфорте. Это улучшает их гастрономические достоинства.

Рахмиэль лежал под капельницей и для человека, недавно пережившего переливание крови, выглядел весьма неплохо. Эфрат прошлась по пушистому ковру в центре комнаты, что для ее босых стоп было весьма приятно, Эфрат поставила портрет на кресло возле кровати и подошла к человеку. От его идеальной укладки почти ничего не осталось, и теперь короткие высветленные пряди слегка закрывали лоб. Эфрат провела по ним рукой и нащупала рваную кожу на виске — видимо, он ударился обо что-то, когда она швырнула его в центр комнаты. У нее не было никакого плана и никаких мыслей насчет того, что с ним делать дальше, а потому она просто села на край кровати и смотрела.

Когда Эфрат выходила на охоту, в ней просыпался тот древний разум, который не знаком ни с мышлением, ни с человеческим языком, тот, который просто есть, здесь и сейчас, в данный момент времени. Так она попадала в коридор пространства, где ни человек, ни само время неспособны были ее почувствовать или услышать. В действительности, все было наоборот: Эфрат пребывала там большую часть своей долгой жизни, и лишь изредка выходила в мир, чтобы спросить у кого-нибудь крек.

Перед глазами вечности люди проходили так быстро, что она не успевала их заметить. Но сейчас, сидя на идеальных белых простынях, она видела очертания его лица и даже слышала слабое биение сердца. Она не знала, что будет делать дальше. Вечность хороша тем, что неподвижность и бездеятельность для нее совершенно естественны и она может пребывать в этом состоянии ровно столько, сколько посчитает нужным. Со временем лицо Эфрат приобретало сходство с мраморными статуями, неподвижное, неизменное, лицо любой эпохи, любого возраста и любого пола. Это была свобода, которую нельзя сравнить с чем-то известным людям, она выводила любого, кто мог ее вынести, за пределы договора о том, «что значит быть человеком», и обладатель такой свободы мог позволить себе что угодно, по одному только ему ведомым причинам. А потому Эфрат продолжала неподвижно сидеть, слушая стук его сердца, его дыхание и мониторы, стоящие у кровати. Она ждала, пока тайна сама себя обнаружит. Ведь всему в этом мире свойственно меняться в пространстве между вечностью и глазами наблюдателя. Однако, тайна вовсе не спешила.

За спиной Эфрат кто-то тихо ступал по ее следам на ковре. Это был Гедалья, старавшийся не столько не выдать своего присутствия, сколько дать себе больше времени послушать вечность, застывшую на кровати человека, удостоенного милости и жизни.

— Я… — начал было он.

— Не в меру жив для такого любопытного мальчика? — Эфрат даже не дала себе труда пошевелить губами.

— Скорее просто … — Он на секунду задумался. — Да я даже не знаю.

— Да… на фортепиано ты играешь лучше, чем мысли излагаешь. Подойди ко мне, — сказала она после небольшой паузы, — сядь рядом.

Гедалья медленно подошел к кровати и сел спиной к лежащему на ней Рахмиэлю. Эфрат повернулась к нему, ее лицо снова стало похоже на застывшую горгулью, неподвижное и лишь отдаленно напоминавшее человеческое. Он почувствовал ее холодную ладонь у себя на шее, ему не надо было подсказывать, что делать и он наклонился к Эфрат. Но прежде чем ее бледно-розовые губы коснулись его шеи, где-то в глубинах его сознания послышался голос: «Ты знаешь, за что». Гедалья знал. И не испытывал ни малейшего сожаления.

Когда Эфрат отстранилась от него, багровая нить поползла по ее подбородку. Гедалья поднес пальцы к ее лицу и вытер скользящие по нему капли. Он не спешил убирать руку, чтобы дать Эфрат возможность облизать губы, а затем и его пальцы. Преодолев барьер ее влажных губ, он ощутил, как их затягивает вовнутрь, а она смотрела ему прямо в глаза, позволяя погружаться все глубже и провожая его пальцы движениями языка. Кончики его пальцев продолжали скользить все дальше, до тех пор, пока все так же мягко и медленно Эфрат не отправила его пальцы обратно, возвращая владельцу в целости и сохранности, но уже без багряных следов. Эфрат облизнула губы и сглотнула.

— Ты пользуешься тем, что ты пианист, а потому я их не откушу? — Она смотрела на него с улыбкой.

— Я…

— От тебя пахнет свежим деревом и коньяком. Почему так?

— У Шири на ферме все сделано из дерева. Как в чертовом средневековом замке.

— Так это была не шутка…

— Нет. Она и правда разводит овец в Баварии.

— Понятно. — Хотя это явно была одна из тех немногих вещей, что находились за пределами ее понимания.

Звук мониторов без извинений напомнил о присутствии в комнате того, о ком они почти успели забыть.

— Кажется, нам удалось вернуть его к жизни, — Гедалья повернулся к неподвижному Рахмиэлю, чьи признаки жизни не выходили за рамки участившегося пульса.

— Ага, снова. — Эфрат подвинулась ближе к лежащему на кровати и наклонилась над ним. — Но похоже, это все, что мы сегодня от него услышим.

— Ты могла бы ему помочь…

Эфрат повернулась так медленно, что Гедалье хватило времени встать и бесшумно исчезнуть из комнаты. Даже пианистам удача редко благоволит дважды за вечер. Снова оставшись наедине со своей бывшей жертвой, Эфрат отчего-то улыбнулась.

— Ладно. Спи. — Соскользнув с кровати, она вышла, закрыв за собой дверь. На какое-то время она остановилась, чтобы послушать, что будет происходить за дверью, когда ее внезапный гость останется один. Но ничего не услышала. Мониторы издавали все тот же ровный звук, подтверждая, что подотчетный им человек все еще по эту сторону мира, и в любой момент может открыть глаза. Но этот момент наступит не сейчас.

Ночь только начиналась, и никаких планов на завтрашний день у Эфрат не было. В холле она увидела Шири и Гедалью. По их виду стало понятно, что гости намереваются покинуть ее дом. На шее у Гедальи был шарф неизвестного ей происхождения, а Шири снова наслаждалась своими лакированными шпильками.

— Я надеюсь, вы хорошо провели время. — Эфрат и правда на это надеялась.

— Разве я могу отрицательно ответить на такой вопрос? Особенно если его задает босая блондинка, стоящая перед тобой в таком незначительном одеянии. — Шири не без удовольствия рассматривала хозяйку дома, облаченную в тот же костюм, в котором та уснула прошлым утром. — Мы возвращаемся в отель, а потом поедем домой.

— Было бы хорошо собраться так еще раз. — Эфрат не хотелось отпускать гостей. Не из опасения остаться один на один с загадочным телом наверху, а просто потому, что ей давно не случалось просто расслабиться и побыть собой в чьей-то компании.

— Непременно, — ответила Шири, — мне необходимо убедиться, что с моими овцами все в порядке, а потом я буду рада снова тебя увидеть.

Она посмотрела на Гедалью, все это время никак не напоминавшего о своем присутствии.

— Я рада, что тебе пришлось по вкусу мое угощение. Не правда ли, он лучше, чем крек?

— Ты не понимаешь, — усмехнулась Эфрат, — я очень любить крек.

Эти теплые слова убедили гостей, что хозяйка легко справится с любым испытанием сегодняшней ночи самостоятельно, а потому они попрощались и поспешили к машине, уже ожидавшей их за дверью.

Оставшись одна, Эфрат еще долго стояла в центре просторного холла. Если бы кто-то увидел ее сейчас, то мог бы и не заметить вовсе, настолько далеко от мира витало ее сознание. За одну ночь в жизни Эфрат произошло столько событий, каждое из которых по-своему вплеталось в узор ее судьбы, придавая многому из того, что происходило вокруг нее, совершенно новый смысл. Говорят, что существа подобные Эфрат могут свободно перемещаться по реке времени, ведь им каким-то образом удалось договориться с последним. Отчасти это так, но лишь отчасти. Для Эфрат мир людей был лишь одним из множества измерений мира, в котором она жила, и сейчас ее сознание парило над землей, стремясь ввысь, чтобы разглядеть всю картину. На какую-то долю мгновения ей удалось подняться так высоко, как никогда прежде, и оттуда, где разум человека не смог бы продержаться и секунды, глазам древнего существа открылась картина, простиравшаяся за границы времени. Увиденное подарило Эфрат покой и умиротворение, что люди обыкновенно наблюдают в застывших глазах каменных изваяний, наблюдающих вечность. Многие чудеса происходят по ночам, но самые долгожданные случаются Майской Ночью.