Мы уходим последними… Записки пиротехника

Посиневший от холода, ежась и притопывая, в комнату ворвался старший лейтенант.

– Не нагрелся еще? – заторопил он меня. – Давай, а то до темна не успеем. Может, теперь я слазаю?

– Не стоит.

С большим сожалением покинул я теплую избу.

В следующий свой обогрев я застал в комнатушке ту же картину. Только на этот раз на столе перед ними грудились какие-то бумаги и лежали старые фотографии. На верхней с трудом угадывался наш хозяин в группе полувоенных людей. Лицо человека, сидевшего в центре, показалось мне знакомым.

– Не узнаешь? – хитровато защурился Арсений Михайлович и назвал известного государственного деятеля. – Это мы перед партийной мобилизацией в армию… – пояснил он. – А это двадцатипятитысячники… на вокзале… Это племяш мой… Жена с сыном… Слет ударников колхозного движения… А вот это на курсах: после колхоза меня снова послали на завод… Это с Сергеем Мироновичем, – показал он следующую фотографию. Типичным старческим жестом отодвинул ее на вытянутую руку, вгляделся пристально.

Я взял еще несколько снимков. На одном из них Арсений Михайлович был изображен с орденом. Стоял он строгий, красивый, даже чуточку чопорный. На другой – группа людей как иллюстрация к книжкам по истории первых лет Советской власти: мужчины во френчах, женщины в косынках, детишки в непременных матросках… Сам хозяин, видимо, не большой любитель сниматься: его на фотографиях почти что не было – зато в центре большинства снимков запечатлелась дородная женщина.

– Сестра покойница, – поймав мой недоумевающий взгляд, пояснил старик.

– А вы?

– Нет тут больше моей биографии, – сказал он, бережно собирая пожелтевшие реликвии. – Это все ее архивы. Мои по следственным делам разошлись. Теперь, считай, это, не фотокарточки, а документы. Так-то… Ты знаешь, Василий Иванович, – почему-то очень весело заговорил он после паузы, – был у меня портрет. Во-от такой огромный… В тридцать пятом нас сфотографировали с… (он назвал известнейшую фамилию). Так, поверишь ли, когда за мной эти архангелы-хранители приехали, сей портрет с мясом из рамки выдрали. Не достоин, говорят, ты рядом быть… Так и сгинул. Жалко, хорошая была фотография. Ну да, снявши голову, по волосам не плачут, – пошутил он и, кивнув в мою сторону, сказал задиристо: – Молодежь-то нынешняя… Небось нам, старикам, все косточки теперь перемыла! Все ошибки наши считают… Ты как, паренек, считаешь аль нет?

– На ошибках учатся, Арсений Михайлович…

– Угу… – Старик, казалось, был очень доволен. – А скажи-ка мне, сокол ясный, сколько ты своему делу учился? Ну вот этому – мины таскать? – спросил он неожиданно.

– Три года.

– Три года… – повторил он. – Ну и что же ты теперь? Специалист высшей марки или тоже это… на ошибках в основном?

– Бывает, Арсений Михайлович…

– Да ну! – удивился он. – Неужто бывает? Гляди-ка: и дело у тебя, надо думать, не такое уж хитрое, и учили тебя, а и ты на ошибках…

– Ну, нет, он у нас специалист хороший, – добродушно вступился за меня Василий Иванович.

– Какой же – хороший? Я, старик, ему письма пишу, а он на них – ноль внимания. «На ошибках учатся!» А мы, паренек, – сказал вдруг совершенно серьезно и очень строго, – первый раз в жизни за социализм принялись… Понял? И на каждого из нас, на все наши рабочие места, по Карлу Марксу не хватило. Так-то, – заключил он насмешливо и заворчал притворно: – Ну иди, иди. Нечего тебе тут! Синё вон уже на улице… У нас электричества нету…

Я спускался в темный колодец, все время думая о старике. И чуть-чуть не допустил глупость. Судя по всему, в колодце когда-то произошел взрыв: почти все боеприпасы были искалечены, с разорванными корпусами. Один раз под руку попалась мина с начисто содранной частью пластмассового корпуса взрывателя. На взрыватель было любопытно и страшно смотреть: как на разрезном учебном образце, в нем обнажились все детали умного механизма. На минуту мне даже показалось, что чертова механика тихо и неслышно задвигалась. Трезвая мысль подсказывала – этого не может быть. Даже если жало чуть-чуть опустится, ничего страшного не произойдет – слишком слабы усилия. И все равно было жутковато…

Разрезанную мину я сплавил наверх с почетом – тщательно укутанную в специально для нее поданные опилки. Впрочем, она же избавила меня и от появившейся было привычки хватать из воды что попало, не глядя, без всякого разбора.

Дно понемногу очищалось. Я выудил из колодца и все посторонние предметы: палки, железо… Старший лейтенант с солдатом едва успевали поднимать и спускать ведро. Наконец под руками ничего не осталось. Я встал на скользкий обрубок бревна и попросил ребят приподнять бадью. Еще несколько гранат и снарядик попались по центру колодца, куда раньше мне было не дотянуться.

– Конец, братцы! – радостно закричал я. – Тащите мои бренные останки!

До чего же приятно разогнуть спину, натянуть ставшую почему-то просторнее шинель!

– Вроде все, но не мешало бы проверить. Руки, черт бы их побрал, как не свои…

– Я слазаю, – предложил солдат. – Приходилось – мы с дружком по веревке и на церковь залезали.

Его обвязали обледенелой веревкой, но спускать только вдвоем со старшим лейтенантом побоялись: тяжеловатый парень – трудно такого тянуть. Пришлось звать на помощь нашего старшого и искать еще кого-нибудь из мужчин. За подмогой ушел Арсений Михайлович. Привел он могучую тетку, пошутил невесело:

– Вот вам Василиса вместо Василия. Мужики здесь сейчас только на племя, да и те хлипкие.

Парень наш бодро вскочил на сруб и резво полез в колодец. Возился он там долго, а обнаружил всего штуки три круглых немецких гранат. Вылез мокрый, как гусь, и тут же покрылся изморозью.

– Ну вот и слава богу, – заметила Василиса Герасимовна, без всякого любопытства разглядывая наши находки. – Теперь водичка рядом будет, не надо к Культихе ходить. Спасибо вам, – обратилась она к Василию Ивановичу и с особым уважением добавила: – И вам, Арсений Михайлович, спасибо…

Старик промолчал.

– А знаете что – сказал я им, – зря мы, наверное, работали. Этому вашему колодцу так досталось – вот-вот обвалится. А не обвалится – заплывет совсем. Вода станет мутной, грязной. Это ему мины дно выстилали.

– Ну уж не скажите, – степенно опротестовала мои слова Василиса Герасимовна и убежденно добавила: – Чистый колодец, он завсегда чистый. Как ни погань его – а чистый. Да и завалиться мы ему теперь не дадим. Верно, Арсений Михайлович?

– Верно, Василиса Герасимовна, – с расстановкой сказал старик. – Ой, верно!

И засмеялся, довольный.

Целый час добирались мы до ближайшего оврага по топкому, как болото, снегу. Взрыв прогремел, как всегда, неожиданно, и, казалось, совсем не там, где он должен был быть. За первым взрывом взметнулись еще три снежных фонтана.

Несмотря на наши протесты, Арсений Михайлович вызвался нас проводить.

Снова шли мы по узкому снежному коридору полевой тропки, вьющейся от села к селу. Я приотстал и пошел рядом со стариком. На языке у меня вертелся и не давал покоя один нелепый вопрос. Наконец он сорвался:

– Как же так получается, Арсений Михайлович, вы, можно сказать, делали революцию, устанавливали Советскую власть, налаживали новую жизнь… А вас… так обидели… Почему же вы не добиваетесь теперь, чтобы все ваше вернулось? Слава, заслуженный почет?

– Как так? – В голосе его явно обозначились игривые нотки. – А Василиса Герасимовна? Она мне завтра такую славу по всем деревням разнесет! Вот, скажет, добился-таки нашей правды морской дед Арсений…

– Нет, я же серьезно, Арсений Михайлович! Вы депутат Петросовета, про вас кино надо снимать, а вы сидите здесь… в халупе?

– А… Кино… Ты, видать, много книжек прочитал, паренек? – ошарашил он меня неожиданным вопросом. – Посмотрел на тебя – молодой, а в очках. Ученый… – сказал вполне уважительно и даже завистливо, но я все же почувствовал какую-то глубоко скрытую иронию и смешался.

Старик, видимо, уловил эту легкую обиду, потому что дальше заговорил совершенно по-иному: резко, насмешливо, но открыто, с обезоруживающей убедительностью.

– Тут, брат, своя есть психология. Ты не обижайся, что я тебе про книжки сказал: суметь много прочитать – это счастье. Я о другом думал. Зря ты говоришь: «заслуженный почет, слава…» А мне ничего не надо. Почему? Отвечу. Жил я, сказать тебе, до революции препоганейше. А ведь тогда молодой был… Семьей только-только обзавелся. И думалось ли разве про почет и славу, когда у тебя или у твоих детишек животы пухнут, когда им морду в кровь кровянят? Тут берешь кол – и на обидчика… Нас ведь как призывали: или мы гидру побьем, или она нас снова сосать будет. Это любому понятно… Вот и выходит, что никто мне ничего не должен. И никакого особого почету не требуется, потому что я для себя старался… А сейчас? Что мне сейчас? Один как перст…

– Но ведь обидно же, Арсений Михайлович! Неужели не обидно?

– Бидно – не бидно, никому не видно… Живем не тужим, хлеб жуем, народу служим, а какому – деревенскому ли, городскому, какая разница? – сбалагурил старик и уже совсем серьезно добавил: – Обидно! Почему же не обидно? Обидно, что я, нонешний хозяин земли русской, смог допустить на ней такое безобразие. За это ты можешь, сынок, с меня и спросить… – Он долго молчал, а потом, уже прощаясь, опять пошутил: – Много ли мне, старику, надо? Это вам, молодым, теперь шум да геройство, а нам уже – печь потеплее да сверчок за нею… Ну, прощай, что ли. Дальше как-нибудь сами добредете. Спасибо за труд, за помощь…

И все-таки слукавил передо мной «морской дед Арсений». Не «сверчок» привязал его к этому дому.

– Арсений Михайлович? – переспросил нас председатель райисполкома, к которому мы заехали, чтобы сообщить о результатах нашей работы. – Это я вам, товарищи, скажу – тот еще дед! Ему сейчас лет семьдесят, а он по всему району мотается. Приглашали его в Ленинград, предлагали квартиру со всеми удобствами, так он из города – прямо ко мне. «Ты, – говорит, – что, сукин сын, сбыть меня хочешь? Я, – говорит, – еще депутат в районе, тут родился и, пока тут коммунизм не построю, черта с два ты меня сплавишь. И помирать не собираюсь! Буду, – говорит, – над тобой сидеть, вроде госконтроля». Заводной старик… А вообще-то – совершенно замечательный дед. Хлопот от него много, но… Те деревеньки от нас далеко, так он там вроде нашего филиала: со всех сел к нему идут, и ничего без него там не решается. Чистейшей души человек! Настоящий хозяин…

«Хозяин земли русской», – вспомнил я гордое стариковское самоопределение.

* * *

– Знакомься, – сказал мне генерал. – Олег Анатольевич, инженер мостостроительного треста, просит нашей помощи… Может, что-нибудь придумаешь?

…Строители нового, 357-го ленинградского моста натолкнулись на досадное препятствие. Этот мост строился не совсем обычно. Вместо всем известных «быков» пролеты его должны были поддерживать семьдесят тридцатиметровых «ног», уходящих в глубь дна до прочных кембрийских глин. «Ноги» – это двухметрового диаметра железобетонные трубы. Строители забивали их до нужной отметки, специальными машинами выбирали из них грунт, а вместо него наливали бетон. Получались прочные опоры. Но несколько «ног» не пожелали погрузиться там, где наметили проектировщики. На большой глубине их задержали огромные валуны. На десяти-пятнадцати метрах под дном валун не уберешь и не разрежешь. Вот тогда-то и возникла у строителей мысль взорвать упрямое препятствие.