Мы уходим последними… Записки пиротехника

Вместо эпилога

Как лезвие меча, история, длинна,

Но память коротка ее, как рукоять.

Послужит лишь тому оружием она,

Кто сможет рукоять в своей руке зажать.

Алим Кешоков

На желтой, медвяно пахнущей полянке горько плачет маленькая Оля. Кипенские мальчишки гонят ее прочь от «опасной зоны». «Опасная зона» – это мы. Третий день торчим на теплом асфальте шоссе Ленинград – Таллин и ищем фугасы. Третий день нас осаждают мальчишки из соседней Кипени. Назначенный и в шутку и всерьез «уполномоченным по охране общественного порядка в месте работ» рядовой Ройбу совершенно сбился с ног. Но пока мы отдыхаем, мальчишки благосклонно допущены в «зону». Они окружили нас и засыпали вопросами. Особенно старается семиклассник Валерий Стрекаловский. Он, как из хорошего пулемета, сыплет свои: «Взорвется или не взорвется?», «А почему не взорвется?», «А что будет, если?..», «А из чего это сделано?» Мы отвечаем ему с удовольствием. Валерий у нас на особом положении, как очень дисциплинированный паренек, который первым обнаружил непонятный зеленый шнурок, выглянувший из провалившегося грунта на обочине дороги, и первым сообщил об этом в милицию. Впрочем, ему, как и другим мальчишкам, я тоже стараюсь придумывать «боевые задачи» за несколько километров от этого места. Так спокойнее.

Ефрейтор Лупин меня подначивает:

– Еще одно такое «задание», товарищ капитан, и они этот ваш фокус раскусят…

– Это мы увидим…

Лупин не знает, что для меня самого это последнее разминерское задание. Уже есть приказ о переводе к новому месту службы. И тут так не повезти! Еще вчера я почувствовал недомогание. А сегодня утром смерил температуру – тридцать восемь с хвостиком. Но ничего не поделаешь…

По тревожному сигналу Валерия Стрекаловского первой сюда прибыла группа лейтенанта Фреймана. Но перед выездом он позвонил в управление: фугас под таким важным шоссе – слишком серьезное дело, чтобы заниматься им в одиночку. Это лейтенанту внушили с самых первых шагов его деятельности, а вторых у него еще не было. (Сейчас старший лейтенант Владимир Александрович Фрейман уже опытный разминер и награжден орденом Красной Звезды.)

Вот он, даже во время перекура, нетерпеливо переминается над ямой. Розовощекий, кудрявый, с сияющими глазами, он никак еще не может привыкнуть к таким неожиданным находкам и недовольно смотрит на спокойно покуривающих солдат: сколько, дескать, можно…

Уже при работе с первым фугасом я обратил внимание на не совсем правильное его расположение. Поставлен явно для разрушения дороги, или, как говорят военные, чтобы воспретить противнику дальнейшее продвижение. Но с левой стороны великолепная полянка: свободно можно объехать.

– Как, Лупин, – спрашиваю я нашего бывалого водителя, – можно проехать?

– Запросто, товарищ капитан. Вот если бы еще и с той стороны дороги заложили… Тогда – ни в жисть…

Увлеченный возможностью отличиться, Володя Фрейман бросается к противоположной стороне. На заросшей обочине еле заметно села земля. Чуть прогнулся податливый летом асфальт. Есть смысл попробовать! Рядовой Русаченко берет лопату и начинает разведку. Через полчаса мы слышим его взволнованный голос: «Есть!» У лейтенанта торжественно блестят глаза – это уже совсем «настоящее дело».

На полутораметровой глубине обнаруживается тщательно скрытый тайник. В буром, гниющем ящике тускло отсвечивают свинцовые бухты и ядовито-зеленые плети шнура. Плети и бухты свились в концентрические круги, от каждого круга отделяются по одной нити и уходят вглубь, под шоссе…

– Может, еще есть? – допытывается лейтенант.

Снова отталкиваемся от здравого смысла и строгой формальной логики. В первой разрытой нами галерее – килограммов семьдесят-восемьдесят взрывчатки. Очевидно, примерно столько же и во второй. Если их взорвать, то совершенно разрушится метров пятнадцать дороги. Конечно, это преграда. Но если для того, чтобы вообще задержать продвижение наших войск, то преграда не слишком значительная. А сделано все добротно, загодя. Может быть, для засады?

– Ой! – торопится лейтенант. – Тут действительно такую засаду можно сделать! Такую засаду! Вон из того лесочка обстрелять – и драла! Там просека есть. Давайте искать…

К вечеру второго дня мы выявили еще шесть тайников, перерезавших довольно солидный участок шоссе. В темных провалах штолен началась упорная работа. Надо дорыться до основного заряда и до взрывного устройства. Младший сержант Кондратьев молча ковыряет тугую, неподатливую глину. Над его головой – метровый свод дороги, под ногами – скользкие черные доски и тоненькая нить шнура вдоль стены.

– Здесь ящичек железный, – слышим мы вдруг из« под земли его глухой, встревоженный голос.

Фрейман нерешительно и просяще оборачивается ко мне. Я вынужден согласиться: слишком сильно знобит, и от этого дрожат руки. Лейтенант изо всех сил старается сделать постное, сочувствующее лицо, но никак не может справиться с охватившей его радостью: улыбка – во весь рот. Ну что же, посмотрим, на что ты способен. Он с грохотом сваливается в штольню. Я придвигаюсь поближе к краю и засвечиваю свой фонарь…

…Детонирующий шнур крутым изгибом ушел за доску и пропал во взрывателе, аккуратно вставленном в металлическую коробку. Лейтенант несколько секунд лихорадочно ковыряет ножом глину, беспорядочно хватается то за доску, то за огромный ящик, придавленный землей, то снова за доску. Я молчу. Пусть сам заставит себя сосредоточиться, иначе никогда не получится из него хорошего разминера.

Постепенно он успокаивается. Руки медленно и чутко начинают ощупывать металлическую коробку. Потом он осторожно тянет ее на себя. Спина пружинисто выгнута, ноги упруго уперлись в жесткую опору. Вдруг он весь замирает. Мне кажется, что я сейчас ясно читаю его мысли: «А если «разгрузка»? Если под тяжелыми щитами поставлен еще один, «разгрузочный», взрыватель?» Вчера мы об этом толковали подробно…

– Щуп! – властно и лаконично требует лейтенант.

Солдаты опрометью кидаются к инструментам.

Ну что же, кажется, все правильно – будет из него хороший разминер: выдержанный, уверенный и осторожный.

Попытка вытянуть стандартный заряд со взрывателем «просто так» ни к чему не приводит. Где-то сзади и с боков его прочно прикрутили стальными обручами. Обдирая руки, лейтенант долго возится с неподатливой сталью. Наконец я слышу его удовлетворенное бормотание, и солдатские ладони бережно принимают брусок.

– Нашли «золотишко», – тяжело переводя дух, констатирует рядовой Ахундов.

Через несколько минут над ямой появляются еще три таких бруска. Теперь в самом конце трехметровой галереи остался только хитроумно заделанный в стену тяжелый приземистый ящик. Он поставлен в стороне от основного хода, придавлен огромным валуном и обнесен глубоко врытыми досками. Мы долго ломаем голову, прикидывая – как же вытянуть его на поверхность.

– Нарочно сделал! Вот цволочь! – возмущается азербайджанец Исмат Исмаилов. – Все равно возьмем!

И солдат наваливается грудью на валун.

Когда камень откатывается подальше от ящика, Лунин машиной вытягивает его из ямы далеко в кювет.

– Эх, экскаватор бы! – мечтательно вздыхают ребята.

Но экскаватор нельзя. И снова приходится браться за лопаты, сторожа каждое свое движение и рискуя вызвать обвал.

Потом мы перекуриваем. Володя Фрейман сидит молча, остро переживая только что происшедшее «крещение». Молчат и солдаты, уставшие от непосильного труда и нервного напряжения. Даже внезапно появившиеся мальчишки присмирели. Только худой, взмокший Володя Кондратьев печально глядит на развороченную дорогу и тихо, ни к кому не обращаясь, произносит:

– Где-то здесь шел мой отец… Может, это для него готовили…

– А ты почему знаешь, что здесь? – осторожно спрашивает Лупин.

– Погиб в этих местах. Похоронную получили…

– Мой тоже здесь, наверное, воевал, – после долгого-долгого раздумья говорит Лупин. – Штурман на бомбардировщике. Пролетал наверняка…

Он лежит на спине и задумчиво смотрит в голубое небо.

– А моего в Закарпатье… бандеровцы… из автоматов, – грустно отзывается Гриша Ройбу.

Мы долго молчим, каждый по-своему думая о своих отцах. В уже начавшей сохнуть, благоухающей дурманом траве оглушительно стрекочут кузнечики, легкий ветерок щекочет лицо, лениво шумят деревья…

– Эх, и досталось же всем! – не выдерживает Фрейман. – Я в блокаду маленький был, год еще не исполнился, когда война началась, а, наверное, что-то во мне сохранилось…

– У меня отец три раза из плена бежал. Раненый, переконтуженный… – отзывается Женя Зотов.

Небольшой коренастый Коля Русаченко быстро поворачивается к нему:

– А мой, когда пришел с войны, шинель повесил, все, говорит, три Европы прошли, пущай теперь хоть дети мирной жизнью живут. А она вон какая мирная…

– Это что, – сердито обрывает его Лупин, – разве это страхи? Если кто и подорвется, то по собственной глупости.

– Да брось ты, разве не страшно? – не унимается Русаченко.

Лупин растерянно хлопает белесыми ресницами и признается:

– Бывает малость…

Я слышал такие разговоры много раз. И всегда, «для профилактики», вмешивался, доказывал, что со взрывоопасными предметами надо держать ухо востро. Но сейчас мне что-то не хочется их поучать: сегодня у меня последнее задание, и к тому же так тепло греет солнце! Я лежу на заботливо подложенных солдатами накидках и тоже гляжу в небо. Что ждет меня завтра? Какие пути? Какие дороги? Начинать новую жизнь всегда трудно. А пока – за спиной у меня тихо шепчутся кипенские мальчишки.

– А тебе боязно? – шепотом спрашивает один.

– Обвыкаем, – солидно отзывается другой.

Обвыкайте, дорогие, обвыкайте. Пусть негромкое мужество этих простых солдат – сыновей солдат – перейдет к вам, как перешло оно к ним, от их отцов, – из сердца в сердце. Обвыкайте.

…Перед самым закатом мы достали последний, восьмой фугас. На потемневшую гладь асфальта легла крышка ящика. На ее внутренней стороне хорошо сохранились наклейки с черным готическим шрифтом. На одном из ярлыков чернилами аккуратно была вписана дата минирования: «2 Juli 1943». Мы достали его к исходу 2 июля 1963 года. Ровно через двадцать лет!

Говорят, Гитлер когда-то сказал, что и после войны России придется воевать двадцать лет. Да, мы воюем. Приходится. Но воюем, как и раньше, победно.

1963—1966 гг.