Жернова

— Ты слыхал о таком? — посмотрел ему в глаза Бренн, — я вот — нет.

— Да потому что мы не спрашивали! — уверенно заявил Дуги, тряхнув кудрявой головой. — Надо просто все разузнать и по плану делать, — он начал обстоятельно излагать свои соображения, — скопить денег, наняться матросом на судно, которое к Островам ходит, и поискать там… среди прочих… Подмаслить кого надо, само собой… А когда мать отыщешь — выкупишь. Уверен — такое разрешается, просто надо с толком к делу подойти.

Дуги принялся энергично строить планы. — Ясен пень, в пути на Острова могут деньги отжать, дело не хитрое… и потому надо все хорошенько обдумать. Но, если ты решишь, то и я с тобой отправлюсь…

Бренн хмыкнул, но признательно глянул на друга. Никуда Дуг с ним не отправится, дураку понятно. Никогда папаша Мартен не отпустит его на Острова, а мамаша начнет голосить так, что башка треснет. И все же, Дуги — замечательный. Хвастун, правда, каких поискать, но зато здоровяк и в драке хорош, несмотря на свой солидный вес. Да и это неважно — пусть бы он последним хиляком был…

Бренн давно понял, что дружба, — не приятельство, а настоящая дружба — встречается гораздо реже, чем воспеваемая песнопевцами и стихоплетами любовь. Да и есть ли она… Якоб всегда говорил, что никакой любви нету, а есть просто похоть. Надоела девка — прошло вожделение, или на новую девку перепрыгнуло, и все — кончилась, растаяла эта самая любовь, как дым из трубки.

Ну, да — прав Якоб. Вот дружба — она не зависит от похоти. Она — как скала среди бешеных волн, не то, что ненадежная любовь, о которой девы-дуры мечтают, — именно так он однажды заявил за ужином. Якоб, тот заржал, скаля крепкие зубы, и одобрительно кивнул, хлопнув Бренна по спине. Кухарка Лотта возмущенно задышала, с укором глядя на подмастерье. А вот опекун усмехнулся и ответил, что у дружбы просто другие подводные камни, и что она также легко рушится, как и другие связи меж людьми, под напором зависти и предательства.

— А школа… — продолжал свои размышления Дуги, — и с чего ты сейчас вдруг завелся? — через месяц распрощаемся с ней навсегда и свободны, как ветер. И вообще, ты ж сам не раз говорил, — мать хотела, чтоб ты учился…

— Говорил, — рассеянно ответил Бренн. — Мне, если честно, нравится… геометрия там, астрономия… история Лаара тоже… Только к чему все это… если мне суждено кузнецом стать, — невесело подтвердил он давно известное.

— Ты лоцманом станешь, или шхипером, — уверенно заявил Дуг, — вот погоди, отдохнешь от учебы пару лет, освоишь ремесло, да и поступишь в лоцманскую школу в тринадцать, — там и счет, и астрономия, понятное дело, пригодятся… они ведь важны в мореходстве…

— Пустое все это, — мотнул головой Бренн, отвергая доводы приятеля, — да и Морай против будет — зря что-ли он столько времени на меня потратил, чтоб кузнечному делу обучить. Он же мог ученика взять за плату — сколько б прибытка поимел за эти годы, а он со мной возился… Прав говнюк Сирос, прав… как ни крути.

— Не будет Морай против, — неожиданно заявил Дуги.

— С чего вдруг?

— А за тебя я кузнецом буду. Механиком… А, может даже знатным оружейником, — невозмутимо обрисовал тот свои планы на жизнь.

— Ты губу то закатай, Дуг, — Бренн даже не знал, как реагировать на такие планы. Да, Дуги терся в кузне уже несколько лет, глаз не спуская с Морая и его помощников, когда те колдовали над очередной хозяйственной приспособой, дверным замком, сложным заказом по железному делу, ковали зубчатые колеса либо ворожили над кинжалом тонкой работы. И хмурый кузнец не гнал дружка своего приемыша, терпеливо показывая разные способы ковки, закалки и отжига. И постепенно открывалось удивительное — сын потомственного трактирщика родился с даром кузнеца — у наковальни не слишком проворный Дуги преображался, становясь умелым и толковым учеником. Признавая это, Бренн ни капли не ревновал к способностям приятеля и вниманию к нему опекуна…

Но чтоб папаша Мартен позволил младшему сыну заниматься кузнечным ремеслом — смешно. Бренн покосился железное витое колечко в мочке уха приятеля, ну очень похожее на серьгу Морая. Да уж — Дуги умел озадачить.

— Ладно, будь, — кивнул Бренн, не желая развеивать грезы отпрыска семейства Ри. Жизнь, она сама все по местам расставит.

Они спустились ниже, перейдя на территорию Старого порта, где сгружали грубый товар — доски, камень, красители, железо, олово, медь, соль, свечное дерево, кожи. Дальше шли строительные верфи, доки для ремонта подводной части судна, и склады, тянувшиеся до самой Канавы, где стоял навязчивый запах рыбы, дыма, пеньки, гнилых водорослей, потных тел, смолы и дешевой синюхи. Хлынувший ливень застал их уже на подъеме к «Пьяной русалке». Жирные черные тучи нависли над Бхаддуаром, стемнело и похолодало.

***

Порх Дрифа, стоявший возле распахнутых дверей Пьяной русалки, неуклюже поклонился сыну хозяина и его приятелю и даже сумел изобразить улыбку. Она получилась кривой из-за уродливо вспухшей щеки, которую он бестолково прикрывал грязной тряпицей. У Дрифы уже пару дней болел зуб, и великан утешался, прижимаясь щекой к огромным торчащим грудям русалки, вырезанной из дерева и установленной для заманухи еще прадедом Дуги.

— Мы с тобой похожи, как братья, Дрифа, — засмеялся Бренн, глядя снизу вверх на порха и показывая свой заплывший глаз, — гляди-ка, у нас обоих морды опухли!

Дрифа замычал, кивая лысой шишковатой головой и поворачиваясь вслед за мальчиками, которые направились прямиком к дверям кухни.

— Про черную карету. Про черную карету, — афи, ты обещала… — сквозь звяканье посуды и грохот сковородок услышал Бренн нытье малышки Герды, входя в просторное помещение.

— Опять в порт таскались? — развернулась к ним мать Дуги, умудряясь следить за двумя кухарками, которые усердно раскатывали тонкое тесто. — Зря ты отца бесишь, Дуг, он весь прям рвет и мечет, а ты где-то шляешься после школы. Да и тебя Якоб искал, — с упреком глянула тетушка Улла на Бренна, и недовольно поджала пухлые губы, увидав его разбитую бровь. Но раздражение нисколько не испортило добродушное широкое лицо, испачканное мукой.

Две молоденькие служанки, вбежавшие в кухню, подхватили тяжелые подносы, груженые мисками с тушеной фасолью и сливами и вновь скрылись за качающимися створками старой маятниковой двери. Бабушка Ойхе, сидевшая в таком же, как она сама, дряхлом кресле, растянула губы в беззубой улыбке:

— Погоди, Улла, браниться, пусть поедят для начала, а потом и разбегутся по делам… Успеется…

Прабабка Дуги нравилась Бренну, несмотря на постоянное ворчание и едкий язык. Она всегда заступалась за него, хотя по делу могла и хорошенько выругать. Ему нравилось слушать ее страшные сказки и истории о давних временах. Но особый интерес и уважение вызывало то, что старуха была самым настоящим димедом. Ойхе обладала искрой Жизнедателя, и это подтверждал маленький хринг на ее виске — черное козье копытце. Больше полувека назад, после пристрастной проверки на гниль Орден Непорочных выдал шустрой молодой кухарке статус димеда и разрешение использовать яджу в быту. С тех пор все блюда, приготовленные в «Русалке» под ее нашептывания, приобретали особый вкус, манящий аромат и сочность. И потому родовая таверна семейства Ри даже в непростые времена всегда была набита посетителями. За такие способности папаша Мартен терпел вредный характер бабки своей супруги, стараясь не раздражать беззубый источник своего благосостояния.

— В темные ночи… — поощрительно подсказал Дуги прабабке и уселся поближе к чугунку, от которого исходил сытный запах бараньей похлебки с мятой и чесноком.

Все уже несколько раз слыхали от Ойхе эту легенду Бхаддуара, но всякий раз она обрастала новыми душераздирающими подробностями, и потому не надоедала. Барабанивший за окном зимний ливень добавлял уюта большому помещению. От дровяной печи, где румянились сырные пироги, и большого очага, в котором запекались жирные индюшки, шли волны вкусного умиротворяющего тепла.

— Так вот, — в самые темные, самые глухие ночи, какие случаются пред рождением месяца, когда на небе пусто и черно, как в пересохшем колодце, в переулках Канавы появлялась большая черная повозка без единого окошка, о двух черных лошадях с горбатым кучером да двумя стражами, лица которых были закрыты белыми масками. Бледными, как лица у покойников. И все жители Нижнего города, кому Светлосияющий подарил деток, дрожали в эти ночи, ведь никто не знал, у какого дома повозка остановится. Все боялись даже глянуть в окно или посмотреть в дверную щелку, ведь ничегошеньки в кромешной тьме не было видно… кроме бледных ликов стражей с черными дырами вместо глаз, да черной щелью вместо рта. И только слышен был стук копыт, скрип колес да всхрап коней…

— Да как же ничего не видно, афи, ведь масляные фонари даже в Канаве помаленьку, да светятся? — с доброй усмешкой подколол прабабку Пепин — старший брат Дуги, которому папаша Мартен намеревался в глубокой старости передать бразды правления своим делом.

— Тихо ты, — прошипела хорошенькая Мелена, тряхнув темными кудрями, перевитыми красными лентами, — в Канаве-то поди и ночью захудалого факела не сыщешь… Правда, Бренни? — Она зло улыбнулась, не упуская возможность задеть его, — понимала, что ему не слишком приятно слышать про Канаву.

— В том и скверность, Пепин, в том и жуть, — ответила старушка внуку, перебив Мелену, — что в те ночи, когда тряслась по булыжникам черная повозка, то все огни и фонари в Нижнем городе гасли. А направлял лошадей горбатый кучер прямиком к тому дому, где на двери знак нацарапан…

— Какой знак, афи? — подалась вперед Герда.

— А знак сей на острые козьи рога похожий, — ответила Ойхе, расчесывая костяным гребнем вьющиеся волосы правнучки.

— А чего ж эту метку не стереть иль сажей не замазать было? — ехидно поинтересовалась Мелена, — вот уж народ бестолковый…

— Одна ты у нас толковая, — устало заметила Улла, ловко ставя противни с мясными пирогами в двухъярусную сводчатую печь.

— Дак простой человек, сказывали, мог увидеть метку только в лунном свете, — продолжила свой тягучий рассказ Ойхе, — а в ночи пред новорожденной луной, когда небо спит беспробудно, никто не мог ее разглядеть, а потому и стереть не получалось…

— А кто же, афи, дом то метил, — срывающимся голоском спросила Герда, прижимаясь к коленям старой женщины.

— Урхуды — сподручники тьмы, птичка моя, жрецы гнилой яджу, кои служили кровожадному королю Чарлагу, да не будет ему жизни после смерти, — подняла бабка морщинистую ладонь к закопченному потолку.

— Бабушка Ойхе, — обратился к ней Бренн, дуя на пальцы, обожженные горячей лепешкой, — а правду говорят, что Чарлага его дочка погубила? — Он прекрасно знал историю Лаара, но слушать рассказы старой Ойхе доставляло ему удовольствие не меньше, чем в детстве.

— Ну а то как же, — протянула бабка, — уж боле пяти веков пролетело-проскрипело, когда против урхуда Чарлага восстала его безвинная дочь принцесса Маф, носительница светлой яджу. А поддержал ее родной дядька — непорочный брат-близнец Чарлага — светлосильный Вермунд. Да и после смерти Чарлага еще сто лет сражалась Маф с гнилыми жрецами, зараженными скверной. И победила их светлой силой, ну, не без помощи, конечно, чародейского камня Шуулун Зэ, что тыщи лет назад отыскали в копях Змеиных гор.